Предисловие

 

 

 

"Ушедшие вперед становятся маяком,

оставшиеся позади становятся вехой"

 

 

Леночке КУРКИНОЙ, моей невыработанной золотоносной жиле первоклассного сказочного материала, посвящаю я этот текст - ее байки и притчи оказали на меня такое влияние во время работы над ним, что ее вполне уже можно назвать соавтором произведения "Смотритель шлюза"

 

Также я выражаю искреннюю благодарность моему мужу Андрею ИВАНОВУ, явлению в моей жизни настолько основополагающему, что его без преувеличения можно назвать соавтором проекта "Елена Литвин"

 

 

Брошюра с описанием финских достопримечательностей, взятая в кафе во время наших с семьей европейских каникул, предлагала посетить домик смотрителя шлюза, мы не поехали - ну домик и домик, что там смотреть-то? Для меня, человека, родившегося и выросшего в сухопутной стране, вся эта морская романтика: маяки, корабли и прочая "акваатрибутика" - была областью незнакомой, малопонятной и в моих глазах какого-либо очарования начисто лишенной. Я не очень хорошо представляла себе, что такое шлюз, как он выглядит и для каких целей служит, знала лишь, что это некое гидротехническое сооружение, скорее всего гигантское и страшное, когда огромные объемы воды, техники, железа и бетона, и все это бездонное, черное, лязгающее, скрежещущее, склизкое от ила и тины и пугающее до темноты в глазах.

Домик мы смотреть не стали - сейчас я об этом, конечно, жалею - но само это словосочетание просто заворожило меня. Я снова и снова перекатывала его по своим вкусовым рецепторам - "Смотритель шлюза", как "Смотритель маяка" или "Станционный смотритель" - хранитель укрытия, спасатель от безлюдья и беспогодья, крошечный источник человеческого тепла, искорка жизни в эпицентре штормов, грозы и метели - уже одно только такое название составляет добрую половину всего "астрального тела" текста.

У меня не было ни героев, ни диалогов, ни сюжета, впрочем, сюжет это то, чем я всегда готова с легкостью пренебречь: мне гораздо интереснее то, что происходит в человеческой, особенно неординарной, голове, чем то, что происходит с ней и ее обладателем. У меня было только название, вооруженная и вдохновленная этим, вернувшись домой, я принялась искать в интернете нужную мне информацию.

И выяснила, что шлюзы это "лестницы" из бассейнов с водой на судоходных каналах, соединяющих водоемы, по которым, как по ступеням, корабли перебираются из одной акватории в другую, преодолевая перепады высот. Современные шлюзы, как я в общем-то и предполагала - исполинские махины, поднимающие многотонные суда на десятки метров, которые обслуживаются многочисленной командой специалистов. Бывают также маленькие, непромышленные шлюзики, в Голландии и Франции много таких, любители речных прогулок отзываются о них с большой нежностью, но они, как правило, все автоматизированы, управляются дистанционно, и члены экипажа без затруднений сами справляются с их прохождением без помощи диспетчера на берегу.

Мне же нужен был шлюз со смотрителем, такой как в повести Джорджа Сименона "Коновод с баржи "Провидение"". К тому же мой смотритель, мудрец-отшельник, явно вырисовывался любителем русского севера. По всему выходило, что мне предстояло не просто перенести в современное время шлюз середины девятнадцатого века, но и как-то поместить его в реалии широт, где шлюзы никогда не были особо распространенным явлением. Невероятно, но просидев в сети множество часов, отвечающий всем моим требованиям прототип - старинный, деревянный, но хорошо сохранившийся, ныне недействующий, но охраняемый, в российской глуши - я все-таки нашла. Достоверность достигается только при описании с натуры, а я фанат, а уже даже, пожалуй, и фанатик правдоподобности и "основанности" на реальных событиях, пусть даже скомбинированных самым экстравагантным и креативным - пижонским - образом, как угодно кадрированных и с какими угодно "фильтрами", но в основе своей "документальных".

Это стало оптимальным решением всех моих проблем - шлюз в аварийном состоянии, за которым надо следить, чтобы не дать обмелеть озеру, убедительно оправдывал необходимость постоянного присутствия на нем инспектора, а нерабочее объекта позволяла мне обеспечить моему герою возможность пребывания в нужном ему - и мне - уединении.

Мир идей и мир вещей, и вечное проклятие несоответствия второго первому - фантазии, как и воспоминания, всегда приукрашены, отредактированы и избавлены от психологически дискомфортных теней и несовершенств, то есть всегда "зрелищнее" реальности, даже если реальность красивее самых красочных представлений о ней, по одной простой причине - реальность реальна. Любуясь самым грандиозным закатом на берегу самого живописного моря, кроме восторга от наблюдаемой красоты будешь чувствовать холод, тревогу о том, что уже темнеет и пора собираться назад, беспокойство, а не представляет ли опасности вон то подозрительное колебание на воде, голод и сосущую тоску от мысли, что ты устал, а по возвращении домой еще придется умываться и стелить постель, хотя сил осталось лишь на то, чтобы рухнуть, не раздеваясь, на любую горизонтальную поверхность.

Заброшенный шлюз, который когда-то был заурядной повседневностью и будничной рутиной для своего смотрителя и экипажей судов, отслужив свое, утратил все свое практическое применение, но вместе с этим и всю раздражающе объемную прозаичность, сохранив только мистический ореол и символичность - стал объектом мира идей, идеального мира.

Дальше мне предстояло создать моего главного героя. Великий мудрец, удалившийся от мира, имеющий ответы на все вопросы, гуманист, но мизантроп, знающий, что человек это звучит гордо, но удручающе редко, - фигура, безусловно, непреодолимо притягательная. Но во-первых, "вытянуть" такого мудреца, им не являясь, задача трудная настолько, что почти невыполнимая. Во-вторых, "просто мудрец" это все же скучновато даже для самого отъявленного "сапиосексуала", и я сделала своего старца-философа моложе и влюбила в него главную героиню: каждый мой текст в какой-то момент неизменно начинает тяготеть к тому, чтобы стать очередным описанием самого сильного из всех доступных человеку удовольствий - чувства влюбленности в красивую человеческую личность.

Затем я щедро добавила в свой текст всей той пленительной северной чертовщины и сладкой жути, что так околдовывает меня в Карелии, удивительном заповедном уголке земли, где еще обретаются последние потомки древних духов, давно полностью вымерших в остальных своих ареалах.

Чтобы понять, возможно ли существование на моем, судя по шлюзам, довольно мелководном водоеме, гидроэлектростанции - она была нужна мне, как "убийца" водопадов - мне пришлось изучить типы и особенности водохранилищ. Чтобы нигде не оплошать, я досконально изучила, какие бывают виды плотин, насосных станций и судоподъемников. Описание шлюзов занимает в моем тексте от силы несколько абзацев, но чтобы их написать, мне пришлось ознакомиться с историей Беломоро-Балтийского и Объ-Енисейского каналов и тезянской шлюзовой системы. Можно было, конечно, разнести все названные точки по карте и не мучиться с попытками объединить их на маленьком пятачке, но мне не хотелось разрушать бесконечно обаятельный уют создаваемого мною замкнутого камерного мирка.

Это необычное ощущение, но каждый текст сам диктует мне, от чьего лица будет вестись повествование, навязывает мне местоимение. Иногда это полый аватар "она", вселиться в который на время я и предлагаю своему читателю, чтобы стать не просто сторонним наблюдателем, а непосредственным участником описываемых событий и прочувствовать все фолликулами волосков на своей собственной коже. Иногда это "я" - рассказчик мужского пола. Иногда, как в данном произведении, это "я"- женщина. Я люблю местоимение "я", хотя хорошо отдаю себе отчет, как велико в этом случае читательское искушение соотнести героиню текста с его автором. Безусловно, моя героиня - это я. Как и смотритель шлюза это тоже я, и даже в большей степени, чем главная героиня: Андрей Иванович (как добропорядочная замужняя мать семейства я ощущаю необходимость сделать эту сноску) - не столько тот, с кем, скорее тот, кем я во многом хотела бы быть (и кем я во многом - благодаря этому тексту - стала). И Тетьнаташа это тоже вполне себе я. Вместе с тем, моя героиня относится ко мне приблизительно также, как мой шлюз - к тезянским, мой маяк - к маяку в Шокше, мой монастырь - к Яшезерскому, мой заброшенный завод - к комбинату в Кондопоге, мои водопады - к порогам Суны, и как весь мой любимый дивный вымышленный перешеек между рекой и каналом на берегу необыкновенного озера - к Надвоицкой плотине.

Мне остается только добавить традиционное: все описанные персонажи и события являются плодом воображения автора - как им же, по сути, является и абсолютно вся так называемая реальность - а потому любые совпадения никакие не совпадения вовсе, но чтобы защитить себя от инсинуаций злоумышленных недоброжелательных интерпретаторов, назову их случайными.

 

 

 

Обитаемый необитаемый остров

 

 

Все началось с двух слов в путеводителе.

Поразительно, о чем только оказываешься способен думать в минуты сильнейшего нервного потрясения.

Я думала о том, как витиевато сплетается узор из петель причин и следствий, и как далеко порой оказывается финал событий от той "бабочки", молекулы катализатора, запустившего цепную реакцию.

А еще я думала о том, что подобное начало художественного текста, наверное, слишком "олдскульное". Но как известно, оригинально начать повествование можно двумя способами: либо сделать это так, как этого еще никто не делал, либо так, как этого уже давно не делает никто.

Все началось с двух слов в путеводителе - как бы там ни было, такое начало мне нравилось, тем паче, что все действительно начиналось именно так.

Пламя в камине наполняло комнату сухим запахом тепла.

Тепло имеет запах. Оно пахнет нагревшимся деревом стен дома, испаряемой из отсыревших штор влагой, золой, смолой, печной копотью и первой осенней изморозью на сырых поленьях.

Хотя было всего около семи вечера, за окном клубилась тучная, сгущенная темень ненастного северного предзимья - день на севере поздней осенью короток. В окна барабанили жесткие струи дождя, промозглого и ужасно холодного - по стеклу бежали потоки жидкого льда.

Стекало по стеклу.

Стекло по стеклу.

Скелеты деревьев месили концентрат заоконных чернил своими костистыми ветвями-кистями, рисовали на полотне мира черной гуашью все оттенки темноты.

Черные голые деревья. Черная голая земля. Черная холодная вода.

Там за окном - набрякшее холодной влагой небо, провисшее до самой разбухшей от сырости земли и, казалось, касающееся самых твоих мокрых волос, там так много дождя, ветра, так много холода и ночи и вселенского одиночества. И как живых созданий я жалела деревья, беззащитные перед стихией, вынужденные противостоять ей, и я бесконечно жалела себя, изгоняемую туда, к ним.

Порыв встать и удалиться, громко хлопнув дверью и вложив в это всю свою обиду и гнев, и якобы сохранив тем самым остатки достоинства - детская реакция, за которую, ты знаешь это наверняка, тебе будет страшно неловко, когда ты немного придешь в себя, но тебя словно подбрасывает, отрывает от земли какая-то злая неукротимая сила и толкает вон из комнаты. И тем более удивительно, что в таком состоянии ты вдруг оказываешься способным предельно четко понимать, что уйдя, ты пожалеешь об этом, пожалеешь сильно, еще до того, как дойдешь до этой самой двери, которой намеревался демонстративно хлопнуть, отсекая все возникшие связи, переплетения и перемычки.

И ты остаешься. Остаешься, хотя все уже сказано, решение принято и его скорее всего не изменят, а твое задетое самолюбие вопит, что тебе этого уже и не надо, остаешься, ни на что не надеясь, но в то же время прекрасно понимая, что самый последний шанс что-то изменить если и есть, то только здесь и сейчас и только такой ценой - всей своей волей усмирив свою вставшую на дыбы гордыню - потом уже точно очень-очень вряд ли. Сдавая назад, слишком глупо чувствуешь себя, а человеческая психика не любит чувствовать себя так. Услужливые - тут как тут - механизмы психологической самозащиты всегда готовы заглушить недовольство собой, состряпать самопальные самооправдания на скорую руку и демонизировать партнера, - и прощай, иллюзорная, но худо-бедная объективность. Каждый останется при своем, уверенный в своей правоте, преисполненный претензий к противоположной стороне, которые со временем будут только разрастаться и крепнуть. Запущенный, этот процесс не остановить, его можно только пресечь в зародыше.

Какое-то время я сидела рядом с ним. То ли пытаясь найти слова и что-то еще сказать, то ли в ожидании, что он добавит что-нибудь к уже сказанному. Чем дольше я оставалась, тем сильнее было мое унижение, но та сила, что ударной волной чуть не вышвырнула меня из комнаты после его слов, сейчас словно пригвоздила меня к дивану.

Очнувшись от оцепенения, я поставила бокал на подлокотник дивана и встала. Передумав, взяла бокал обратно и, удивляя саму себя своим невесть откуда взявшимся хладнокровием и самообладанием: готовый было произойти эмоциональный взрыв словно бы кто-то в одно мгновение "выключил" - прошла на кухню, долила себе анисовой настойки, после чего, так же спокойно вернув бутылку на место в шкафчик, отправилась с наполненным бокалом в свою комнату.

- Это трудно, - раздался за спиной его голос и от неожиданности я вздрогнула, расплескав настойку себе на руку.

- Показывать людям маяки, - закончил он фразу, и это определенно не было похоже на то, что я так хотела от него услышать.

Слизав кончиком языка с фаланги своего большого пальца сладкие терпкие капли, я поднялась по лестнице в спальню. Достав из шкафа рюкзак, я начала складывать свои вещи. Вещей было немного, а потому занять себя сборами мне удалось ненадолго. Ложиться спать было рано, читать я бы не смогла, смотреть кино тоже, сосредоточиться не получилось бы, все мои внутренние сейсмографы регистрировали сильнейшую подземную активность, толчки и смещения внутренних плит и пластов.

В такие моменты все, что нужно - переждать, пока твой организм отфильтрует токсины от выброшенных в кровь гормонов и нейромедиаторов, которые и заставляют тебя испытывать все эти переживания: досаду, желание переть напролом, добиваться своего любой ценой, ломать дрова, мстить и делать больно. Заняться чем-то, чтобы отвлечься и дать организму время произвести все ликвидационные мероприятия, после чего ты снова будешь в здравом уме и трезвой памяти. Но по закону подлости именно тогда, когда ты больше всего в этом нуждаешься, переключиться тебе не удастся - зарождающийся внутри вулкан будет требовать извержения и, как показывает практика, оно неотвратимо произойдет. Если бы изобрели препараты, нейтрализующие этот гормональный коктейль в пропитанных им клетках, все эти непродуктивные эмоции, раз уж мы живем в обществе, где эти эмоции порицаемы, да и в которых, действительно, как во всех остальных рудиментах, уже давно нет никакой нужды. Инстинкт реагирования аффектом на ситуацию угрозы для жизни - замечательное эволюционное изобретение на том этапе развития человечества, когда подобные ситуации - обычное состояние среды обитания. Но в безопасном современном мире все эти адреналиновые бури обрушиваются на ничтожные, не стоящие внимания раздражители или, если не находят выхода наружу, разносят твои собственные внутренние оборонные валы и крепостные стены в атомную пыль.

Я включила ноутбук, чтобы набросать черновик и зафиксировать самые важные фрагменты будущего текста. Собираясь с мыслями, я какое-то время сидела и смотрела, словно в трансе, на экран монитора.

Курсор выжидающе мигал на белом поле нетронутого листа, пульсировал, готовый начать укладывать одну за другой буквы в красивые строки, проторять дороги и тропы, оплетая ими еще нехоженые междупутья, приглашающе мерцал, как сигнал маяка, обещающий непростое, но точно целенаправленное продвижение по глади пустой пока еще страницы.

Неделя. Неделя на необитаемом острове. Выпадение из реальности. Блаженное состояние пребывания вне всяческих "надо" - своих и чужих - и даже вне всяческих "хочу". Ни чувства долга, ни чувства вины, ни этого вечного непроходящего ожидания недобросовестных злонамеренных интерпретаций твоих поступков и слов окружающими и их непредсказуемых неадекватных негативных реакций на твои действия или бездействие. Безмятежное посекундное существование, пребывание сущим - живым существом - секунда за секундой, вдох за выдохом, удар сердца за ударом. Андрей Иванович, ну что же ты, ну как же ты так? Разбаловал меня, приучил, приручил, а сейчас взял и одним махом отрубил, отодрал меня, приросшую уже, от всего этого живьем?

Несмотря на возбуждение, которое все еще, как рубиновые бисеринки в остывающих углях камина, пульсировало в каждом воспаленном нервном волокне, сознание было на удивление ясным, в хорошем тонусе, и работалось мне на редкость легко и продуктивно. И хотя перенесенное унижение уже начало трансформироваться в отторжение того, кто стал его источником, пока я могла описывать его почти беспристрастно и непредвзято.

Все началось с двух слов в путеводителе.

В ожидании встречи с сильно опаздывающим руководителем туристической компании, о предложениях которой мне предстояло писать рекламную статью в журнал, я лениво пролистывала взятый на стойке администратора буклет о наших местных достопримечательностях, откуда и узнала об уникальном деревянном шлюзованном канале, которому было без малого двести лет. Четыре из пяти шлюзов, как и сам канал, были разрушены, четверть века ими не пользовались, но самый первый в "лестнице", посетить который и зазывал путеводитель, оставался целым и крепким, его камеры поддерживали в порядке, чтобы не дать уйти в брешь воде из водохранилища, снабжающего тамошнюю гидроэлектростанцию. По этой же причине сооружение охранялось - путеводитель самым обворожительным образом называл его сторожа "смотрителем шлюза".

Меня давно занимал феномен неубывающей популярности "заброшек". Тысячи и тысячи одержимых доморощенных археологов с горящими глазами едут и едут к этим осколкам прошлого, вещественным уликам, тратят свои кровные, измеряют рулетками обломки, сканируют георадарами землю, сдают на анализы образцы стройматериалов, словно бы это сами руины манят их к себе, взывают, чтобы рассказать правду, кричат немым криком, молят о восстановлении справедливости и отмщении за попранную истинную историю.

Вернувшись в редакцию после долгого и нудного интервью с отталкивающе высокомерным, а местами и откровенно хамоватым патологически-самовлюбленным туристическим боссом, я, едва преодолевая необъяснимое нетерпение, ввела в строке поисковика нужный мне запрос и, пересмотрев кучу не относящихся к делу сайтов, вышла на страницу любителей сплавов на байдарках, где в одном из альбомов нашла интересующие меня фотографии. Снимки были препаршивого качества - никогда не понимала, зачем выкладывать подобный мусор в сеть - толпа людей, снятых далеко (лица мелкие) и в движении (еще и размытые), и как следует рассмотреть на них таинственного смотрителя мне не удалось. Но при просмотре у меня возникло одно очень странное чувство - ощущение полновесности, полнотелости, материальности происходящего, странное потому, что, как правило, незнакомые люди для нашего мозга - пустоты, бесплотные призраки, сгустки воздуха. И только имеющего значение, важного для себя человека воспринимаешь, как нечто, обладающее объемом, теплом, массой и гравитацией, влияющей на орбиты всех космических тел в твоей персональной планетарной системе.

Впервые что-то похожее я испытала в детстве, когда мы с отцом, страстным грибником, шли по лесу, а из кустов взлетел потревоженный нами глухарь. Я не видела тогда самой птицы между ветвей, я была без очков, ребенком я ненавидела свои уродливые очки и носила их только в случае крайней необходимости - но я всей кожей или какими-то подкожными рецепторами прочувствовала присутствие рядом этой теплой одушевленной тяжести, грузно поднявшейся в воздух и вызвавшей ощущение его уплотнения от наполненности излучениями живой материи.

Такое же ощущение уплотнения, утяжеления воздуха испытывала я, глядя на это неразличимое в толпе мелких и нечетких пятен лицо, но если этих других пятен для меня не было, то это лицо совершенно осязаемо было.

В последующие дни я об этом не думала, но внутри под нахламлением всевозможных буднично-бытовых забот тлел латентный очаг беспокойства, которое не давало мне погрузиться во что-либо полностью, потому что все, на чем я пыталась сосредоточиться, казалось нервирующе-незначимым и вызывало капризное отторгание - все это было не то.

Пару месяцев спустя я, изумленная этим совпадением, вновь услышала о старом шлюзе и его смотрителе от одного почтенного и весьма почтенных лет академика архитектуры.

Импозантный ученый муж с окладистой белоснежной бородой и такой же густой и белоснежной, старомодно зачесанной назад челкой, в старомодном же костюме с жилеткой, частенько появлялся в редакции с предложениями-просьбами, или пожалуй, это уже правильнее было бы назвать раздражающе-настойчивыми требованиями поведать читающей публике об очередном архитектурном памятнике, находящемся под угрозой исчезновения. Присутствовавшие в такие моменты в редакции журналисты, утомленные чрезмерно активной гражданской позицией многодеятельного профессора, донельзя дотошного и докучливого, завидев богатырскую фигуру в костюме-тройке, малодушно разбегались по укромным редакционным углам - общаться с въедливым мастодонтом приходилось самому нерасторопному замешкавшемуся бедолаге.

Но в тот день под благодарно-недоумевающие взгляды коллег я сама вызвалась поговорить с неугомонным активистом, едва услышала на планерке о том, что культурным достоянием, плачевной судьбой которого он был озабочен на этот раз, оказался мой шлюз.

Руководство электростанции, на балансе которой числилась проблемная гидротехническая постройка, давно тяготело к тому, чтобы перекрыть заболоченный канал глухой бетонной плитой вместо полусгнивших деревянных конструкций, и дело с концом. Однако ученые выступали за сохранение выдающейся шлюзовой системы в качестве исторического наследия и туристического аттракциона. Пока волонтеры добивались финансирования, шли годы, а неумолимо ветшающие створки ворот камер так и оставались намертво заколоченными. Статьей в СМИ профессор рассчитывал спровоцировать какой-никакой общественный резонанс, что позволило бы инициативной группе заручиться поддержкой населения на грядущих общественных слушаниях по поводу выделения из республиканского бюджета средств на реставрацию.

С просьбой провести для меня экскурсию профессор посоветовал обратиться к охраннику шлюза Андрею Ивановичу - так я впервые услышала это имя.

Я внимательно слушала своего чопорного статного собеседника, но моими мыслями целиком и полностью завладел становившийся все более реальным, материализовывавшийся прямо на глазах далекий и совершенно посторонний для меня полумифический незнакомец. Я еще не знала, что увижу и услышу, но уже нестерпимо хотела написать обо всем этом - текст с названием "Смотритель шлюза" просто обречен стать классикой.

Редактор особого восторга от нашей с профессором затеи, мягко говоря, не испытывал, дауншифтинг совсем не та тема, что может заинтересовать издание, пропагандирующее образ жизни жителя современного мегаполиса - сотрудника крупной корпорации, маниакального карьериста и одержимого потребителя. Однако под нажимом неожиданно при его интеллигентности беззастенчиво настырного академика, редактор согласился отпустить меня в неблизкое путешествие при условии, что моя статья будет не о каких-то там скучных "никому не нужных бревнах", а об одиноком сумасшедшем отшельнике в духе "как страшно так жить". Я с деланным энтузиазмом согласилась, хотя в такие минуты бывала сама себе противна - игра в а-ля "гонза-журналистику" уже начала вызывать во мне еще не до конца осознанный, но все более ощутимый протест: мне не хотелось писать мелкопакостных, "исподтишка-изобличительных" завуалированно глумливых подленьких статей, а уж тем более о тех, о ком запросто можно было позволить себе подобных статей не писать.

Андрей Иванович, опрокинув все мои ожидания, лестным мое предложение рассказать о нем в модном дорогом журнале внезапно ничуть не счел. Со сбившим с меня спесь упорством давать интервью он долго наотрез отказывался - то ли проницательный, то ли, как все социофобы, мнительный, он не доверял мне, хотя и никак не давал этого понять, и попыток уличить меня в двойной игре и непорядочности, даже ненарочных, никогда не делал. Мы переписывались без малого полгода, с середины весны до середины осени. Поначалу он отвечал на мои сообщения не сразу, писал пару раз в неделю, что держало в постоянном напряжении и все сильнее распаляло мой интерес к нему. Каждое новое письмо от него снова и снова становилось для меня самым занимающим мысли событием из всего, что случалось за день, а то и за всю неделю, при том что лето было традиционно насыщенным и богатым на разнообразные поездки и встречи. Спустя некоторое время, чего я не могла не отметить, Андрей Иванович стал появляться в сети чаще, через, а то и каждый день. Было бы, наверное, слишком нескромно и самонадеянно связывать его возросшую интернет-активность с усиливающейся увлеченностью моей персоной, и я не позволяла себе такого рода "прозрений", но это обстоятельство очень льстило и воодушевляло меня.

У меня успела сформироваться полноценная зависимость от нашей с ним переписки. Я рассказывала ему свои новости, забавные и драматичные, он немногословно, по делу, комментировал их, приводя меткие, в тему, остроумные незатасканные цитаты из книг, о которых я, филолог, даже не слышала, поддерживал и подбадривал меня. С первых дней нашей виртуальной дружбы я стала замечать за собой, что часто мысленно разговариваю с ним, и потом впоследствии иногда не могла вспомнить и отличить, о чем мы говорили на самом деле, а о чем только во время этих моих воображаемых продолжительных с ним бесед.

Я могу найти тему для разговора практически с любым собеседником, мне не составляет особого труда подстроиться под каждого конкретного человека и подобрать слова, которые помогут мне расположить его ко мне и нашему с ним диалогу. Однако несмотря на то, что многое я делаю автоматически, все равно такое общение это работа, несложная, но однообразная, а потому скучная и быстро надоедающая - мне начал становиться все более обременительным этот театр одного актера, актер, режиссер и драматург в котором - я.

Андрей Иванович не был пассивным слушателем, приемником, он сообщал, давал, он очень много давал мне.

В своих письмах он объяснил, с чего вдруг он, известный юрист и преподаватель университета, кумир студентов, бросил обе свои работы, сдал свою квартиру в городе и уехал жить сюда, на окраину мира, в столицу всех медвежьих углов планеты, если не совсем к черту на рога, то уже во вполне полноценное "предрожье": его прадед, дед и какое-то непродолжительное время отец работали самыми что ни на есть настоящими смотрителями ныне печально знаменитого шлюза. Точнее, официально эта должность называлась "начальник гидроузла", узнав о вакантности которой, Андрей Иванович и предложил свою кандидатуру - захотелось продолжить династию, тем более, что он уже подумывал отойти от дел.

В обязанности Андрея Ивановича входило присматривать за плотиной и камерами шлюза и защищать их от браконьеров-"бомбистов", гидроудары от подводных взрывов которых расшатывали и без того ненадежные изношенные крепления. Раньше в навигационный период шлюзованием судов занимались еще три матроса-судопропускника, сейчас Андрей Иванович управлялся один, но по его словам, каких-либо внештатных или пограничных ситуаций практически не возникало, хотя на пользующемся огромной популярностью канале толпилось немало туристов. Сам шлюз, руины средневекового монастыря на полуострове неподалеку, неработающий старинный маяк, погибшие при наполнении водохранилища водопады в русле осушенной реки, протекавшей когда-то, в свою очередь, по кратеру реликтового вулкана, а также менее романтичные, но более "практичные" грибные и рыбные места вокруг - все это очень привлекало самых разных исследователей, диких туристов, рыбаков, собирателей и краеведов-любителей всех мастей.

В поселке жилыми были всего два дома, Андрея Ивановича и его соседки Натальи Петровны. Свободолюбивая и своенравная Тетьнаташа, не ужившись в одной квартире с дочкой и зятем, в сердцах съехала из города в деревню ко всеобщему облегчению. Летом некоторые "поместья" на время оживали, когда в родовые гнезда наведывались сезонные дачники.

Андрей Иванович сдавал гостевой дом с баней и недостатка в постояльцах не испытывал ни зимой, ни летом. Показывал своим посетителям окрестности, хотя работать экскурсоводом соглашался неохотно и не всегда - потому и уезжал в свое время в глушь анахоретствовать, что тяготился большими скоплениями людей. Тетьнаташа продавала туристам собственноручно собранные травы, ягоды и ягодные настойки, грибы и соленья, готовила на заказ завтраки-обеды-ужины. Также в ее импровизированной "харчевне-лавке" на дому можно было приобрести предметы первой необходимости: зубную пасту и щетки, репелленты, мыло, шампунь и прочую мелочевку, имеющую свойство или быть забытой и не взятой с собой и внезапно понадобившейся, или закончившейся за время отдыха. Как я позже узнаю, у Тетьнаташи можно было разжиться даже барьерными контрацептивами: "Что я, по-твоему, совсем дремучая, что ли?", - негодовала предприимчивая оборотистая пенсионерка, увидев мое вытянувшееся лицо.

На эти доходы оба "пустынника" и жили в некогда довольно густонаселенном, а сейчас оставленном "населенном пункте", население которого, согласно последней переписи, составлял всего один пасечник - давно покойный предшественник двух новых самозваных поселян.

И хотя поначалу Андрей Иванович заподозрил во мне типичную современную самонадеянную пустышку, постепенно его несколько скептическое отношение ко мне изменилось. При сохраняющемся недопонимании причин моего неубывающего интереса к нему, в его интонациях все отчетливее зазвучало расположение. После затянувшихся переговоров он согласился в конце концов на встречу, вынудив меня дать слово, что в своей статье рассказывать я буду не о нем, а о прилегающих к каналу достопамятностях. Я обещала ему это, зная, что сдержать данного обещания не смогу, редактор ждал от меня совсем другого текста. Но в тот момент главным для меня было попасть в поселок у вожделенного шлюза, а уж как я буду выкручиваться потом, потом и буду решать.

Андрей Иванович встретил меня на автобусной остановке на трассе. Дальше нам предстояло пройти сквозь лес по грунтовой дороге.

Он, что здорово выбило меня из колеи, оказался совсем не таким, каким я его себе представляла. Я идеализировала его в своих фантазиях и мечтала, чтобы между нарисованным в моем воображении портретом и его прообразом обнаружилось хотя бы отдаленное сходство, но в глубине души роились тоскливые предчувствия, что этим моим мечтам сбыться вряд ли суждено. Гораздо более вероятным было то, что я не ошибусь в своих подспудных опасениях увидеть нечто среднее между "старцем-пещерником" и одичавшим геологом: интеллигентного закомплексованного закоренелого холостяка, робеющего в женском обществе и прячущего скованность за агрессивно-демонстративным равнодушием, не очень успешного в профессиональном плане, точнее, не востребованного, неконкурентоспособного на современном рынке вакансий обладателя нестереотипного мышления, обиженного на мир за мелкотравчатость жизненных запросов брюзгливого нелюдима в возрасте, наказывающего современное общество потребления своим презрением к его пошлым ценностям, - ведь кто еще по доброй воле согласится сбежать от цивилизации в такую вот непонарошковскую глухомань?

Именно поэтому, к слову, и стало возможным то, что наша длительная виртуальная коммуникация была настолько... "беспримесной". Лишенное всякого более или менее осознаваемого, в большей или меньшей степени завуалированного кокетства и флирта, блики которого нет-нет, да и сверкнут искорками статического электричества между собеседниками, даже если оные и не претендуют на какие-либо более близкие взаимоотношения, наше с ним общение было в чистом виде "общением чистых разумов".

На самом же деле Андрей Иванович оказался гораздо моложе, ему было не больше сорока пяти, высоким и подтянутым, что свидетельствовало о регулярных занятиях спортом, гладко выбритым, с темными, чуть подернутыми пепельно-серебристой проседью, но густыми и ничуть не поредевшими волосами и совсем молодыми, цвета стали, глазами с ироничными морщинками в уголках век. Он не был похож на аутсайдера, в нем не ощущалось характерных для "проигравших" пробоин в оболочке, через которые так и сквозит это специфическое, так хорошо узнаваемое излучение вытесненного стыда за несостоятельность в сочетании с ежеминутной суетливой боеготовностью загодя отрицать неуспех, приукрашивать, привирать и перекладывать вину на внешние факторы. Его отстраненность произрастала из его сознательного отказа от участия в бестолковой сутолоке, он позволял миру быть, каков тот есть, не пытаясь влиять на то, что от него не зависит, и что не входит ни в зону его ответственности, ни в сферу его интересов. Оставаясь в пределах своего личного пространства, он не вторгался в чужое и - тактично, но непреклонно и неукоснительно - не впускал никого в свое. В обществе, где психологические границы нарушаются постоянно и совершенно варварским образом, где случайные прохожие считают себя вправе, а даже полагают своим долгом вваливаться к тебе со своими советами, требованиями и исками, умение держать оборону, не вступая в военизированное противостояние, не споря, не нападая и не особо напрягаясь с защитой, не оправдываясь и не осуждая с целью дать сдачи - это была удивительная и весьма, весьма и весьма завидная суперспособность.

Предполагая гостить у немолодого провинциала, увидев далеко не пожилого и, что очень меня смутило, привлекательного мужчину, я, с одной стороны, испытала что-то сродни ликованию от того, что казавшегося неизбежным разочарования не случилось, а с другой - и это ощущение было намного сильнее - я совсем растерялась. Мои упорные попытки напроситься в гости в этом новом свете начинали выглядеть недвусмысленно двусмысленно - Андрей Иванович ведь не знал, насколько я заблуждалась относительно его возраста. Нам предстояло провести вместе четыре дня (автобус проходил по трассе мимо старой деревни всего дважды в неделю) под одной крышей - гостевой домик был забронирован на много месяцев вперед, и гостеприимный хозяин великодушно согласился приютить меня в своем собственном.

Мы шли через лес, и я пыталась определиться, имеет ли смысл подчеркнуть, что мой визит носит исключительно "служебный" характер, или же не стоит этого делать аккурат потому, что именно такими уточнениями я и перевела бы наше общение из деловой плоскости в какую-то другую, более… опасную. Эти метания лишали меня возможности собраться с мыслями и придумать тему для разговора. Я изо всех сил старалась не начать наш диалог вопросом "не скучно ли вам тут" - самым банальным из всех, что не только продемонстрировало бы мою полную журналистскую беспомощность, но и вдобавок ко всему что было бы довольно оскорбительным, как оскорбительны, или как минимум малоприятны любые оценочные суждения гостя, а уж тем более незваного, чье мнение тем более никто не спрашивал.

В лесу пряно пахло прелыми листьями. Над дорогой висела полупрозрачная студенистая дымка, словно бы свет не мог рассеяться в отечном от осенних дождей густом киселе воздуха и увяз в нем. В своей короткой курточке очень скоро я начала отчаянно мерзнуть. Узкие джинсы напитались холодной моросью и липли к ногам, предусмотрительно - продуманно - купленный специально к вылазке на природу стильный горчичный шарф рыхлой вязки и шапочка к нему, которые смотрелись такими уютными и теплыми на манекене в торговом центре, в северном позднеосеннем лесу обнаружили свою абсолютную несостоятельность, остекленевшая каляная синтетика не грела, как если бы ее не было вообще. От проливных дождей дорога вся была в глубоких разливанных лужах, и мои новые кроссовки мгновенно промокли насквозь, а руки в тонких перчатках приобрели оттенок брюха дохлой рыбы.

- Давайте я понесу ваш рюкзак, - предложил Андрей Иванович.

- Спасибо, не надо, с ним теплее, - стараясь не стучать зубами, отказалась я от его помощи.

Андрей Иванович бросал на меня взгляды, которыми родители смотрят на чужое - своего давно бы уже распекли в хвост и в гриву - неразумное дитя: сочувственно-порицающе - и то и дело вздыхал и чуть качал головой. Я не сомневаюсь, что он предложил бы мне свою куртку, но на нем был слитный рабочий комбинезон.

- Простите меня, я совсем не подумал, тут идти-то всего пару километров… Надо было, конечно, взять машину…

Сообщение о предстоящих километрах неспешной чинной лесной прогулки вызвало во мне такое уныние, что я разом перестала переживать по поводу того, что начало беседы никак не задавалось.

- Возьмите, - Андрей Иванович протянул мне фляжку в стильном кожаном футляре с тиснением. - Это все, что я могу для вас сейчас сделать. Это анисовая настойка.

Строить из себя викторианскую пуританку и заставлять уговаривать себя я не стала. С благодарностью взяв предложенную мне фляжку, я сделала обжигающий глоток, вдыхая волшебный запах и мельком удивившись очередному совпадению - запах аниса мой любимый запах.

Сознание мягко и плавно стало таким же нечетким и затуманенным, как магический пейзаж вокруг.

"Красиво тут у вас" было второй фразой, с которой я не могла позволить себе начать разговор - не оскорбительная для собеседника, журналистскую профнепригодность она выдает еще больше. Перебирая в уме варианты тем, я вдруг честно призналась:

- Андрей Иванович, я так замерзла, что ничего не соображаю, и никак не могу придумать, о чем поговорить. Сейчас я могу формулировать только жалостливые мысленные молитвы, чтобы эта бесконечная дорога побыстрей закончилась.

Он улыбнулся. Искренне и настолько доброжелательно, что меня будто обдало потоком теплого воздуха. С некоторым неверием я прислушивалась к своим новым непривычным ощущениям. Рядом с ним было не нервно, не "не по себе", не трудно. Не было, как это обычно бывает в присутствии малознакомых, да и хорошо знакомых людей настороженности, что он как-то, нечаянно или специально, заденет тебя, поставит в неловкое положение, плеснет на твои перегретые гудящие провода ушат холодной воды, ядерный гриб испарений от которой вызовет замыкание всех твоих систем. Рядом с ним физически ощущалось, что ему вообще не интересно и ни за чем не нужно знать о тебе что-то нелицеприятное, поиск инородных тел на чужих роговицах и злорадное удовлетворение от их обнаружения это совершенно точно удовольствие не для него.

- Я помню, вы считаете, что людям обязательно нужно о чем-то говорить, - в одном из своих писем я объяснила ему свою последовательность в стремлении познакомиться с ним лично острой нехваткой в жизни незаурядных собеседников.

- Вы со мною не согласны, Андрей Иванович? - говорить мне приходилось, обходя и перепрыгивая лужи, и на фоне своего спутника, невозмутимо бороздящего ручьи в своих непромокаемых прорезиненных спортивных ботинках, я выглядела самим воплощением мельтешения и полной утраты контроля над обстоятельствами.

Андрей Иванович протянул мне руку, помогая преодолеть очередное мини-озерцо на моем пути.

- Большинство разговоров это лишь попытка сделать вид, что присутствие другого человека рядом имеет хоть какой-то смысл. Сегодня люди не нужны друг другу для какой-либо совместной деятельности. "Содержательная беседа" - надуманный предлог побыть в чужом обществе. Любая книга содержит больше информации, чем самый "умный" разговор. Я не потерял бы ровным счетом ничего, не услышь я девяносто процентов выслушанных за жизнь из вежливости ничем не примечательных чужих новостей и банальных рассуждений о смысле бытия.

- Андрей Иванович, вы говорите какие-то ужасно немодные вещи!

- Я сейчас начну ворчать по-стариковски! - он и вправду чуть сердился и даже не пытался смягчить это полуулыбкой. - Я уже достаточно немолод, чтобы позволить себе говорить не модные вещи, а то что думаю.

Он снова подал мне руку.

- У разговоров есть и другие цели и задачи. Произвести хорошее впечатление, например.

- А зачем вам нравиться всем подряд? Вы возьмете у меня интервью и уедете, и мы с вами никогда больше не увидимся - зачем вам с такими усилиями и энергетическими затратами производить неизгладимое впечатление на кратковременного попутчика?

Я была сбита с толку тем, что он не поддержал моего предложения завести ни к чему не обязывающий обмен репликами ни о чем, а втянул меня в дискуссию, требующую обдуманных и развернутых, не односложных ответов, и не сразу нашлась, что сказать.

- Ну... хотя в вашем голосе и слышится неодобрение этого, но в желании нравиться нет ничего... зазорного. Это нормально, каждому хотелось бы быть... оцененным по достоинству.

- Чтобы окружающие понимали, сколько чести ты оказываешь им, снисходя до них?

Я рассмеялась.

- Скорей всего, Андрей Иванович, все как раз ровно наоборот. Это ты не чувствуешь себя... достаточно заслуживающим чужого внимания. Развлекая своего слушателя или сообщая ему некую якобы полезную и важную информацию, ты тем самым как бы пытаешься повысить свою стоимость в его глазах, чтобы потраченное на тебя время твой собеседник не счел потерянным совсем уж впустую.

Сейчас когда я пишу о нем, я понимаю, что наши с ним диалоги могут показаться не совсем правдоподобными, обычные люди так не говорят - не умеют, не имеют возможности научиться - так говорить. Но наше с ним общение начиналось как письменное, многое было сформулировано "на бумаге", - общаясь вживую, мы с ним обменивались, по сути, заготовками письменных сообщений.

Я хорошо помню свое собственное, еще совсем недавнее, повергавшее меня в отчаяние лингвистическое бессилие: когда я только начинала работать в журнале, собранная мною для статьи разрозненная информация каждый раз казалась мне кучей безнадежно перемешанных кусков паззла, составить из которых целостную картину - сделать ее словами - представлялось миссией совершенно невыполнимой. Но снова и снова оказываясь вынужденной делать это, я стала замечать, как это постепенно становится для меня все проще и начинает получаться все лучше, как увеличивается диапазон памяти и словарный запас, повышается скорость восприятия и анализа поступаемой информации, вырабатывается навык оперировать все большими и большими объемами данных. Умение мыслить, видеть взаимосвязи между закономерностями и делать выводы - развивается, как любое другое, но в обычной жизни обычных людей подобных речевых ситуаций попросту не возникает. Отношение к разным явлениям действительности хранится у них в подсознании в виде смутных неотрефлексированных невербальных ассоциаций, когда человек не может толком объяснить, почему то или иное явление возмущает его, смущает, обижает, ранит, кажется оскорбительным или унизительным - все происходит на уровне "что-то не так", "все понимаю, а сказать не могу". Устная и письменная речь среднестатистического носителя языка - это мучительная, как асфиксия, острая недостаточность номинаций и руины школьных знаний о синтаксисе, сквозь которые, как через магнитное поле, неповоротливый инертный разум с трудом протаскивает словесный лом, пытаясь уложить его в относительно связное внятное высказывание.

Самое ценное, что дала мне работа в журналистике - прекрасную возможность проговорить и прописать, облечь в слова свои мысли и научиться аргументировать каждое свое убеждение и, что гораздо важнее - обзавестись ими.

- Вы нравиться не пытаетесь, не так ли, Андрей Иванович?

- Ну, здесь у меня нет надобности в этом.

Так повелось, что за полгода переписки мы с ним не перешли "на ты". Я - потому как питала к нему искреннее глубокое уважение и полагала, что он намного старше, Андрей Иванович же держался за свое "вы" в отношении меня потому что, поначалу нужное ему, чтобы соблюдать дистанцию, со временем оно превратилось в одну из отличительных черт нашего общения, придающей ему особый шарм. В любом случае, мне очень нравилось это его элегантное старосветское дворянское "вы", и никто из нас двоих никогда не предлагал отказаться от него.

- А что касается ваших душевных терзаний, будьте спокойны, ваше общество меня нисколько не тяготит. Напротив, оно доставляет мне подлинное удовольствие, - еще никогда я не слышала, чтобы комплименты делали так.

Это была не лесть, не дежурная учтивость, не стремление расположить к себе - спокойная констатация без свойственной такого рода признаниям сопутствующей опаски спровоцировать в собеседнике подозрения в наличии у оказываемой любезности каких-то тайных своекорыстных умыслов.

- Поэтому вы можете не зондировать мое отношение к вам, а обращаться ко мне, только если у вас возникнет такое желание. И мне здесь не скучно.

Я пристально взглянула на него, но он продолжал смотреть на дорогу перед собой.

- И да, у нас здесь очень красиво.

Он не интересничал, не рисовался и не любовался собой со стороны - в нем вообще не было ничего показного и наигранного.

Люди всегда стараются повлиять на чужое отношение к себе, дать подсказку, как они хотели бы быть воспринятыми - "всучивают" собеседникам некий образ себя. Употребляя в своей речи широко растиражированные клише и прибегая к шаблонным моделям поведения, люди пытаются добиться от окружающих желаемых, строго определенных, заданных выбранной ими стратегией ответных реакций. Андрей Иванович не прилагал ни малейших усилий для того, чтобы превентивно корректировать мои гипотетические неверные умозаключения и нелестные суждения о нем - он предоставлял мне полную свободу в моих оценках, оставляя за мной право на любое мое мнение о нем.

- Не пугайтесь, я не умею читать ваши мысли. Просто именно так начинают разговор почти все без исключения. Спасибо, что вы все-таки не стали прибегать к этим вступлениям, - с вопросительной улыбкой он снова протянул мне свою фляжку:

- Или вы считаете себя "недостаточно заслуживающей" этого?

Я взяла фляжку и сделала еще один глоток настойки.

Все было совсем, совсем не похоже на то, к чему я готовилась.

Быть может, впервые в жизни я не только не была в той или иной мере разочарована - я была до изумления очарована происходящим.

 

 

 

Дом света

 

 

Дом Андрея Ивановича оказался современным коттеджем из бруса, возвышавшимся на крутом скалистом берегу широкой порожистой реки, воды которой низвергались с вершины деревянной переливной плотины чуть выше по течению. Я видела такое только в кино и мне казалось, что в жизни так не бывает: эта картина - дом у живописного водопада - слишком кинематографична, постановочно-отретуширована, книжно-идеальна - сказочно-красива - настолько, что даже невольно начинаешь чувствовать себя немного виноватым, если можешь позволить себе нечто подобное в реальности.

Внутри дом тоже приятно удивил. Я настроилась наблюдать повсеместные признаки холостяцкой запущенности, помноженной на деревенскую небрежность и возрастную неряшливость, но просторное помещение со вторым светом над гостинной, совмещенной со столовой и кухней, не было захламленным и выглядело безупречно убранным даже по моим меркам законченного перфекциониста. Одну из бревенчатых стен без отделки всю закрывал стеллаж с аккуратными, по линеечке, как я люблю, рядами книг, у другой стены расположился диван, точнее широкая деревянная скамья с объемными подушками, напротив камина стояло громоздкое самодельное кресло-качалка. На каминной полке была любовно расставлена целая коллекция антикварных керосиновых ламп, по большей части, о чем вскользь прихвастнул в своих письмах их владелец, аутентичных - из тех, что применялись для освещения шлюза в ту далекую пору, когда на канале еще не было электричества.

- Я разогрею вам обед, - не предложил, а поставил меня перед фактом он, извлекая из холодильника сковородку.

Я была зверски голодной, сказывались ранний завтрак с последовавшим за этим марш-броском через лес, но я очень смущалась есть при нем.

Ведь девочки, как известно, не едят. Не едят, не посещают "комнату для чтения" и вообще родились в одежде, а внутри у них ничем не заполненная пластмассовая кукольная полость. Есть в присутствии другого человека это как признаться в том, что ты совсем не похожа на принцессу из бестелесного мира детской раскраски, это расписаться в своей человечности - человекности, разрешить другому узнать, что под одеждой ты, как и он, абсолютно голый, а под кожей у тебя секреты... желез. Лично я не люблю знать о себе такое, тем более признаваться в таком кому-то еще - уж тем более представителю противоположного пола. Подростком я избегала жевать даже перед постерами с изображениями своих любимых актеров и рок-музыкантов, мне было неловко даже от их бумажных взглядов.

Парадоксально, но, почему-то, болезненно-щепетильное общество, зарегламентизировавшее все типы человеческих отношений, осталось настолько нечувствительным к такому виду взаимодействия, как совместный прием пищи. Считается, что ничего такого в этом нет, в то время как на самом деле для этого казалось бы платонического контакта требуется едва ли не меньше доверия и смелости, чем для первого обнажения перед сексуальным партнером.

- Я планировала обедать у вашей соседки Натальи Петровны, - поспешила я уверить радушного хозяина дома в своей способности пропитаться самостоятельно, не обременяя его.

- Не беспокойтесь, вы не объедите меня.

- Спасибо. Но я все равно чувствую себя бедным родственником и... "покормякой" - слышали такое слово?

- Слышал. Хорошее.

- Вы не составите мне компанию, Андрей Иванович? - подобралась я, увидев, что он достал из шкафчика для посуды всего одну тарелку.

- Буквально перед вашим приездом нагрянули эксперты из Финляндии. Наши волонтеры снова подали заявку на получение какого-то там международного гранта на реставрацию шлюза. Мне нужно отнести кое-какие документы и книги, которые они попросили.

- Мне почему-то очень неудобно, - даже не пытаясь создать видимость непринужденности, снова поразила себя своим чистосердечным признанием я: Андрей Иванович каким-то непостижимым образом, ничего особенного для этого не предпринимая, умел сделать неловкую ситуацию такой, словно ничего неловкого в ней нет вовсе. - Вы не задумывались над тем, что это...

- ...безусловно, очень интимный процесс, - нашел он подходящее определение, которое мне никак не удавалось выловить в ворохе синонимов. - Есть такая старая притча. Однажды один великий мудрец отравился похлебкой в гостях у бедняка. К занемогшему наставнику пришли его удрученные ученики и обрушились с проклятиями в адрес незадачливого владельца лачуги. Однако учитель попросил своих преисполненных праведного гнева учеников замолчать. Потому как отведать предложенное от души, от всего сердца - священный долг гостя.

Рассказывая, Андрей Иванович помешивал на сковородке картошку с грибами - как человек с богатым опытом деревенского каникулярного детства, я сразу узнала своеобычный запах еды, приготовленной в печи.

- Корни этих представлений уходят глубоко-глубоко в прошлое. В первобытные времена не существовало концепции загробного мира. Люди верили, что после смерти ушедшие переселяются в царство зверей и становятся тотемами. Тотем это волшебное животное-покровитель племени. Тотемы - "недобожества", "предбоги", которые позже, в период политеизма, приобрели антропоморфный вид и эволюционировали в "полномасштабных" богов. Чем и объясняется, к слову, внешность древних богов, многие из которых были наполовину человеком, а наполовину зверем или птицей. Данное смешение черт как раз и есть отголоски тех самых промежуточных форм переходного этапа от зверообразия к человекоподобию. Перевоплощаясь в тотемное животное, умерший закономерно приобретал и все его волшебные характеристики и умения. Отсюда возникла идея, что дети усопшего, ставшего новоиспеченным тотемом, тоже автоматически наделяются его качествами, потому что все дети похожи на своих родителей. Но для этого было нужно, чтобы сменивший свой облик родитель переродил своего ребенка. "Переродить" это еще раз родить то, что уже рождено, переделать, усовершенствовать нечто, уже имеющееся. "Зачать" уже рожденного ребенка, поместить его внутрь себя тотем мог самым очевидным, первым приходящим на ум способом - путем заглатывания, съедения. А "рождение" осуществлялось, соответственно, посредством "выплевывания". На практике это выглядело весьма колоритно. Неофита засовывали в выпотрошенную тушу лося или медведя и через какое-то время извлекали из нее. Именно так в племенах первобытных охотников проводились инициации - посвящение мальчиков во взрослое мужское сообщество. Был мальчик - был пере-рожден - стал мужчина, и не просто мужчина, фактически полубог. Затем от буквального исполнения ритуала перешли к его инсценировке, и вместо туш зверей стали использовать шалаши в виде животного с распахнутой пастью. Прообразом "избушки на курьих ножках" тоже вполне мог послужить такой вот симулятор. А мотив проглатывания и выхаркивания героя гигантским китом или другим животным с последующим обретением героем новых суперспособностей, как и мотив обретения героем способности обращаться в зверя или птицу, присутствуют в мифах и сказках практически всех народов мира. Царевна-Лягушка, Царевна-Лебедь - это только навскидку. Со временем верования изменились, и имевшаяся вначале пусть и своеобразная, но надо отдать должное, железная логика полностью исказилась. Все перевернулось с ног на голову, люди придумали, будто съедая что-то сам, а не будучи съеденным, приобретаешь свойства съеденного. Съедая во время причастия кусочек бога, ты и сам как бы становишься чуть-чуть богом, - Андрей Иванович положил содержимое сковородки на тарелку и поставил ее, аппетитно дымящуюся, на стол передо мной, а сам отошел к стеллажу, где начал искать нужные ему тома.

- Древние охотники-язычники своих богов не ели. Но у них существовал обряд совместного с ними пиршества. В дар богам приносили быков и другую живность, которую потом зажаривали и поедали - жрецы и сами жертвователи. Вкушать с богами сакральную пищу называлось "жрать". Да, слово "жрать", как и "жрец", происходит от слова "жертва", только и всего. Свой современный резко негативный смысл оно приобрело в период христианизации, когда все, что было связано с язычеством, было объявлено "дьявольским". Кстати, дьявола в языческих культах тоже не было. Дьявол - изобретение сугубо христианское. Этим обобщенным термином придумали обозначать всех скопом старых языческих богов, которых с принятием новой религии следовало дискредитировать и дисквалифицировать, - Андрей Иванович периодически брал с полки какой-нибудь том, на секунду замолкал, пролистывая его, откладывал в сторону нужный и ставил обратно тот, что нужен не был, и снова возобновлял свой рассказ, удивительным образом не теряя канвы повествования.

За все время своего монолога он ни разу не взглянул на меня.

Мне было гораздо спокойнее от того, что он не смотрел на меня.

Много общаясь с самыми разными собеседниками, я заметила, что человек неосознанно стремится избегать прямых зрительных контактов. Рассказчик пытается отвлечь чужой взгляд жестами, перенаправляя его тем самым на свои руки или на то, на что они указывают, слушатель, в свою очередь, задумчиво кивая, смотрит перед собой "ничего не видящим" взглядом. Я сама никогда не пользовалась диктофоном и записывала все свои интервью строго ручкой в блокнот, чтобы у меня была веская объективная причина не смотреть на своего собеседника, не встречаться с ним глазами.

Возможно, это детская, страусиная политика избегания признания существующего положения вещей. Ты никогда не знаешь, чего ждать от другого человека, а потому чужое присутствие это всегда тревожащая ситуация неопределенности, читай - потенциальной опасности, но, как думает ребенок, если я чего-то не вижу - пока я этого не вижу - этого как-будто нет. Закрыл лицо ладошками, значит спрятался, сам перестал видеть, значит стал невидимым.

Самое трудное в отношениях - смотреть друг другу в глаза. Выдерживать взгляд.

Человек. Мужчина. Я вижу его. Он есть. Его не нет.

И называть мужчину по имени. Не малодушно по имени-отчеству, и не уменьшительно-ласкательными прозвищами - все это отвлекающие уточнения, дополнительные наслоения, матрешка в матрешке. Произнести "голое" имя это как удалить один за одним все экраны, вскрыть все защиты и добраться до праосновы, самой сути, самой "самости". Недаром во всех примитивных культурах в обязательном порядке существовала разветвленная система строжайших табу, связанных с именами, и традиция наделения человека вторым, "ненастоящим" именем: завладев настоящим, недоброжелатель мог очень сильно навредить его обладателю.

Быть может, поэтому - из страха внедриться в структуры мироздания, о которых ты не знаешь ровным счетом ничего - так боязно произнести имя.

Андрей.

Я не могла, мне было нелегко сделать это даже про себя - я невольно покосилась на Андрея Ивановича: я не произнесла всего этого вслух, он не слышал моих размышлений, не догадался о них?

- Откуда вы все это знаете, Андрей Иванович?

- Мой приятель, преподаватель филфака, читал цикл открытых лекций по славянской мифологии в университете и пригласил меня послушать.

- С трудом могу представить себе современного юриста, посещающего на досуге лекции по славянской мифологии!

- Отчего же, это было преизрядно занимательно и познавательно, - он нашел все, что искал, и со стопкой книг в руках направился к двери.

Положив книги на полку у входа, он по-мальчишески легко опустился на одно колено, чтобы завязать шнурки:

- Вот почему раньше совместной трапезе придавалось огромное значение. Считалось, что тот, кто ел твой хлеб, не сможет стать тебе врагом. Ведь вы стали чем-то одним. Поэтому гостей встречали хлебом-солью, и именно поэтому существовал, и сейчас сохраняется во многих деревнях обряд "кормления" умерших, гостей из другого мира, когда на могилы кладут печенье и конфеты. Принятие предложенного это своего рода подписание пакта о ненападении, декларация добровольного согласия на непричинение зла.

- И именно поэтому вы хотите срочно накормить меня?

Спрятав улыбку и ничего не ответив, Андрей Иванович надел куртку и, взяв свои книги, вышел.

Внутри, в самой глубине солнечного сплетения зародилось щекочущее напряжение, вдоль позвоночника осыпался оползень горячих иголок.

В Андрее Ивановиче сочетались несочетаемые качества. Молодой современный мужчина, он был по-стариковски чуток и заботлив и старомодно... ласков - уже само это слово "ласка" сегодня архаизм. По-деревенски трогательно добродушный и снисходительный, вместе с тем он был "по-городски" образован, начитан, умен, остроумен, ироничен и даже саркастичен порой. Но в его иронии не было деструктивного начала, свое умение видеть насквозь он не использовал для того, чтобы утвердить собственное превосходство - он просто знал это, никак не пользуясь этим знанием против того, о ком он это знал. Уже в самом его имени содержалась эта эклектичность - холодное "княжеское" Андрей сочеталось с "простонародным", теплым и "домашним" Иванович.

Доев свой обед, я сложила посуду в мойку.

- Спасибо, - поблагодарила я вернувшегося вскорости хозяина дома. - Было неописуемо вкусно! Вы сами готовите, Андрей Иванович?

- Крайне редко. Наталья Петровна готовит и помогает мне по дому, у нас с ней "бартерные" отношения и натуральный обмен, - он поднялся по лестнице на второй, мансардный этаж. - Я вожу ее в город за "товаром", она помогает мне с ведением домашнего хозяйства, - прокричал он сверху.

Вот почему в доме было так чисто, хотя невозможно было представить Андрея Ивановича, моющим полы.

- Вы готовы? Прогуляемся к шлюзу? Чтобы время не терять, - спросил он, спускаясь вниз с какими-то вещами в руках.

- Я хотела помыть посуду… - я была немного задета этой его формулировкой - за чье "потерянное" в обществе друг друга время, мое или свое, он переживал больше?

- Потом, оставьте. Идемте, пока не стемнело. Наденьте это, в своих нарядах вы тут долго не протянете, - он подал мне свою принесенную сверху теплую куртку и шерстяные носки.

Из шкафчика для обуви у входа он достал резиновые сапоги.

- Они вам великоваты, но других нет. Я попросил Наталью Петровну протопить вечером баню, чтобы вы не разболелись тут после нашего утреннего променада.

В этом нелепом виде я и отправилась на экскурсию, бросив раздосадованный взгляд на свои якобы утепленные якобы зимние кроссовки у порога, которые не справились со своей функцией беречь от холода и так подвели меня.

На улице нас ждали эксперты, два пожилых финна с белесыми волосами и такими же светлыми, почти невидимыми бровями и ресницами, с характерно вздернутыми востренькими финскими - "гномиковскими" - носиками. Оба невысокого роста, "дробненькие", как бы назвала бы это моя белорусская бабушка, подвижные и "мельтешливые", потешно озабоченные происходящим. В стороне курил их переводчик, атлетического сложения мужчина лет пятидесяти-пятидесяти пяти.

- Алексей, - протянул он мне руку для рукопожатия и какое-то время удерживал, не ослабляя нажима, мою ладонь, в упор, как офицер новобранца, рассматривая меня немигающим изучающим взглядом, чем довольно сильно смутил меня.

- Вперед? - поторопил собравшихся Андрей Иванович, спасая меня из моего затруднительного положения.

Мы прошли по мосту и шеренгой начали подниматься друг за другом сквозь лес. Узость скользкой кривой козьей тропки, не позволявшей идти рядом, и шум водопада делали невозможной светскую беседу, что было очень кстати - я капризничала и злилась, и ничего не могла с собой поделать. Во-первых, мне не хотелось предстать в таком виде - в мужской, висящей на мне, как на колу, куртке и резиновых сапогах - перед посторонними людьми, тем более мужчинами. Во-вторых, мне хотелось остаться с Андреем Ивановичем наедине, и я самым банальным образом ревновала его к остальным членам нашей спонтанной экспедиции - забавно, как быстро у меня выработалось чувство монополии на его общество.

Деревянный двухкамерный шлюз, к которому мы тем временем приблизились, оказался не таким уж и "игрушечным", как я думала. Каждая камера была пять метров в ширину, двадцать пять в длину и порядка семи метров глубиной. Внутри обеих камер были установлены специальные балки-лаги, распирающие покрытые сочным зеленым мхом и черной плесенью стенки, чтобы их не перекосило. Сквозь неплотно прилегающие друг к другу верхние ворота фонтанчиками выбивалась вода. Стенки самого канала уцелели лишь местами - заваленный гнилыми обломками бревен и ветками, с размытыми заболоченными берегами, канал уходил дальше и терялся в густых зарослях кустарника.

- Купцы около ста лет добивались царского указа проложить здесь судоходный путь. Река, вытекающая из озера, слишком порожистая для навигации. Но мельники, чьи мельницы стояли по всему течению, противились строительству канала со шлюзами, это привело бы к падению уровня воды в озере и снижению требующегося им напора воды в реке. Ну и приход на местные рынки иногородних конкурентов тоже, надо полагать, заманчивой перспективой казался им едва ли. Я читал, что здешние мукомолы даже сооружали фиктивные мельницы, чтобы в своих нотах протеста царю создать видимость большей многочисленности своего "антишлюзного" лобби. Строительство началось только в тридцатых годах девятнадцатого века. Канал и в лучшие времена использовался не сказать, чтобы активно. Слишком тесные камеры, пройти здесь могли только малогабаритные баржи, и только весной, во время паводка, летом вода убывала. К шлюзам подходили купеческие корабли, некоторые из которых тянули по воде до двухсот человек бурлаков. Дальше товар перегружали на суденышки поменьше и частями спускали по ступеням шлюзов к селениям внизу. Позже бурлаков сменили буксиры на конной тяге, а лошадей, в свою очередь, заменили на машинные буксировщики. Шлюзование производилось вручную, судно заводили в камеру, затем, навалившись на рычаги, закрывали входные ворота, спускали воду, после чего так же руками открывали выходные ворота и выталкивали судно в подходной канал, - увлеченно и увлекательно рассказывал, как если бы читал вслух подробный конспект, Андрей Иванович.

Я слушала его, как завороженная, не только из-за небезынтересных сведений, красивого тембра его голоса и безукоризненно грамотной, что для меня, филолога, всегда было бальзамом на душу, литературной речи, но и из-за его выразительной мимики, - я украдкой наблюдала за его лицом и не столько слушала, сколько смотрела его выступление, как мини-моноспектакль.

Из этого моего самогипноза меня выдернул взгляд переводчика Алексея, который я почувствовала на себе. Его первоначальное недоумение, словно бы он не ожидал увидеть Андрея Ивановича в обществе молодой женщины, сменилось откровенным беззастенчивым любопытством. Я пыталась понять, замечает ли этот очевидный и нисколько не скрываемый интерес ко мне Андрей Иванович - и не компрометирует ли это меня в его глазах - и обратила внимание, что его же реакции изучает и наблюдательный Алексей, как будто пытаясь определить, в каких отношениях состоим мы с начальником гидроузла.

От всех этих рефлексий мне стало душно и я расстегнула куртку.

Алексей начал переводить доклад Андрея Ивановича финским специалистам, те, уточняя у него какие-то детали и оживленно обсуждая что-то друг с другом на финском, фотографировали камеры и ворота шлюза. Андрей Иванович был им пока не нужен, и он предложил мне пройтись к маяку. Я согласилась, несказанно обрадовавшись возможности снова остаться с ним наедине.

Берег озера был каменистым, и идти по мокрым камням в сапогах не по размеру было ужасно несподручно, мягкая резина елозила туда-сюда вокруг стопы, я то и дело поскальзывалась, пребольно ударяясь о булыжники пальцами ног, и без того намученными долгой утренней ходьбой в новых неразношенных кроссовках. Но мысли о том, что не стоило соглашаться на вторую километровую прогулку подряд, даже не возникало.

В самых глубинных отделах подсознания, сформировавшихся еще на эволюционном этапе "доразумности", отвечающих за интуицию, чувствование непознаваемого, протекала какая-то новая для меня интенсивная внутренняя работа. Всей своей сущностью я ощущала, что со мной происходит что-то очень важное, меняющее мировоззрение, создающее тебя - личностеобразующее.

Темно-желтая пожухлая трава в пояс, неломкая, побитая штормами, снопами обвалилась на землю. Волны медитативно набегали на камни, неутомимо гладили, баюкали, пестовали свои берега с неубывающей нежностью. Шелестела плантация сухого тростника в воде, пришепетывала вспененная вода, подступающий к озеру лес был полон шорохов, рождаемых ветром в еще не до конца облетевших кронах деревьев - окружающее пространство было полно непрерывного шуршания и нашептывания, словно бы это сами северные духи пытались то ли сообщить мне что-то, то ли заговорить, приворожить меня, возвести вокруг меня защитные обережные ауры.

У самой воды на берегу живописно завалился на бок остов брошенного деревянного баркаса с пробоинами в бортах. За ним чуть поодаль на естественной покатой гранитной плите - "бараньем лбу" - возвышался двухметровый деревянный крест с двускатной "крышей", который удерживала насыпанная у его основания пирамида из камней.

Я достала из рюкзака фотоаппарат и сделала несколько снимков этой воплощенной северной меланхолии.

- В старину до изобретения маяков такие кресты служили в качестве береговых ориентиров. По-сути, это те же маяки. Кроме того, их перекладины указывали стороны света, так что крест выполнял еще и функцию компаса. Я слышал такую гипотезу, кстати, что изначально крест был символом Богини-Матери с распахнутыми руками - то ли для объятий, то ли чтобы защитить, закрыть собой дитя, - Андрей Иванович подошел и снял с креста аляповатый безвкусный венок из искусственных цветов.

- Не люблю, - объяснил он, словно оправдываясь, хотя у меня самой просто чесались руки сделать тоже самое - убрать этот кричаще яркий и вопиюще неуместный здесь акцент. - Тут никто не похоронен, это навигационные или обетные кресты. Но туристы любят поиграть в знание дела и учинить какое-нибудь действо, кажущееся им преисполненным высшего смысла, но на самом деле какого-либо смысла лишенное начисто.

Андрей Иванович беззлобно отбросил венок в сторону:

- Заберем на обратном пути.

Я сделала еще несколько кадров креста без венка.

- Приезжая сюда, поначалу туристы опьянены местной экзотикой. Уединение, тишина, суровые первозданные пейзажи, модное отдохновение от сумасшедших сверхскоростей большого города. Но уже через пару часов в их глазах все сильней начинает проступать знак вопроса. Канал и маяк осмотрели, в бане полчаса посидели, огонь в камине разожгли, все галочки поставили, всю программу выполнили - а дальше что? Это что - все?! Что теперь делать? Что еще обежать, на ходу потрогать, ахнуть и, не выбирая ракурса, сфотографировать? Им словно бы недоступно понимание, что смысл не в том, чтобы растопить камин и, вычеркнув этот пункт из перечня запланированных дел, нестись дальше воплощать следующие пункты длинного списка.

- А в чем смысл, Андрей Иванович?

- В том, чтобы весь вечер проводить у огня. Вечер за вечером.

- Вы поэтому захотели уехать?

- А почему вы захотели приехать ко мне? - его встречный вопрос был сформулирован как-то не совсем логично, а Андрей Иванович был не из тех, кто не тщательно выбирает слова.

Каждое его слово было самым точным, самым устраивающим его, и эту формулировку "приехать ко мне", а не "приехать сюда", он тоже употребил отнюдь не случайно, но я не смогла с ходу разобраться, что с этим выражением не так.

- Когда мне про вас рассказывали… - я пыталась снизить патетичность своего высказывания иронией, - у меня сложился образ эдакого… могущественного всеведающего оракула, все понявшего про жизнь и про людей, владеющего сокровенным сакральным знанием. К которому хочется обратиться и получить вразумительные и конкретные детализированные инструкции, как жить. Что правильно, что нет, что можно, что нельзя, как надо, как не надо, и что вообще тебе надо, а что сто лет не надо...

Андрею Ивановичу мое смущение не передалось и моего паясничания он не поддержал, остался абсолютно серьезным:

- Но я убежден, что каждый человек и сам прекрасно знает, что ему нужно в жизни.

- Ну да, наверняка универсальных, готовых к употреблению сводов правил нет. Каждый должен сам выстроить... выстрадать свою иерархию ценностей. Но иногда хочется, чтобы кто-то авторитетный легализировал, что ли, все то, что ты сам себе напридумывал. Придал этому статус неопровержимой истины. Чтобы больше никто не смог сбить тебя с толку, выбить почву из-под ног и заставить тебя сомневаться в правильности выбранного тобой пути.

- То есть вам нужен не учитель и знания, а тот, кто разрешит вам все то, что вы хотите?

Я рассмеялась.

- Похоже на то, - согласилась я, с ним это было несложно и уже начало входить у меня в привычку - признаваться в своем истинном отношении к тем или иным вещам. - Кто-то жутко важный, разреши мне что-то можное, пожалуйста! И скажи им всем, что ты разрешило!

- А почему вы покраснели?

- А почему вы при вашей деликатности не сделали вид, что не заметили этого? Да, Андрей Иванович, учитель это не совсем то, что я ищу. Учитель не стремится обеспечить ученику условия для развития. Его цель не в том, чтобы помочь ученику найти и пройти свой путь, а в том, чтобы заставить ученика, ни на шаг не отклоняясь, пройти путь учителя, пройденный им самим в свое время за своим учителем. А поскольку во всех областях полным-полно мифов и легенд, общепринятых заблуждений, предрассудков и стереотипов, обучение становится больше похожим не на обмен знаниями, а на обмен незнанием. Кроме этого, любой учитель очень ревнив к успеху своего воспитанника. Ни один мастер не захочет, чтобы подмастерье превзошел его. Поэтому в глубине души никто не хочет никого ничему учить. К тому же люди любят провозглашать своими учителями вещателей прописных истин, потому что даже информацию о том, что вода мокрая, им непременно нужно получить из какого-то надежного проверенного источника. Самостоятельно сделать такие выводы они не в состоянии. Мне нужен не учитель, а кто-то, кто сможет подтвердить верность моих наблюдений и принятых решений.

- Никто никого ничему научить и не может, научиться чему-либо можно только самому. И никто не имеет полномочий оценивать правильность чужих приоритетов и санкционировать чужой образ жизни. Ни один человек в мире не может разрешить или запретить вам жить так, как вы считаете нужным. Если только это не выходит за рамки уголовного кодекса, конечно.

- А вот здесь вы ошибаетесь, Андрей Иванович. Люди могут запретить тебе делать то, что ты считаешь нужным, используя безотказный арсенал. Насмешка. Осуждение. Обесценивание. Бойкот, травля, остракизм.

- Ну, гадких утят не убивают. Сегодня их даже не бьют.

Я снова рассмеялась.

- Я бы так не сказала...

- Мы пришли.

Небыстро пробираясь по камням, то и дело поскальзываясь, но, несмотря на всю труднопроходимость маршрута, незаметно для меня мы вышли на острие длинного мыса.

В центре широкого каменистого плато, упираясь своими металлическими ногами в осыпавшееся бетонное основание, возвышался старый маяк, не увидеть башню которого над верхушками деревьев я могла только потому, что была вынуждена постоянно смотреть под ноги, чтобы не упасть.

Андрей Иванович вывел меня к маяку, которого я не замечала.

Не нашла дороги к объекту, призванному указывать путь.

К погасшим маякам нужны проводники.

Не цилиндрический, формы "шахматной королевы", с деревянной, ныне частично обвалившейся обшивкой верхней половины башни, с конусовидной крышей и открытым смотровым балконом вокруг фонарного помещения - это был не самый старинный, не самый грандиозный в плане архитектуры, довольно, надо признать, обыкновенный и ничем не примечательный маяк, но меня захлестнула самая настоящая эйфория.

Он делал это. Это не макет, не муляж, не бутафория. Это маяк "из плоти и крови", который был, светил, и который, возможно, в самом прямом смысле спас не одну человеческую жизнь. Это чувствовалось в воздухе вокруг него, все это особым образом структурировало атомы окружающей атмосферы, и эта атмосфера перестраивала, переустраивала частицы в атомных решетках твоей сущности, вошедшей с ней в резонанс.

- Высота маяка тридцать метров. Не боитесь? Поднимемся наверх?

- Очень боюсь! Но я очень хочу подняться!

Ступени отвесной сквозной железной лестницы представляли собой параллельные пруты, между которыми, как и между самими ступенями, зияли проемы - лестница состояла из отверстий больше, чем из перил и перекрытий. На некоторых крохотных, едва умещались рядом оба сапога, лестничных площадках ограждения не было вовсе, и прямо под твоими подошвами открывался леденящий душу вид на десятки метров свободного полета. От страха кололо в груди, немели руки, отнимались до боли ватные ноги и сводило судорогой поджатые пальцы ног, а желудок словно распирал нетающий кусок льда.

И даже открывшаяся наверху ошеломительная панорама хотя и стоила понесенных потерь нервных клеток, но не могла в полной мере компенсировать пережитый стресс - поднявшись наверх, я стояла, вцепившись пальцами в ледяные перила, пытаясь восстановить дыхание и справиться с крупной дрожью во всех конечностях.

По одну сторону от маяка от края до края простирался непроходимый чащобный лес, с другой - огромное озеро умиротворенно наглаживало волнами свой берег. Противоположный берег был где-то за линией горизонта, неразличимой в северном свинцовом монохроме неба и воды.

Южные моря совсем другие.

Южное море заигрывает с тем, кто на его берегу, стремится ему нравиться, и оно нравится слишком многим. Я не люблю южные моря, я брезгую плавать в воде, в которой растворены тонны секретов желез тысяч человеческих тел, одновременно находящихся в ней. На юге слишком много тепла, слишком много света, слишком быстротечны процессы разложения и гниения всего скоро перезревшего и истекшего перебродившими липкими приторными сиропами. Там слишком велико разнообразие ядов и прочих эволюционных наработок миллионов лет межвидовой борьбы. Южная вода - теплая, густая взвесь мути с потревоженного дна.

На севере жизнь снаружи намазана тонким слоем, вся энергия внутри, в холоде без света хранится хорошо, сохраняет свежесть долго. Северной воде не нужен тот, кто на ее берегах, не нужно его обожание, она равно равнодушна и к его восторгам, и к его невосторженности. Здесь вся муть в глубинах, слежавшаяся, спрессованная, вода прозрачная до стерильности - недаром Белым было названо северное море, южное оно Черное.

- Раньше по берегам северных водоемов на расстоянии одного дня пути друг от друга стояли избушки, чтобы попавший в шторм рыбак или заблудившийся охотник могли переночевать, обсохнуть и обогреться у печи, - перекрикивая незатихающий рев ветра, склонился ко мне Андрей Иванович. - Избушки не запирались, войти в них мог каждый. Неписанные правила были простые - ничего, само собой, не ломать, оставить после себя порядок и по возможности немного каких-нибудь продуктов и дров. Вы чувствуете, какая колоссальная доза человечности была заложена в этой традиции? Люди были нужны друг другу. Человек помогал другому человеку выживать. Сегодня человек человеку не нужен.

Порывы ветра, от которых перехватывало дыхание, заглушали его голос, и я придвинулась к нему еще ближе - еще и для того, чтобы хоть немного заслонять друг друга от сбивающих с ног шквалов.

- Этот маяк давно заброшен. С современной спутниковой навигацией маяки стали бесполезны, их повсеместно демонтируют или они потихоньку разрушаются сами. Насколько я знаю, действующих маяков в мире уже почти не осталось. Быть может, это была ваша последняя возможность своими глазами увидеть настоящий маяк. Маяк это свет, который один человек зажигал для другого, чтобы помочь ему найти дорогу. И сегодня маяки не нужны. Как по мне, есть что-то неправильное в мире, в котором больше нет этой необходимости. Зажигать свет друг для друга.

- Человек человеку нужен. Человек человеку всегда нужен, - запоздало возразила я немного неуверенным от осознания голословности своего заявления тоном: неоспоримых доказательств моего утверждения с ходу не вспоминалось.

- По-английски "маяк" - "лайтхаус", - проигнорировал мое слабое несогласие Андрей Иванович. - "Дом света". Поэтично, не правда ли? Я читал, что сегодня заброшенные маяки выкупают в частную собственность и оборудуют в них гостиницы или рестораны. Некоторые самые эксцентричные натуры устраивают на маяках, прямо в открытом море, жилье и селятся в нем. Вы смогли бы жить так?

- Только не одна.

- Всю толпу друзей на маяке не разместить, - Андрей Иванович смотрел на меня с полуулыбкой, которая могла бы быть скептической, если бы ее обладателю обстоятельства не казались настолько незначительными, что ему было лень тратить даже толику душевных сил на такую эмоцию, как скепсис. - Нам пора возвращаться. Темнеет.

Темнеет, а маяков больше нет.

Свет сегодня стал бездомным.

Андрей Иванович подошел к люку в полу и первым начал спускаться вниз. Судорожно хватаясь негнущимися от холода и страха пальцами за железные перила, стараясь не смотреть вниз и рисуя в воображении самые помрачающие разум картины, я последовала за ним.

Назад я шла, не замечая скользких камней под ногами. От пережитого опыта я чувствовала себя обессиленной, но не опустошенной, аккурат наоборот - переполненной.

- Андрей Иванович, но это же тоже как-то совсем грустно - человек человеку нужен, только если он зачем-то нужен?

- А зачем еще он нужен?

- Но ведь это обидно, когда никто никому не нужен просто так.

- Я помню, в детстве в бабушкиной деревне летом на скамейке у соседнего дома днями напролет сидела неподвижная, как деревянная скульптура, одинокая старушка. Все вокруг заняты нескончаемой деревенской работой, а она, немощная, усохшая, сморщенная, как мумия, сгорбленная почти под прямым углом, выходила со двора посмотреть на пустую улицу, на сады, на редких детей. К работе в деревне были привлечены все от мала до велика, и праздношатающихся малолетних лоботрясов увидеть тоже можно было нечасто. На каждой деревенской улице был свой такой бессменный дозорный, застывший, как паук, в ожидании колебаний, произведенных живым объектом. Любой попавший в их поле зрения прохожий воспринимался как форменное приключение. К каждому встречному приставали они с жадным вымогательством новостей: "Что где слыхать?" - "Ааа, ничего нигде не слыхать!". Но даже если удавалось просто с кем-то поздороваться это уже было происшествие, фактура, как называете это вы, журналисты. Уже было о чем перед сном старику-мужу рассказать. До сих пор помню, как бабушка приставала вечерами к глуховатому деду с такими вот "сенсациями". "Сегодня я видела этого, ну знаешь же его, как его там звать, еб его мать!" "И что?" "Что-что, ничего! Хотела сказать просто, что видела его, еб его мать!", - нецензурные выражения в речи Андрея Ивановича звучали очень неожиданно, но надо признать, органично и не царапали слух.

Может, потому что это были цитаты, а может потому, что он говорил и делал то, что считал нужным, без извечной инфантильной готовности заблаговременно модифицировать на всякий случай свое поведение таким образом, чтобы не вызвать, упаси бог, ненароком неудовольствия какой-нибудь непредвиденной некстати подвернувшейся ханжи, - дурацкого рефлекса, присущего, чего греха таить, мне самой.

- Вечерами, управившись по хозяйству, "на село" подтягивались соседи. Иногда приличные такие компании собирались. И тогда уж прохожие не пренебрегали солидной аудиторией, как единичным слушателем, на которого жаль время и красноречие растрачивать, останавливались и рассказывали слухи и сплетни. Порой все засиживались до поздней ночи, не расходились.

В этот момент я, в очередной раз поскользнувшись и совсем не грациозно взмахнув руками, подвернула ногу и упала бы, если бы Андрей Иванович не подхватил меня под локоть - и неизбежно почувствовала бы себя глупо, если бы он не сделал это так, как сделал: между прочим, не придав этому значения, не прерывая своего повествования. Ему не было смешно - я не чувствовала себя смешной. Впрочем, ты никогда не бываешь смешон, если сам не чувствуешь себя смешным.

- Когда мне было лет семь, в нашем городке произошла чудовищная трагедия. Соседская пятилетняя девочка баловалась с огнем, и когда в дом на минутку заглянула мать, малышка, боясь родительского наказания, спрятала руку с зажженной спичкой за спину. Платье начало тлеть, но мать уже снова вышла во двор. Пытаясь погасить вспыхнувшую на нем одежду, ребенок стал бегать по дому. По всему ковру остались черные обугленные проплешинки от упавших капель расплавившейся синтетической ткани. Размером с бусину, я бы и не заметил их, если бы один из присутствовавших на похоронах мужиков не показал мне молча, одними глазами, на пол. Я долго не мог понять, на что он пытается мне показать, и лучше бы я этого не понял. Малышка получила ожоги семидесяти процентов кожи. Она пролежала в коме два дня. Жизнь в нашем поселке замерла в запредельном напряжении. Все разговоры были только об этом, первый вопрос, который все задавали друг другу при встрече - нет ли обнадеживающих известий из ожогового центра. Я до сих пор фотографически-контрастно помню тот маленький, с кружевными оборками, красивый кукольный гробик на двух табуретках. И те незаметные, но такие нечеловечески страшные антрацитовые пятнышки на ковре. В то время какие-либо события случались раз в месяц. Беды - раз в год. Сегодня каждую неделю от стихийного бедствия или техногенной катастрофы может погибать по целому мегаполису, ты не почувствуешь ничего, даже не обратишь внимания. Зевая, продолжишь листать новостную ленту дальше.

Уставшая, я едва поспевала за ним и его рассуждением.

- Во времена моего детства на похоронах всегда играл живой ансамбль. Музыканты сопровождали пешую похоронную процессию от дома до кладбища за поселком. Вернувшись домой в тот день после церемонии прощания, я еще долго слышал удаляющиеся надрывные аккорды траурной музыки. От этих душераздирающих звуков создавалось ощущение, что это стонет от невыносимой боли утраты сама природа, само небо. Скорбь разливалась в воздухе, плотная и вещественная, как дым. Чужое горе застревало внутри осколком - не на пять минут, не на день - навсегда. Я читал, что сегодня все большую популярность приобретает так называемая услуга "быстрой кремации". Сотрудники специальной службы увозят тело из морга прямиком в крематорий без участия родственников. Без всех этих проводов и поминок. Близких умершего уведомляют, когда была констатирована смерть, во сколько был произведен акт кремации и где захоронена урна с прахом. И всего делов. Не требуй внимания. Не отвлекай. Не до тебя. Ни при жизни, ни уж тем более, после смерти. Ты ж уже мертвый, тебе все равно, а у живых столько дел поинтересней.

Рассказ Андрея Ивановича произвел на меня сильнейшее тягостное впечатление - заметив это, он улыбнулся, чтобы разрядить нечаянно созданное им мрачное настроение.

- Раньше люди проводили в обществе друг друга в разы меньше времени и общались строго по делу. Человеческое общение уже давным-давно не роскошь, оно обесценено целиком и полностью. Сегодня человек испытывает колоссальнейшую передозировку информации, людей и слов.

- Дело даже не столько в том, что тебе не хватает людей и общения, Андрей Иванович. Обидно то, что ты сам никому не нужен. Все-таки мы привыкли, что мы должны быть нужны. Востребованы. Это говорит о твоей незаменимости, которая как бы оправдывает твое... присутствие в мире.

- То есть люди нужны вам для того, чтобы быть нужной им? А оценка экспертной инстанции, которую вы так жаждете, вам нужна, чтобы повысить вашу цену в глазах окружающих?

- Ну или хотя бы чтобы эта инстанция лицензировала... сертифицировала твою деятельность.

- Выдала справку, что предъявитель оной - не "никому не нужен", а непризнанный гений? И посрамила тем самым зубоскалов и злопыхателей, утверждающих обратное?

Я снова рассмеялась.

- Андрей Иванович, но если ты не нужен, то зачем тогда ты нужен?

- А если посмотреть на это не с позиций "я нужен", а с позиций "мне нужно"? Твоя жизнь имеет смысл не потому, что ты кому-то нужен, а потому что это нужно тебе. Твоя жизнь нужна тебе. Но вы знаете, я вам немного не верю. Вы молодая красивая девушка, вы известный талантливый журналист, вы вполне встроены в современную картину мира и обладаете, скажем так, привлекательным для современного общества человеческим капиталом.

- Не совсем так, Андрей Иванович, - поспешила я возразить, чтобы не упустить промелькнувшую в уме мысль, и эта спешка отвлекла меня от его исправно смущающих меня комплиментов. - Понимаете, это все... Вечный цейтнот, ты нарасхват, пафосный редакционный офис, разрывающийся телефон и сотни сообщений в твоем почтовом ящике, твоя фамилия под текстом в престижном журнале, бесконечные командировки... Обсуждения последних политических событий с коллегами, когда ты так сексуально куришь сигарету, у тебя такая дерзкая стрижка, и ты выглядишь эдаким посвященным во все закулисные тайны пронырливым детективом, обладающим недоступными простым смертным секретными материалами... Я не уверена, что не заставляю себя любить этот образ. Не уверена, что это не самовнушение. Я запрещаю себе считать все это тем, чем считаю и чем оно является на самом деле. Смешным детским позерством и игрой в большую звезду и важную кочку на ровном месте. Я вынуждена соглашаться с правилами этой игры, потому что не вижу альтернативы. Вы слышали о таком эксперименте - двум группам испытуемых поручали какую-то скучную монотонную работу. В одной группе участникам эксперимента платили за нее, а вторая группа трудилась бесплатно. Так вот те подопытные, которые получили за свою работу деньги, на вопрос, понравилось ли им их занятие, признавались, что работа показалась им тягомотиной. В то время как члены второй группы в один голос твердили, что им понравилось делать то, что они делали. Это иллюстрирует механизм адаптации психики в условиях когнитивного диссонанса. Ты либо смиряешься с не удовлетворяющим тебя положением и терпишь, потому что видишь в этом какую-то выгоду для себя. Либо тебе не остается ничего другого, кроме как попытаться убедить самого себя, что тебе нравится то, что ты имеешь. В своем положении я не нахожу для себя никаких выгод. Журналистика это не то, что я люблю, это то, что я относительно неплохо умею. Но как говорил Курт Кобейн, пусть лучше тебя ненавидят за то, кто ты есть, чем любят за то, кем ты не являешься. А я никак не могу отважиться на нелюбовь окружающих. Иногда так хочется сбежать от всего этого. Подальше. В деревню. На старый шлюз. Простите, я наговорила банальностей!

- От себя не убежишь. Видите, я тоже говорю банальности.

- Я как раз со всех ног бегу к себе.

- Вы сбежите отсюда через неделю.

Внутри у меня снова все схлопнулось от этих его слов. Это была вторая реплика, намекнувшая мне, что происходит что-то, чего я пока не вижу - и к чему я еще определенно не готова. Он сказал "вы сбежите", а не "вы сбежали бы" - и разница между этими двумя фразами была огромна. Если во втором варианте речь шла бы о предполагаемом развитии умозрительной ситуации, то его вариант был прогнозом финала ситуации, которая уже есть.

- Почему вы так считаете? - спросила я первое, что пришло на ум.

- Вы же сами только что сказали, что не видите альтернативы.

О чем мы вообще говорим?

- Альтернатива - судопропускником на шлюз? - пошутила я, в растерянности продолжая говорить то, что меньше всего стоило бы говорить, и только в тот момент меня осенило, в чем заключалась истинная суть нашего разговора.

В то время когда я по старой привычке просто рассуждала вслух, чтобы, проговаривая какие-то моменты, получше уяснить их для себя, а если называть вещи совсем уж своими именами - просто плакалась и ныла, Андрей Иванович реагировал на происходящее чисто по-мужски. В отличие от женщин, которым более чем достаточно формального поддакивания "жилетки", мужчины, слыша чужие, особенно женские, стенания, начинают искать варианты решения проблемы, расценивая жалобу как просьбу или даже требование помощи. По всему выходило, что мои абстрактные разглагольствования о судьбах мира и моем собственном месте в нем он воспринял буквально - я хочу, чтобы меня забрали оттуда, где мне плохо.

От этого открытия больно застучал пульс в висках. Своими разговорами я еще пыталась как бы подмигнуть, послать ему зашифрованное приветствие-пароль, что я не "из них", я другая, я "своя", мне можно доверять. Он же расценил все это как то, что я… навязываюсь ему?

А я не имела возможности оправдаться, потому что никаких обвинений не прозвучало, все они были неочевидно очевидны, и я бы почувствовала себя довольно жалкой, если бы не один нюанс.

Андрей Иванович был явно не против, даже заметно хотел… не оттолкнуть меня.

- Эйнштейн говорил, что для мыслящего человека не может быть работы лучше, чем работа смотрителем маяка. Но, возвращаясь к вашему вопросу, буду вынужден разочаровать вас - я не знаю, как надо жить. Но здесь я по крайней мере кое-что все-таки понял.

- Что? - в голову не проникало ни единого его слова, в сознании шурсткой стайкой сухих опавших листьев, поднятых в воздух порывом ветра, кружили разметавшиеся мысли.

- Что мне не интересно знать это.

Начало быстро темнеть, стал накрапывать дождь. Дойдя до баркаса, Андрей Иванович подобрал, как и собирался, снятый им с креста венок и, просунув в него руку, надел на плечо. Подойдя к кромке воды, он остановился:

- Я помню, как в детстве к бабушке приплывали на челноках старухи с дальних островов. Они плавали стоя, мастерски управляясь одним веслом. В одиночку, через все озеро, иногда в шторм. Они наотрез отказывались переночевать на большой земле и вообще не любили задерживаться. Уладив все свои дела, купив продукты в автолавке, они сразу же отправлялись назад. В одиночку. В челноке. Через озеро. В шторм. Домой.

Волны со щенковской игривостью набегали на носки наших резиновых сапог. Дождь все усиливался и с капюшона уже вовсю бежали ручейки, а мои натруженные ноги гудели от усталости, но я стояла и смотрела на рябь на воде, поглощая каждое мгновение этого фантастического красивого вечера, понимая, что все мои страдания стоят каждого из них, и что потом я буду благодарна себе за то, что потерпела сейчас и впитала их все.

- Некоторым из них было по девяносто лет! Неулыбчивые неразговорчивые несгибаемые северные старухи. Почерневшие от черной работы, как срубы их изб от вечной сырости. Они носили массивные лапти и, чтобы не мерзнуть - а плыть по холодному озеру им приходилось по несколько часов - они обматывали ноги несколькими слоями онуч. И знаете, что удивляло меня больше всего? От них не исходило неприятного запаха. Они хорошо пахли. Лесом. Озерной водой. Травами. Дымом. Они частенько заглядывали к нам, брали у нашего деда мед - дед был знатным пасечником. Бабушка заставляла меня заваривать им чай и проявлять гостеприимство, хотя меня эти старухи в их зловещих хламидах не на шутку пугали. Бывало, какая-нибудь из них брала мои волосы и начинала перебирать в своих скрюченных растрескавшихся шершавых пальцах, бормоча какие-то заклинания, - Андрей Иванович повернулся ко мне и, нырнув рукой вглубь моего капюшона - его прохладные гладкие пальцы чуть скользнули по моей шее - извлек наружу прядь моих волос.

Накрутив прядь на палец, словно иллюстрируя, как это было с ним много лет назад, он отпустил ее. Развиваясь, прядь упала мне на ключицу.

Время замедлилось, а восприятие обострилось до болезненной интенсивности. Этим своим проникновением без предупреждения в мое личное пространство он будто расколол ледяной кокон, снял все мои защиты, точнее, я не успела выставить их и оказалась без экзоскелета, бескостная и бесформенная. Ноги подкосились, очень захотелось присесть, а лучше прилечь.

- Бабушка всякий раз от греха срочно тащила меня в баню, где устраивала настоящий шаманский ритуал. Молилась, крестилась, омывала мое лицо и руки, утирала подолом своей юбки... - не замечая моего смятения, продолжал он, глядя на волны и улыбаясь своим воспоминаниям. - Сейчас я знаю, что у тех старух и в помине не было злых намерений. Мы просто не понимали их суеверий. Например, заходя в дом, они плотно закрывали за собой двери и нашептывали заговоры, чтобы вслед за ними в жилище не проникло что-нибудь враждебное. Они часто оставляли бабушке подарки в знак благодарности. То плетеную корзинку, то резную шкатулку, то какие-то мудреные амулеты. Отношение к нечистой силе в этих краях всегда было очень уважительным. Бабушка регулярно ставила блюдечко с молоком на чердаке для домового, и представляете, деревенские коты, что шастали там, не трогали это молоко! На мои язвительные замечания, что и домовой не шибко-то налегает на угощение, бабушка отвечала: "Пьет-пьет! Просто он берет не все, а только самое главное". Но идемте - я совсем вас заболтал, и вы снова замерзли! - словно очнувшись и вспомнив, что я рядом, Андрей Иванович взял мои лиловые лапки в свои ладони, чтобы немного согреть, как будто пытаясь тем самым хотя бы частично компенсировать свою временную невнимательность ко мне.

В этом его движении не было ни намека на какое-то посягательство, это было импульсивное желание сделать что-то хорошее, что ты можешь сделать - тому, кто в этом нуждается.

Аюрведа утверждает, что люди, их "астральные" тела, состоят из стихий - воды, огня, земли и воздуха. Я всегда со скепсисом относилась ко всякого рода эзотерике, но когда мои кисти погрузились в тепло мужских ладоней, я почувствовала себя именно так: словно я вся из воздуха. Сгусток космического газа, готовый быть рассеянным легчайшим дуновением. Мое дыхание стало учащенным и шумным - слишком слышным и выдающим меня с головой.

Вот как оно выглядит и на что это похоже - ветер в голове.

Я вся - ветер.

Если бы он сейчас сделал… все, что, угодно, я бы…

- Идемте, - Андрей Иванович отпустил мои руки.

Я втянула кисти в длинные рукава куртки, чтобы сохранить переданное им тепло, чтобы подольше удержать в рецепторах фантомное ощущение сжатия моих ладоней мужскими пальцами.

Мы миновали шлюз и прошли через лес. Шум хлынувшего ливня сливался с шипением "кипевшей" под плотиной воды.

Баня располагалась внизу, подальше от водопада, там где река разливалась и течение становилось не таким бурным и сбивающим с ног.

- Я попросил Наталью Петровну принести для вас ее фирменного "крафтового" мыла, - Андрей Иванович провел меня до бревенчатого домика. - Она сама варит его по каким-то алхимическим рецептам своей бабушки-белоруски, по уверениям Натальи Петровны - знахарки. "Бабкi-шаптухi", как называют это белорусы.

- Вы знаете белорусский язык, Андрей Иванович?

- Самую малость. Мой дед по маминой линии и моя жена были из Беларуси. Вы тоже, насколько я понял, из тех краев?

- Да, - ответила я, совершенно огорошенная его сообщением о наличии, точнее, об отсутствии некогда имевшейся жены.

- Ее больше нет в живых. Она долго тяжело болела, - вызвав во мне невыразимую признательность за то, что он объяснился сразу, сам, не став создавать ситуации, в которой я была бы вынуждена либо задать непростой и в любой своей формулировке так или иначе бестактный вопрос, либо не задать его - что тоже было бы не меньшей бестактностью, и что оставило бы меня вдобавок в мучительном неведении, - сообщил Андрей Иванович тоном, дающим понять, что на этом тема считается исчерпанной.

Он с силой дернул просевшую дверь бани и на улицу, как из космического корабля в голливудских фильмах об инопланетных пришельцах, хлынул поток света и вихрящегося в нем густого пара.

В предбаннике деловито хозяйничала тетя Наташа: стоя, разутая, на лавке, она с грохотом передвигала и наощупь перекладывала разный скарб на самой верхней полке.

- Вот же ж ты черта кусок! - ругалась Тетьнаташа в темное пространство перед собой, что-то там никак то ли не доставалось, то ли не упорядочивалось нужным ей образом.

Я представляла себе Наталью Петровну высокой и корпулентной, похожей на Фаину Раневскую. Она же оказалась чуть выше среднего роста и сухощавой, ее густые седые - "соль с торфом" - жесткие волосы были пострижены совсем коротко, по-мужски, и эта ее брутальная прическа, черные угольки ее цепких ведьминских глаз, негибкость тела и хлесткость формулировок резко диссонировали с исходившим от нее физически ощутимыми волнами мягкосердечности. Тетьнаташа была из тех, кто не домогается чужой любви, но влюбляет в себя с первых минут знакомства, аккурат именно этим своим незаискиванием и подкупая. Не позиционируя себя как альтруиста-подвижника, готового рвать на груди рубаху и снимать ее, последнюю, с себя во имя гуманистических идеалов человечества, аккурат наоборот, ничуть не боясь показаться грубоватой, не терпящей никакой лицемерной, а пуще прежнего нелицемерной травоядности, на самом деле Наталья Петровна была поразительно нежадной на неподдельную и, что еще важнее, небездеятельную - здесь мне придется употребить еще один архаизм - доброту и участие.

Андрей Иванович представил нас друг другу и, заметно чувствуя себя не к месту, с видимым облегчением перепоручив меня заботам своей соседки, оставил нас.

Тетьнаташа принесла мне отвар трав для полоскания волос и то самое обещанное черное мыло, расхваленное Андреем Ивановичем. Мне было жутковато оставаться в бане одной и я попросила Тетьнаташу не уходить, а подождать меня в предбаннике. Она охотно согласилась, радуясь представившейся возможности поболтать.

- Я тут скоро с радиом начну разговаривать! Из Андрея Ивановича слова клещами не вытянешь! Мыло мое из дегтя, березовой чаги, воска и перги. Ну и масло там репейное, - доносился из-за двери ее громкий, зычный голос, разительно отличавшийся от гипертрофированно предупредительных, вежливеньких, тоненьких и малокровных, рождаемых будто на последнем издыхании голосочков моих многочисленных городских знакомых, - да и, если быть совсем уж честной, моего такого же собственного. - Бабка моя, слышишь меня там?

- Да-да-да, я слышу!

- Бабка моя немного "знала". Собирала травы, "шептала". Сухонькая, вертлявая была, юркая, как ртуть, с жиденькой, но длинной седой косой до пояса. Мало что помнила она, конечно, но кое-что умела. Перед тем, как пойти в баню, она всегда за полчаса клала веники на полки, лила воду на камни и уходила. Первый пар для банника, сначала он парится, только потом люди. Она любила повторять, что в каждое новое тело рвется множество душ - тело достается лучшим. Поэтому обязательно надо найти, понять - почему ты? Почему выбрали тебя? Если ты не выполняешь того, что должен, ты напрасно занимаешь свое тело. И тогда в него может подселиться другая душа. У пьяниц, которые часто отсутствуют в своем теле, внутри запросто может обретаться сразу несколько потусторонних сущностей. Поэтому любая пустая емкость в старину считалась скверной приметой. Мама моя всегда переворачивала вверх тормашками все кастрюли и накрывала их ручником - чтобы в них чертей не набилось. И поэтому встретить бабу с пустым ведром не к добру, и поэтому нельзя дарить пустые кошельки. Пустой дом это тоже очень, очень плохо. Дом не должен пустовать. А у нас вон, черт-те что творится!

- Тетьнаташ, а домовые бывают?

- А то! - проворчала Наталья Петровна, негодуя по поводу моей настолько бесстыдно откровенной демонстрации своего непроходимого невежества. - Я когда сюда приехала, поставила на чердаке плошку с молоком для домового. Ночью встала в туалет и черт меня дернул проверить, на месте ли она. Поднялась на чердак в темноте - божечки мои! Пустая плошка! Хотя я наливала ее до краев! Хорошо еще, что эта блестящая идея пришла мне в голову после того, как я сходила в туалет, а не до этого!

- Может, это были коты? - продолжала упорствовать в своем агностицизме я, глотая смех.

- Где ты тут видела хоть одного завалящего кота? - возмутилась Наталья Петровна, но, хотя и ощутимо нехотя, все же добавила:

- Андрей Иванович говорит, что это могли быть летучие мыши… Много их тут у нас.

Я с неземным наслаждением отогревалась в сочном, "сдобном" банном тепле, наполнялась, заполнялась живительной влагой с запахами целебных трав, ощущая, как тает, разжижается и покидает тело вместе с дрожью угнездившийся в самой сердцевине костного мозга холод. Щедро намыливая пахучей пеной мокрую кожу, блестящую в тусклом призрачном свете, растворенном в густых клубах матового пара, я чувствовала себя то ли русалкой, то ли молодой ведьмой, то ли невестой, которую готовят к древнему, полному сакральных смыслов обряду - обрятению - приобретению чего-то жизненно необходимого. Ищите и обрящете.

И вот о чем я думаю? И не было ли действительно в моем упорном стремлении попасть сюда тех потаенных мотивов, в наличии которых заподозрил меня мой дальновидный смотритель шлюза?

Когда я вернулась в дом после банных процедур, в камине вовсю полыхало пламя, а на столе стоял приготовленный для меня ужин, испеченные Тетьнаташей "рыбники" - пироги с жирной семгой, и "калитки" - открытые ржаные лепешки с начинкой из изумительно рассыпчатого, не жидкого и без комочков, пышного картофельного пюре.

- С легким паром! - прокричал Андрей Иванович из своей комнаты наверху. - Ужин на столе.

- Я вижу, спасибо огромное!

- Как все прошло?

- Я как заново родилась, Андрей Иванович!

Он вышел из спальни и спустился по лестнице со стопкой чистого белья и полотенец в руках. Положив стопку на спинку дивана, он подошел к буфету на кухне.

- Вы сами ловите рыбу, Андрей Иванович? - спросила я, уже без прежней - освоившись - робости устраиваясь за столом.

- Нет, я не рыбак и не охотник. Я даже, к стыду своему, не грибник.

- И вы снова не составите мне компанию?

- Я в баню. Поужинаю потом. Но вы не ждите меня.

- Вы так хотите сохранить за собой возможность стать мне врагом?

Он недоуменно нахмурился.

- Отказываясь от совместной трапезы, - напомнила я ему наш утренний разговор.

Он поставил на стол бутылку с чуть мутноватой маслянистой жидкостью.

- Анисовая настойка. Мне показалось, она вам понравилась, - он оперся обеими руками на столешницу.

Он стоял напротив меня и смотрел на меня сверху вниз - впервые, как я осознала в ту минуту, за весь этот невероятно долгий насыщенный день: как нам удавалось столько времени ни разу не встретиться взглядами?

Мне понадобилась вся моя воля, вся моя сила, чтобы не отвести глаза. Наш зрительный поединок длился несколько секунд.

Раз. Два. Три. Четыре. Пять.

Не отрываясь, я стоически выдерживала его взгляд, чувствуя, как искрят дрожащие от напряжения силовые линии моего биополя и электризуется вся поверхность тела, отчего начало саднить кожу лица.

- Я вам не враг, - наконец, прервал он молчание, улыбнувшись.

Забрав со спинки дивана свою стопку, он направился к выходу, снял с вешалки куртку и, снова бросив на меня взгляд и улыбнувшись, толкнул дверь бедром и вышел на улицу.

Где-то пониже основания шеи, между лопатками, зародилась и заструилась - вверх, под волосы, и вниз по позвоночнику - волна дрожи, словно бы отсюда, из самого позвоночного столба, вынули пробку, как валун из русла реки, открыв энергетическому потоку просвет, дав ему течь, набирая мощь, циркулировать, прочищать внутренние протоки.

Он лечил меня. Не знаю как, но рядом с ним я ощущала, как расслабляются забившиеся спазмированные мышцы, снимаются блоки и зажимы в волокнах нервов, уходят фобии и паранойя. Я оттаиваю. Мне становится тепло. Я становлюсь теплой. Порывистый колючий рваный ветер, с ним я становлюсь тихой спокойной ключевой водой.

Всего-то и надо. Несколько слов.

Я тебе не враг.

Я тебе не враг.

Но сколько людей ни разу не услышат их в своей жизни. И никогда в жизни не придут к этому недоступному им пониманию.

Что врагами, безвылазно засевшими в промерзших окопах, друг другу можно не быть.

Я помыла за собой посуду и, накинув куртку, вышла с тазом во двор: я знала, что хотя водопровод и канализация в доме имелись, по мере возможности хозяин дома воду старался выливать на улице. Я спустилась пониже к бане, чтобы выплеснуть мыльные помои не у самого крыльца. В эту минуту Андрей Иванович внезапно появился, полностью обнаженный, из предбанника. Будучи спиной ко мне, меня он не заметил и босиком прошел к реке по освещенному фонарем деревянному причалу, приблизившись к краю которого со всплеском окунулся в ледяной поток.

Пока я лихорадочно прикидывала, как мне быть: бежать в дом - рискуя движением как раз и привлечь к себе внимание - чтобы он не узнал, что я видела его сейчас, или переждать в тени, понадеявшись остаться незамеченной, пока он вернется назад в баню, - Андрей Иванович вынырнул из воды. Легко подтянувшись на руках за край деревянного настила, он выбрался наверх. Какое-то время он по-прежнему не замечал меня, но увидев, суматошливо прикрываться не стал. Каким-то чудом - видимо, оцепенев - смогла не засуетиться и я. Продолжая стоять со своим тазом, я смотрела на него, пока он не прошел по причалу обратно в баню и не скрылся за дверью.

Я вернулась в дом, думая о том, что мне не нравится, мне очень не нравится, что мне очень понравилось то, что я увидела.

 

 

 

Память воды

 

 

Несмотря на усталость, послебанную разморенность, убаюкивающий шум падающей с плотины воды и уверенность, что я усну, не найдя в себе сил даже на то, чтобы раздеться перед тем, как лечь в кровать, заснуть в ту ночь я не могла долго. Сознание словно зацепилось за явь и не могло отсоединиться от нее. Растягиваясь под собственным весом, оно провисало в полудрему, откуда снова и снова выскакивало, как сжавшаяся пружина. Раз за разом я просыпалась от какой-то неясной тревоги, сбивающей сердце с ритма - внутри словно вскрывались старые нарывы, выбрасывая в больную кровь все новые и новые порции своего радиоактивного содержимого, и кровеносная система не справлялась относить эти отравляющие отходы к фильтрам организма.

В голове рвал и метал молнии "голос мамы", ругавший меня за беспечность и неприличность моего поведения: я лежу в постели в доме незнакомого мужчины за сотни километров от города, безопасного места, где должна быть. Вместе с тем я совершенно не ощущала даже самой легкой угрозы, он просто не мог сделать ничего плохого, никому, мне в том числе, мне особенно. Не увидеть его доброжелательности, точнее, полного отсутствия зложелательности было просто невозможно. Но как же трудно люди доверяют друг другу, не задумываясь, как часто агрессию по отношению к себе они провоцируют аккурат этой своей безапелляционной презумпцией виновности и незаслуженным безосновательным недоверием, по сути являющимся ничем иным, как косвенным обвинением другого человека в способности, если не сказать склонности к причинению зла.

Уснуть удалось только ближе к трем ночи, а потому утром встала я поздно. Я прошла в ванную и умылась. Утром, пока не почистишь зубы и не выпьешь кофе - не человек.

Андрея Ивановича дома не было, но на столе стояли латунная турка, винтажная мельница для кофейных зерен, пачка кофе, коробка с пакетиками чая, сахарница, мед с имбирем, хлеб, который, как я знала, Тетьнаташа пекла сама, ее же производства вишневый джем - хозяин дома опять приглашал меня к приему пищи в одиночестве.

Позавтракав, я поставила себе еще кофе. Пока он готовился, я взяла веник - у камина насыпалось немного пепла и чешуек коры - и подмела пол.

Я заканчивала свою мини-уборку, когда в дом постучался и, по деревенскому обыкновению не дожидаясь ответа, распахнул дверь переводчик Алексей. Старательно вытирая ноги и шумно топая по коврику у двери, он, не поднимая на меня глаз, будучи уверенным, что я есть внутри, прокричал на весь дом:

- Хозяйка! Хозяин дома? - казалось, я всей кожей ощутила вибрацию сотрясенного его капитанским голосом воздуха.

- Нет. Не видела его с утра. Не знаю, где он может быть, - в тон своему собеседнику с интонациями своего в доску рубахи-парня ответила я.

На плите зашипел сбежавший кофе.

- Понятно! Наверное, пошел складывать дрова Наталье Петровне. Пойду искать!

Просканировав меня своим ничего не упускающим взглядом с ног до головы и отметив домохозяйский инвентарь в моих руках, Алексей развернулся и вышел.

Я вымыла плиту, налила себе кофе и подошла с чашкой к окну, прислушиваясь к своим внутренним шумам и потрескиваниям.

В первое мгновение по желобкам и ложбинкам моего мозга метнулись было привычные дорожки жидкого огня: во мне полыхнула та самая известная сконфуженность провинциала, попавшего в привычную для него крестьянскую обстановку, которая жителю мегаполиса покажется скорее забавной экзотикой, но от пристрастий к которой сам провинциал панически открещивается, чтобы не обнаружить - даже перед воображаемым зрителем - своего "невысокородного" происхождения и сельской "небонтонности". Какое-то время современная "офис-леди" во мне, полуобморочная от деревенской бесцеремонности только что разыгравшейся сцены, всеми силами сопротивлялась впускать случившееся в свое сознание, но во всех моих синапсах весело лопались бунтарские пузырьки шампанского.

Алексей назвал меня "хозяйкой".

Он принял меня за его жену.

До этого момента я воспринимала нас исключительно как два независимых самодостаточных изолированных объекта, два инертных атома с нулевой валентностью, два стандартных набора предписанных социальной ролью поведенческих алгоритмов. И только после этой реплики громогласного переводчика, вломившегося, как жук в муравейник, в мои психологические хрустальные замки, я впервые решилась подумать эту мысль. Что мы не просто "журналист" и "интервьюируемый".

Мы - два живых человеческих существа, которые… могут друг у друга быть.

Карамельные струи реки, вспененные на гребнях, неслись по своему широкому каменному ложу, гипнотически бликуя "дельфинными" поверхностями стремительных упругих перевивающихся потоков. Легко срываемые ветром, на землю непрекращающимся листопадом осыпались-лились сухие золотые листья.

Я видела свое отражение на стекле окна. После тетьнаташиных настоев волосы завились в блестящие тугие спирали. Я взяла один гладкий локон и прокрутила его между пальцами, как это делал он на берегу накануне вечером, пытаясь зародить, вызвать в своих нейронных цепочках все вчерашние ощущения и пережить их снова.

Прохлада скользнувших по моей шее пальцев. Приятное легкое подергивание выловленной внутри капюшона пряди. Тяжесть выпущенного локона, как в замедленной съемке, упавшего мне на плечо. Покалывание в подушечках пальцев и ногтевых пластинах, селевый поток иголок в позвонках.

Мне хотелось бы побыть им и прочувствовать, каково это - трогать мои волосы, прикасаться ко мне, смотреть на меня. Мне нравилось быть собой, когда он трогает мои волосы, смотрит на меня, но это было… страшнее. А еще страшнее было самой смотреть на него, разрешить себе осознать, что мне очень хочется прикоснуться к нему.

Почему-то, признаваясь даже самому себе в своем влечении к кому-либо, неизбежно почувствуешь себя… пристыженным. Унизившимся. "Тили-тили-тесто, жених и невеста" - до гробовой доски человеческое подсознание несет в себе стойкий несуразный "детсадовский" ужас перед уличением в неравнодушии, а выражение симпатии люди стабильно путают с самоуничижением. Самоуничижение - стратегия поведения тех, кто ниже в социальной иерархии, а потому выражение симпатии неосознанно воспринимается как признание собственной второстепенности, а даже некоторой второсортности по отношению к объекту симпатии, которому ты этим своим добровольным "удалением с дистанции" как будто собственноручно вручаешь некое эволюционное преимущество. Надменность - кажущийся беспроигрышным способ набить себе цену, заявить о наличии у себя оснований - мнимых - претендовать на что-то столь же равнозначно "более дорогостоящее". Но в конечном итоге именно эта примитивная уловка и выдает неразвитость озлобленной инфантильной мстительной психики, снедаемой желанием отплатить миру той же монетой - наказать нелюбовью за собственную недолюбленность и высмеять в отместку за собственное попадание в ситуацию осмеяния.

Он был вне всего этого. Вне всех этих детских поломок и неисправностей, вне детских меркантильных "а ты мне что?" и гобсековских дележек с подсчетами, кто кому больше недодал, вне мышиных подковерных склок, вне банок с пауками и ведер с крабами. Он мог позволить себе не защищаться от уже неопасной для его самооценки патогенной окружающей среды, и своей открытостью и принятием меня он предлагал мне прямой непосредственный контакт. Не окольными путями, не из-за забора, без свиты посредников, адвокатов, прокуроров и нотариусов, выбравшись на свет божий из всех своих коконов, раковин, ужимок, нервических смешков и нервных тиков, полушажков вперед и одергиваний руки назад, недомолвок, полунамеков задыхающимся полушепотком, изнуряющего и до смерти осточертевшего перманентного ожидания интервенции с упреждающей самообороной нападением и жгучего желания провалиться сквозь землю от хронического тотального за все это чувства неловкости.

Ведь это очень, очень просто - два человеческих существа, которые могут друг у друга быть, могут просто быть друг у друга.

Когда Андрей Иванович вернулся, было уже за полдень.

- Как спалось? Приснился жених невесте? - не раздеваясь, в куртке, он прошел на кухню, и я проглотила улыбку, ощутив возникший во мне импульс поругать его за то, что он ходит по моим подметенным полам обутым.

- Жених? - переспросила я.

- Ну, как же! Есть такая примета. Когда ложишься спать на новом месте, надо загадать "ложусь на новом месте, приснись жених невесте!". Не слышали разве? Ну вот, как же так! Такую возможность упустить!

- Что же вы вчера мне об этом ничего не сказали, Андрей Иванович!

Он сокрушенно пощелкал языком. На скорую руку соорудив себе бутерброд - положив на отломанный кусок хлеба как топором отрубленный кусок масла и такой же кусок сыра - он налил себе остатки остывшего кофе из турки и так, жуя на ходу, с чашкой в одной руке и бутербродом в другой, направился к выходу.

- Одевайтесь, покажу вам кое-что. Я жду вас на улице, - толкнув дверь бедром и чуть расплескав кофе, он, кающимся взглядом косясь на лужицу на полу и виновато втягивая голову в плечи, вышел наружу.

Я вытерла пол бумажным полотенцем. Выбросив использованную салфетку в камин, я оделась и вышла за ним следом, стараясь не бросать взгляды на причал у бани, воспоминания, точнее, борьба с воспоминаниями о вчерашнем вечернем инциденте на котором уже порядком извела меня прошедшей ночью.

Андрей Иванович с Алексеем стояли на мосту, облокотясь о перила.

- …не боятся людей, - донеслись до меня звуки рассказа переводчика, когда я приблизилась. - Заходят в деревню, жрут яблоки в садах, топчут грядки, а один мишка так и вообще пытался устроить берлогу прямо в огороде у одной знакомой бабки. Давно такого не было. Говорят, у них в экскрементах один песок. Бедные звери в прямом смысле землю жрут от голода. Паршивый, голодный для них год... Ладно, ты спешишь, не буду тебя задерживать. Спасибо тебе, Иванович! - Андрей Иванович доел свой бутерброд и, обмахнув от крошек руку о бедро, пожал протянутую Алексеем ладонь.

- Красивая у тебя жена, Иванович, - вдруг кивнул в мою сторону Алексей, пристально, не отрываясь, наблюдая за лицом своего собеседника.

Я захлебнулась вдохом, замерев в ожидании, что он на это ответит.

Андрей Иванович, не выразив ни тени замешательства, провокаторски улыбаясь одним уголком губ, посмотрел на меня.

- Да, - проглотив то, что было у него во рту, согласился он, с олимпийским спокойствием глядя мне в глаза. После чего, отхлебнув кофе, добавил:

- Очень.

Я боялась, что учащенную работу моей грудной клетки не скрывает даже просторная мужская куртка. Легкие щедро нагоняли кислород внутрь, поставляя питание голодным язычкам пламени, с рискованной жизнерадостностью заплясавшим по моим нервным окончаниям, нарастающий внутри жар подступил к коже, угрожая излучиться наружу солнечной короной.

Кивнув, Алексей развернулся и направился к гостевому домику. Андрей Иванович со все той же полуулыбкой прошел мимо меня - отнести на веранду пустую кружку.

- А если ты не произнес этого заклинания перед сном, но на новом месте тебе приснился кто-то, это считается? Считается предсказанием? - стараясь держаться, как ни в чем ни бывало, попыталась сменить я тему, когда мы сели в его грязный, весь заляпанный размашистыми глиняными росчерками снаружи, но образцово чистый внутри внедорожник.

- Вот уж не знаю, не специалист! - заразительно расхохотался Андрей Иванович. - Проверьте сами. Расскажете потом.

Впрочем, это было не так важно - он не снился мне. Я думала о нем в те минуты, когда не спала, и продолжала по инерции думать своим "распятым" сознанием, проваливаясь в полудрему, которая была ближе к бодрствованию, чем к засыпанию - сновидение, увиденное в таком состоянии, тоже было ближе к обычной фантазии, чем к "вещему" сну.

- Куда мы едем, Андрей Иванович?

- Сейчас сами все увидите.

Он снял куртку и, развернувшись, бросил ее на заднее сиденье, на мгновение оказавшись между спинками наших кресел совсем вплотную ко мне - меня окутало каким-то смутно знакомым запахом, вспомнить который в тот момент я не смогла. Джинсы натянулись на его напрягшихся узких натренированных, как у спортсмена, бедрах, плотно облегая нижнюю половину тела, и я отвела глаза.

- Расскажите мне что-нибудь. Я хочу послушать вас, - попросил он, разворачиваясь обратно.

Он закатал рукава рубашки, обнажив механические часы на запястье, и завел машину.

- Знаете, я тут подумал, что вы слишком много думаете. Слишком много вообще, а уж тем более слишком много для журналиста. И совсем уж слишком много для женщины. Тем более красивой.

Меня развеселил его "возмутительный сексизм" и нетрусливая ироничная беззлобная неполиткорректность.

- Вам это не нравится, Андрей Иванович?

- Еще как нравится, - он плавно тронулся с места. - Вам очень идет.

Обычно перед любой встречей я заранее продумываю, стараюсь набросать приблизительный список запасных тем, которыми смогу в случае чего заполнять возникшие паузы. К этому разговору я не готовилась, но с ним темы появлялись сами собой.

- Я почему-то все утро вспоминаю о вашем домовом, Андрей Иванович. О том, что хотя он не пьет молоко, но берет самое главное.

- Так, - заинтригованно протянул он, одобряя вступление и поощряя дальнейшую исповедь.

- Когда мне было тринадцать, я занималась баскетболом.

- В самом деле? - удивился он.

- Баскетбол я ненавидела лютой ненавистью, - его бровь снова сложилась в симпатичный удивленный зигзаг, но на этот раз он ничего не сказал, предоставляя мне возможность продолжить и изложить все с чувством, с толком, с расстановкой.

- Я безбожно прогуливала "баскетбольную", но не бросала по двум причинам. Во-первых, потому что к тому времени мною был исчерпан лимит брошенных художественных кружков и клубов по интересам. Я уже бросила кружок по инкрустации соломкой и народные танцы - мне хотелось чего-нибудь посовременнее, но других хореографических направлений в нашем Доме творчества не было. Музыкальную школу я и вообще бросила сразу после сдачи экзаменов. Я хотела играть на пианино. Я мечтала, чтобы вот это - открытый балкон, взлетающая от легкого сквозняка вуаль штор, длинные тонкие пальцы на клавишах и взволнованное музыкой декольте… - сосредоточенно глядя на дорогу перед собой, Андрей Иванович слушал меня, чуть улыбаясь и вдохновляюще наслаждаясь услышанным. - Но мама категорически отказалась покупать мне пианино и предложила поучиться играть на аккордеоне. Аккордеон, если - когда - я остыну к музицированию, продать будет проще. А если его не проданный придется где-то хранить, он места в квартире занимает меньше. Пианино же на антресоль не запихать… "Баскетбольная" была моей индульгенцией, справкой о моей "не-нелюдимости". Ребенок ведь должен чем-то увлекаться. Бывать в коллективе. Общаться со сверстниками и социализироваться. Во-вторых, молодая девушка-тренер, которой невозможно было отказать, вцепилась в меня мертвой хваткой - из-за моего роста, единственного, что во мне было от баскетболистки, и мне было жаль расстраивать ее отказом. Да и как откажешь, когда в один из вечеров она со всей девчачьей командой полным составом заявилась к нам домой уговаривать маму отпустить меня на тренировки. В какой-то момент я все же пыталась спетлять из манящего мира высоких достижений и наврала тренеру, что мама запрещает мне посещать секцию. Мама и вправду не особо приветствовала этот вид физической активности, и я надеялась, что она взаправду начнет возражать. Но мама почему-то вдруг взяла и согласилась, и даже без долгого сопротивления. Она не поняла, что я просто ломаю комедию перед тренером, и приняла за чистую монету мои актерские лицемерные мольбы отпустить меня в большой спорт…

Очень часто собеседники, пытаясь подчеркнуть свою вовлеченность и заинтересованность разговором, допускают одну типичную ошибку. Они начинают уточнять не имеющие значения детали, приводить свои примеры и ничего не доказывающие доказательства, или, что еще хуже, вдруг берутся спорить, не испытывая особой в этом нужды, просто чтобы показать свое участие в дискуссии и вставить свои пять аргументов. Это сбивает с мысли, разрушает настрой и всякую жажду общения, отнимает энергию, которую ты и так в больших объемах тратишь на то, чтобы отрефлексировать свои ощущения и "перекодировать" их в слова. Андрей Иванович слушал, не перебивая и никак не выражая своего слушательского энтузиазма, но я точно знала, видела, что он самым внимательным образом слушает и слышит меня.

- Играть в баскетбол я не умела совсем, но мне нравился образ эдакой задорого купленной "иконы" клуба. Нравилось поигрывать несуществующими мускулами, складывать, собираясь на соревнования, форму в спортивную сумку, лихо закидывать ее таким эффектным жестом на плечо и идти к автобусу таким вот шагом вразвалку с таким пафосным видом. В остальном же "баскетбольная" была для меня кромешным адом. Играть в очках было невозможно - контактных линз тогда еще не изобрели, и я элементарно не различала, где наши, где не наши, как и не видела летящего ко мне мяча, которым пару раз пребольно прилетело по голове. Все гомерически хохотали, и громче всех - ждущие на скамейках своей очереди мальчишки. Перед парнями опозорится всегда было как-то особенно позорно. Но самое кошмарное начиналось после тренировок в раздевалке. Куда вваливались пубертатные особи мужского пола с целью сравнения... мануальным способом... размеров наметившихся уже девчоночьих... неровностей. Это называлось "тискать", - я не верила, что рассказываю такое слушателю мужского пола, но Андрей Иванович ни разу не дал мне понять, что с моими интимными откровениями что-то не так.

- Я всегда старалась побыстрей проскочить мимо пунцовых вырывающихся жертв и выбежать на улицу. Но в протестующих девичьих воплях слышалось не только возмущение и гнев. Самодовольство ощущалось в них тоже, мужское внимание, пусть и такого сомнительного свойства, не могло не быть комплиментарным и... волнующим, чего уж там. И я не могу сказать, что испытывала по отношению к этим крикам одно лишь осуждение. Что-то вроде зависти в моем омерзении тоже, наверное, все-таки было. Я сиротливо брела по пустынному стадиону в темноте, всей спиной ощущая квадраты света на земле от огромных окон-витрин спортивного зала с мечущимися в них силуэтами, которыми твой уход остался абсолютно не замечен... Мне не хотелось быть там, но мне не хотелось и уходить. Потому что тебе внушили, что общество, каким-бы оно ни было и насколько бы оно не было неподходящим тебе, это некая безусловная, жизненно необходимая ценность. В тебе словно формируют новое ложное сознание. Закладывают в тебя не твои желания, учат думать не свои мысли, чувствовать не свои чувства, а ты даже не допускаешь сомнений, что эти мысли, чувства и желания - твои.

Я слушала себя, поражаясь тому, как самопроизвольно легко и красиво в разговоре с Андреем Ивановичем укладываются друг за другом звенья цепи. Это был тот редкий случай, когда в лице своего слушателя ты не натыкался на непробиваемую бетонную стену отторжения - все пропускные люки были приветливо открыты, они были распахнуты настежь.

- Однажды в детстве мы с родителями отдыхали на Черном море, и по тогдашней распространенной традиции снимали комнату в чужой квартире. В один из дней я нашла между стенкой платяного шкафа и стеной коллекцию открыток, несколько увесистых пачек-кирпичиков, завернутых в пожелтевшую от времени газету. Вам кажется, я говорю о чем-то несущественном и не связанном между собой, Андрей Иванович?

- Вовсе нет. Я же понимаю, что вы еще не закончили свою мысль. Продолжайте, мне, правда, очень интересно, вы замечательный рассказчик.

- Не знаю, почему открытки хранились в таком странном месте. Скорее всего, забытые своим остывшим к ним собирателем, они туда просто завалились. В одной стопке были отобраны картинки с новогодними сюжетами, Снегурочками, белоснежными тройками, ажурными санями и искрящимися сугробами. Отдельно хранились открытки с розами и другими цветами, и отдельно - с мультипликационными персонажами, зверушками и солнышками. Я не смогла удержаться, это было выше моих сил... Самые понравившиеся экземпляры я украла, - бровь Андрея Ивановича в очередной раз взметнулась, но он не обвинял меня ни в чем, признавая неодолимую силу обстоятельств, толкнувших меня на преступление, и отдавая должное моей честности и храбрости, для подобной честности требующейся.

- Вернувшись домой, я впервые в жизни хотела поскорее пойти в детский сад, чтобы показать подружке свою головокружительную добычу. Подружке открытки понравились чрезвычайно, и она начала ходить за мной по пятам, выпрашивая хотя бы пару штучек себе. Мне всегда было пронзительно жалко каждого, кто не мог получить того, чего жаждал всей душой. К тому же распирающая мания величия от чужого восхищения предметом твоей гордости - переживание, по силе не уступающее вожделению обладать заветной реликвией. Я мучительно терзалась в течение всего дня, но к вечеру приняла это неподъемное решение. Оторвав от сердца, я широким жестом преподнесла подружке поистине королевский подарок - не одну, не две, а добрую треть, если не половину своих бесценных сокровищ. Подружку в тот день забрали из сада раньше меня. Возвращаясь с мамой вечером домой, я, как громом пораженная, вдруг увидела, как по шоколадной мути лужи кружат, колеблемые ветром, мои размякшие до состояния ошметков волшебные картинки, на некоторых из которых еще виднелись прелестные головки в кокошниках... Подружка то ли выронила, растяпа, то ли, что более вероятно, выбросила мой подарок, натешившись и со скоростью меркнущего света утратив к нему всякий интерес...

Андрей Иванович взглянул на меня, и на секунду отвлекшись, на всей скорости въехал в глубокую лужу. Взрезав водную гладь, внедорожник поднял высокие брызги, стеклянными "крыльями" взметнувшиеся по бокам машины. Извинившись взглядом, Андрей Иванович взглядом же пригласил меня продолжать.

- Единственная причина, по которой мне хотелось встречаться с другими людьми - "явить миру", поделиться с ближним красотой, - я старалась говорить с самоиронией, чтобы снизить накал патетики, я отчаянно боялась показаться занудным морализатором и надеялась, что не выгляжу так. - И это единственная причина, по которой, возвращаясь к нашему с вами вчерашнему разговору, люди в современном мире могут быть зачем-то друг другу нужны. Но сегодня что бы ты не предложил, ты получишь отказ, отпор, отлуп на ровном месте. На любое свое предложение оценить красоту чего-либо, ты неизбежно услышишь в ответ несогласие и самую ожесточенную критику. Больше всего в общении с окружающими меня угнетает именно это. Неумение взять главное. Неумение почувствовать это главное. Готовность без этого обходиться, отсутствие потребности в этом. Люди цепляются за второстепенное, вязнут в невообразимых абсурднейших мелочах, придираются к сколам на блюдце, в которое налито молоко, к паутине по углам, кошачьему запаху на чердаке, и в упор не видят молока у себя под носом. Это как движение в бредовом, как злой морок, сне, когда хочешь бежать, но не можешь продраться сквозь застывший мертвый воздух. Вектор твоего движения навстречу другому человеку раз за разом оказывается сломанным, опять и опять ты напарываешься на реакцию, противоположную той, на которую рассчитывал, и опять и опять понимаешь, что контакт не состоялся. Ты не смог отдать, человек не захотел взять то, чем ты хотел поделиться. Это "главное" это нечто почти материальное, протоплазма, из которой состоит человеческая сущность. Эти фразы - "сделано с душой", "сделано с любовью", "вложил частицу сердца" - они затасканы до полной утраты смыслового содержания, но если эти смыслы вспомнить, если вдуматься в эти формулировки, становится ясно, что их нужно понимать абсолютно буквально. А сегодня этого взаимообмена человечностью не происходит. Творческого процесса, как процесса продуцирования красоты, нет. Кругом одна сплошная имитация бурной деятельности и симуляция "звездности".

- Вы сейчас о непринятии вашего творчества говорите?

- Нет, Андрей Иванович, это было бы слишком... жалко. Я говорю об общей тенденции.

Он открыл окно и закурил сигарету. Мне понравилось то, что он не стал спрашивать моего разрешения на это - я очень люблю людей, не спрашивающих ничьих разрешений на свое существование.

- Моя инструктор по йоге рассказала мне как-то такую притчу, - не дожидаясь приглашения продолжать сама продолжила я. - Хулиган бросил камень в окно высокочтимого гуру, и окно разбилось. "Почему разбилось стекло?" - спросил гуру своих учеников. Потому что стекло хрупкое, потому что удар камня был слишком сильным - начали перечислять ученики предсказуемые тривиальные версии. "Стекло разбилось, - озвучил правильный ответ гуру, - потому что окно было закрыто". Моя инструктор вела все это к тому, что мне не стоит прятаться от мира и следует открыть возможность комментирования моих записей в соцсети. "Не закрывайся от мира и ты увидишь, что мир несет тебе только добро!" - уверяла меня моя инструктор. Законопослушный йог, я подчинилась, и первым комментарием под фотографией моего шпагата стало резкое замечание моего гуру о том, что я исказила суть йоги и чересчур увлеклась акробатикой, а это не есть "истинная" йога. "Истинная йога" - это носить штаны с мотней, в качестве приветствия говорить "намасте", расставлять на книжных полках фигурки слонов и сидеть с просветленным видом на коврике с принтом лотоса. Устроить мне порку следовало непременно публично. Меня нужно было поймать за руку, вывести на чистую воду, поставить на место, произвести чистку рядов и изгнать из них паршивую овцу. Сегодня из любого коллектива люди неизбежно стремятся устроить "междусобойчик", маленькую секту, эдакое элитное тайное общество, члены которого изображают экзальтацию от несуществующего родства душ и упиваются пароксизмом собственной избранности, тоже существующей только в их воображении. Собачники, кошатники, мамочки с младенцами, ненавистники детей, спортсмены, йоги, любители поездок в экзотические страны, домоседы, коллеги по работе, театралы, всех мастей активисты и волонтеры. Твои человеческие качества, уровень интеллекта, достижения и таланты не имеют ровным счетом никакого значения. Значение имеет только то, по скольким формальным признакам ты подходишь на роль "своего". "Свой" - хороший, даже если ты вообще пустое место. "Не свой" - плохой, каким бы расхорошим и распрекрасным ты ни был. Вы не задумывались, кстати, Андрей Иванович, о том, почему сегодня развелось такое немыслимое количество всевозможных диет? Вегетарианство, сыроедение, спортивное питание, здоровое питание... Нарушители предписанного каждой конкретной группе рациона подвергаются такому беспощадному шельмованию, словно бы пищевые пристрастия это нечто священное, почти символ веры. Главный, если не единственный опознавательный знак, определяющий тебя как "своего". И вообще единственное человеческое достоинство.

Я смотрела на себя со стороны, пытаясь оценить, не выгляжу ли я в глазах своего собеседника как прилежный школьный отличник, из кожи вон лезущий, чтобы впечатлить боготворимого педагога своими сенсационными открытиями давно открытых истин, но иронии и учительской снисходительности на лице Андрея Ивановича вроде не заметила.

- Раньше люди жили маленькими поселениями, и за всю свою жизнь не только не переезжали с места на место - люди вообще не покидали пределов родной деревни, - Андрей Иванович курил, держа сигарету левой рукой и стряхивая пепел в открытое окно. - Даже на соседние улицы своего собственного села люди захаживали крайне редко. С рождения и до самой своей смерти человек вращался в одном и том же кругу. Всех "своих" знали в лицо. Свой он и есть свой, свой своему поневоле брат, а чужие тут не ходят. Количество людей в поле зрения современного человека возросло в тысячи раз. Нужны предельно однозначные и четкие критерии, позволяющие отличить "своего" от "не-своего". Кулинарные традиции всегда были одним из базовых цементирующих общину факторов, вспомнить хотя бы те же национальные кухни. Сегодня люди сублимируют, искусственно воспроизводят для себя эрзацы маленькой коммуны, отвечающие всем условиям, которые обеспечивают устойчивость и целостность любой группы. А это такие условия как отдельный язык - диалект или сленг, особый дресс-код, определенный кодекс поведения, верования и традиции. Готовность во всем соответствовать уставу и соблюдать все правила и предписания является главным доказательством лояльности и преданности коллективу. Более того, многие фантасмагорические на первый взгляд требования именно с этой целью к претендентам выдвигаются - чтобы протестировать овец на паршивость.

- Все так, Андрей Иванович. Но если раньше национальные кухни служили для объединения, то сегодня диеты нужны, чтобы максимально отгородиться, отмежеваться и откреститься от мира. Чтобы культивировать ксенофобию внутри группы и противопоставлять себя всем остальным. Еще никогда человек не жался настолько отчаянно к толпе, и еще никогда разобщенность людей не была настолько всеобъемлющей и непреодолимой. Сегодня люди под угрозой смерти не войдут в чьи-то заботливо возведенные избушки лишь потому, что на обоях в них не "истинный" узор. И никто не станет есть вынесенный на ручнике хлеб, потому что у всех свои незыблемые представления о правильной и здоровой пище.

Мы выехали на хорошую асфальтированную дорогу и двигались вдоль водохранилища к корпусам показавшейся вдалеке гидроэлектростанции.

- Нет ничего сверхнеожиданного в том, что люди пытаются снизить чужую ценность, чтобы повысить свою. Но отказ признавать ценность не отменяет ее, - затушив окурок в пепельнице, Андрей Иванович закрыл окно.

В салоне вкусно пахло смесью табачного дыма и свежего влажного воздуха.

- Нельзя быть ценностью безотносительно ценителей. Нельзя быть ценностью в их отсутствие, наличие и количество ценителей и определяет ценность. Вы слышали такую старинную скандинавскую загадку - издает ли звук упавшее дерево, если в лесу нет ни одного человека? Ведь звук это волна, воспринятая человеческим ухом. Выходит, что без воспринимающей стороны того, что не было воспринято, не существует.

- Не совсем верно. Колебания воздуха, произведенные упавшим в отсутствие человеческих барабанных перепонок деревом, быть может, не имеют права называться звуком, но то, что это волна распространяется, хотя и по-другому называется, бесспорно.

- Даже луна исчезает, когда на нее никто не смотрит!

- Эйнштейн бы с вами не согласился. Маяк не бегает по берегу в поисках лодки, которую он мог бы облагодетельствовать, он просто стоит и светит.

- Но маяки стали не нужны, и маяков не стало, Андрей Иванович!

- Я же вам говорил, что в мире предостаточно чудаков, готовых отдать за маяк душу, - он улыбнулся, но мне показалось, что по его лицу скользнула мимолетная тень недовольства собой: он как будто раскаивался, что сказал это, опасаясь, что я могу расценить его слова как очередной намек и счесть его слишком последовательным в его иносказаниях, которые я уже начала понимать, но все еще запрещала себе как следует осмыслить.

- Когда у тебя есть красота, ум, талант, молодость и здоровье, просить у высших сил еще и всеобщего обожания уже и нескромно как-то даже, - он съехал на обочину и остановился. - Чего вы боитесь?

- Одиночество и изоляция - серьезное испытание. Оно под силу далеко не всем.

- Вы и так одна. Чего вы боитесь на самом деле? И чего вы хотите?

Андрей Иванович сложил руки ладонями вместе и засунул их "клином" между своими плотно сдвинутыми бедрами. Глядя не на меня, а в окно перед собой, он чуть подался боком корпусом в мою сторону, словно бы для того, чтобы лучше слышать меня, как учитель, ждущий от ученика единственно верного и кажущегося ему самоочевидным ответа.

Мне очень нравилась непринужденность этой его позы, я сама никогда не умела настолько доверяться другим людям и чувствовать себя настолько нескованно в чужом обществе, чтобы позволить себе подобную степень расслабленности.

Мне нравилось в нем все. Нравилось слушать его и разговаривать с ним, нравилось, что ему нравилось разговаривать со мной, нравилось как он вел машину, как курил, улыбался и хмурился, нравились его волосы, его глаза и морщинки в уголках век, нравилась форма его губ, его голос, его запах, его пальцы, его часы на запястье, его джинсы и рубашки с закатанными рукавами, и то, на что они были надеты.

Ожидая ответа, Андрей Иванович, не меняя положения, перевел взгляд на меня и несколько секунд сидел, молча глядя на меня с рассеянным отрешенным видом человека, задумавшегося о чем-то своем.

- Андрей Иванович, Алексей, переводчик, принял меня за вашу жену - почему вы не стали переубеждать его в этом? - неожиданно для себя самой спросила я.

Он еще несколько секунд помолчал, все так же не отводя глаз от моего лица.

- Но вы ведь тоже не стали делать этого, - улыбнулся он.

- Идемте? - показал он взглядом в окно, я согласно кивнула.

Дотянувшись до своей куртки на заднем сиденье, он надел ее и мы вышли из машины.

Как человек, для которого слова - непосредственная сфера его профессиональной деятельности, дар речи я теряю редко. Это был один из тех случаев.

Осень выдалась аномально дождливой, и чтобы снизить уровень воды в водохранилище, на гидроэлектростанции открыли холостой водосброс.

Сквозь поднятые затворы плотины, сталкиваясь друг с другом и расшибаясь о скалистые выступы берегов, извергались и со страшным грохотом обрушивались вниз, взрываясь тяжелыми облаками плотной водяной взвеси, многотонные толщи воды. Гранитные стены скал мелко дрожали под ногами, едва сдерживая ударную мощь потоков, несущихся, закручиваясь в камнедробительные воронки, по исполинским каменным уступам между ними.

- Раньше в русле реки располагалось три равнинных водопада, порога, или, как называют их здесь "падуна". Сейчас подавляющую часть времени русло полностью обезвожено. А когда-то напор воды в реке был такой, что во время паводка прибрежные деревья срезало, как бритвой, - перекрикивая громыхание адского котла, начал для меня очередную "иммерсивную" экскурсию Андрей Иванович.

- А как часто... "включают" водопады?

- В последнее время практически каждый год. До этого водосброс не открывали лет по пять-семь. Вам не холодно?

Я отрицательно покачала головой. Хотя водная пыль разносилась на многие метры вокруг, холодно действительно не было, тебя то и дело обдавало волной нагретого работающей стихией воздуха.

Мы осторожно пробрались по узкой длинной бетонной стене бокового укрепления плотины на самый ее край и присели на корточки.

Внизу под нами, словно истосковавшись по родным берегам и безумствуя от счастья узнавания, мчалась по своему естественному пути реанимированная река. Я смотрела на ревущую бездну и чувствовала себя как эта несчастная плененная стихия, которой запретили делать то, что она делала испокон веков и для чего была создана - течь в ее берегах. Ее воды заточили, принудили делать что-то им не присущее и им самим отродясь не нужное - крутить турбины, отдавать кому-то свою жизненную силу, исполнять чужую волю, удовлетворять чужие запросы. Мне хотелось потребовать у кого-то: выпустите меня. Откройте затворы. Разберите плотину. Я хочу уйти. Хочу убежать - "уцячы", как это невероятно точно звучит в белорусском - "утечь".

Я глубоко вдыхала взбитый водоворотом в тугую пену воздух, наполняясь бешеной энергией ожившего водопада, которую хотелось набрать с собой в какие-нибудь кислородные баллоны, чтобы подпитывать потом себя, обезвоженного, обескровленного - обезжизненного - время от времени, скряжничая и скупо дозируя порции, чтобы запасов хватило как можно на дольше.

Ветер трепал густые волосы Андрея Ивановича, его лицо, как, наверное, и мое, было сплошь усеяно мелкими стразинками воды. Молния его куртки была застегнута не до конца, и в образовавшейся бреши виднелась голая шея и выемка над соединением ключиц - не укутанный, не спрятанный от холода снаружи, не защищенный фортификационными сооружениями одежды островок, нечаянное свидетельство наличия жизни под всеми этими укрытиями и оборонными валами, халатная утечка информации о человекности и уязвимости.

На людях столько снего- и грязезащитных облачений, водо- и человекоотталкивающих подкольчужников, ветро- и мироизолирующих лат и плащей, пока доберешься туда, внутрь, где живое и теплое, пока преодолеешь все преграды, все барьеры один за другим… Нырнуть бы под куртку, расстегнуть одну из пуговиц рубашки и неостановленной ладонью - туда, в тепло, к одушевленному, с бьющимся внутри пульсом, вздрогнувшему от прикосновения твоих холодных пальцев, чему так легко сделать больно и чему так страшно сделать больно…

Мы были рядом, соприкасались плечами, и я думала о том, что нет никаких, ни одной причины для того, чтобы и дальше запрещать себе это понимание: я хочу - и это нормально, и это возможно - чтобы он меня поцеловал.

Я могу сейчас повернуться к нему и попросить его сделать это.

"Андрей Иванович, поцелуйте меня, пожалуйста".

А можно ничего не говорить. Можно самой поцеловать его. Приблизиться к его лицу и прикоснуться губами к его губам.

Я повернулась к нему - он вопросительно посмотрел на меня - и… застегнула до конца молнию его куртки.

Зародившийся было внутри торнадо решимости, своим вращающимся телом сметающий и расшвыривающий по сторонам все сомнения и страхи, был безнадежно погребен под сошедшей на него снежной лавиной из бесчисленных "а если".

А если я все: все эти сигналы, якобы говорящие о его расположении и влечении, все его непроизвольные и произвольные оговорки, все его взгляды и полуулыбки - если я все это просто-напросто выдумала, неверно истолковала, домыслила, приписала его действиям побуждения, которых там и в помине не было - такое ведь тоже может быть? И сейчас я начну движение навстречу, а он отшатнется, от неожиданности ли, от недопонимания или, что еще унизительнее и обиднее - от нежелания сближения? А я буду продолжать находиться рядом. Как быть после этого, как выйти потом из такого положения? Броситься ему на шею и насильно поцеловать его? Задать дрожащим плаксивым голоском жалобное и донельзя жалкое "почему?"? Начать вымаливать "ну пожалуйста!.."? - варианты один чудовищнее другого.

Андрей Иванович протянул руку и провел по моей щеке внешней поверхностью сложенных вместе пальцев, вытирая с моего лица капли воды.

- Прогуляемся? - спросил он, словно почувствовав мой внутренний разброд и сумятицу.

Мы спустились вниз и прошлись сначала по одному, затем по другому берегу реки, выбирая наиболее живописные ракурсы для фото.

Когда мы вернулись в машину, уже начало смеркаться.

Андрей Иванович включил музыку, одну из моих самых любимых песен Эдмунда Шклярского - "Фетиш".

- Не возражаете?

- Нет, я очень люблю "Пикник".

Я достала свой фотоаппарат и, якобы поглощенная просмотром сделанных снимков, начала пролистывать кадры, хотя мелькавшие перед глазами картинки соскальзывали с моего сознания, как струйки начавшегося дождя с лобового стекла.

- Хорошие фотографии получились?

- Просто восхитительные, Андрей Иванович!

- Памяти хватит на все?

- Моей точно хватит. Поверьте, Андрей Иванович, я запомню каждую минуту этой моей поездки.

Он бросил на меня слегка озадаченный взгляд.

- Поездка оказалась невероятно богатой на впечатления, - пояснила я.

- А вы знаете, кстати, что слово "богатство" происходит от корня "бог"? - сменил тему на свою излюбленную Андрей Иванович, сделав музыку потише. - В славянской мифологии бог не был антропоморфным. В представлении славян-язычников бог был космическим запасом мировой энергии, океаном благ, добра. Именно поэтому слово "добро" имеет второе значение - "весь накопленный скарб". "Переехать в новый дом со всем добром", значит, со всеми пожитками. Эта божественная энергия была не иссякаемой, но и не восполняемой, она всего лишь перераспределялась. Земная жизнь человека делилась на отрезки, которые назывались "веками". "Век" это период пребывания в определенном социальном статусе. Известное выражение "бабий век" как раз сохраняет то старое значение этого слова. Вехами, фиксирующими очередную фазу, наступление нового века были рождение, инициация, свадьба и смерть. Рождение - приход души из иного мира в этот. Инициация - переход ребенка во взрослое состояние. Свадьба - переход из статуса холостяка в статус семейного человека. Смерть - возвращение в мир иной. На каждый век человеку отпускалась доля "бога", откуда и происходит второе значение этого слова. "Доля" это часть чего-то, и "доля" в смысле "судьба". Отсюда обездоленность. Человек, которому на какой-то из его веков перепала не очень добротная доля, мог отхватить кусок получше, потому что передел долей происходил постоянно. В честь рождения ребенка, к свадьбе и на поминки обязательно готовилось ритуальное блюдо, хлеб или каша, ингредиенты для которого должны были принести все, каждый житель деревни. Затем этот хлеб или кашу делили поровну между гостями, что и знаменовало собой символический перераздел всеобщей энергии, бога. Новорожденному ребенку таким образом выделяли из общей массы, как бы скидывались всем миром на положенную ему долю. На поминках так же делили между всеми высвободившуюся и замешанную в общую колоду долю новопреставившегося. Посуда, в которой готовились ритуальные блюда, разбивалась, и всем гостям доставалось по черепку, что являлось, опять-таки, еще одним мотивом перераспределения долей. Отсюда и пошла примета, что посуда бьется к счастью. "Счастье" это совокупность всех частей, всех долей "бога" за все века. Но под этим термином славянские язычники понимали не совсем то же, что мы сегодня. Счастье не обязательно должно было быть... счастьем. У поляков есть поговорка "гувнянэ шчэншьче", что значит ну так себе счастье. То, что называем "счастьем" мы, наши предки называли аккурат "богатством". "Богатство" это когда много "бога". "Богатырь" сюда же. Соответственно, "убожество" это обделенность "богом". В перераспределениях энергии были заинтересованы все, не только тот, чей непосредственно статус менялся. Поэтому на бездетных женщин и неженатых мужчин во все времена смотрели косо, они для всех тормозили эти циклы обновления долей. И поэтому в древности недолюбливали зажившихся старожилов, считалось, что они уже израсходовали свою долю и теперь подсасывают чужие. Существовали обряды имитации похорон живых еще стариков, после чего те считались умершими, и им доля больше не полагалась. Так что, как видите, традиции, кажущиеся нам сегодня непонятными, а порой и диковатыми, в свое время имели не только логичное, но и не лишенное красоты обоснование, и были нисколечки не страшными и не кровожадными.

- Лекции по славянской мифологии?

- Они самые. Я вас ими не утомил?

- О нет, Андрей Иванович, я готова слушать вас бесконечно.

- Недостаточно хорошей, к слову, могла быть не только доля, но и век. По разным причинам, чаще всего из-за болезни или травмы, век мог оказаться неполноценным - отсюда и понятие "увечье". Комплекс всех веков назывался "судьбой". Слово "судьба" - от слова "судить", а суд это избрание меры. В современных судах тоже занимаются тем, что избирают меру пресечения. На высшем же суде определялась мера - длина - всех веков. "Смерть" - избытие меры, истрачивание отмеренного. В отличие от долей, объем которых варьировался, пусть и в произвольном порядке, продолжительность каждого века была величиной, предначертанной свыше. И вот здесь начинается самое замечательное. Фаталистами при всем при этом древние славяне ничуть не были. Потому как кроме понятия "доля", у них имелось еще одно такое по-настоящему изумительное понятие как "воля". "Воля" значит "свобода" - "воля вольная", и так далее. Вместе с тем, "воля" и "свобода" это не совсем одно и то же, потому что в русском словаре присутствует такое устойчивое выражение, как "свобода воли". То есть воля может быть или не быть свободной, как и может быть "сильной" или "слабой", потому что язык зафиксировал и такие феномены как "сила воли" и "нехватка воли". Что же тогда такое "воля"? Скорее всего, если "доля" это часть энергии, отпущенной извне, свыше, то "воля" это энергия, которую человек может производить сам. Это его внутренняя сила, дающая ему возможность менять свою судьбу и счастье, и даже оказывать существенное влияние на мир вокруг себя. Христианство первым делом посягнуло именно на эту славянскую вольницу. В христианстве считается, что "на все воля божья". Проводниками которой являются, само собой, клирики - официальные представители высших сил на земле. Человек не хозяин своей судьбы, не хозяин себе. От тебя ничего не зависит, ты не можешь ничего решать сам, не можешь распоряжаться своей жизнью, отныне ею будут распоряжаться более компетентные специально обученные старшие товарищи. Славянские язычники считали, что в жизни есть место и предопределению, и предназначению, и счастливой случайности, и роковому невезению, и инициативе, и личной ответственности. Таким образом, славянская мифология на тысячи лет опередила научную полемику двадцать первого века о детерминированности всех процессов во вселенной и иллюзорности свободы выбора.

- Ого!

- А то! То-то и оно! Славянская мифология именно этим меня и привлекает. "Бабкины сказки" сегодня находят научное подтверждение и оказываются никакими не сказками. Известно, например, что во многих языческих ритуалах и обрядах первостепенное значение имела вода. Водой лечили, по воде гадали. Слово "волховать", что значит "предсказывать будущее", происходит от слова "волога", "влага". Отсюда же и волшебство. При помощи "живой" воды можно было даже оживлять неживое. Сегодня ученые обнаружили уникальное свойство воды - вокруг каждого предмета, оказавшегося в ней, образуются скопления частиц, по которым, если научиться их извлекать, можно восстановить сам предмет. То есть мифическая "память воды" это, как выяснилось, абсолютно материальное физическое явление. Вода действительно помнит все, с чем когда-либо соприкасалась. Так что бабки-шептухи не сильно уступали в своих познаниях об устройстве мироздания современным бородатым ученым мужам. Разве что пользовались немного другой терминологией.

Солнце начало садиться и небо окрасилось в яркий закатный малиновый цвет. Все вокруг сделалось розовым - розовый небосклон, розовый воздух, розовые деревья, розовый капот машины, розовый разбитый асфальт.

Какое-то время мы ехали в молчании.

Мы были рядом, но не разговаривали, не занимались никакой, как он назвал это, "полезной совместной деятельностью", оправдывающей нахождение одного человека в обществе другого. Но мне было хорошо в его присутствии, с ним было намного лучше, чем без него - при всей своей "ненужности" он был нужен, очень нужен мне.

Он вел машину, удерживая руль одной рукой. Вторая его рука лежала у основания бедра на одной из чуть расставленных под рулем ног, прямо на собравшейся гармошкой у молнии брюк ткани, и эта деталь снова и снова приковывала мой взгляд, и я постоянно помнила об этом. Что его рука лежит там. И что под одеждой он… без одежды.

Мне всегда нравился в мужчине его разум, взрослый, сильный, спокойный, уверенный в себе, не мелочный, не суетливый красивый смелый интеллект, а все остальное казалось слишком примитивным для такой совершенной операционной системы, слишком таким, что могут все, что не надо уметь мочь. Но глядя на эту руку на сгибе бедра, я думала о том, что с ним все будет по-другому, на другом уровне, с другим отношением друг к другу.

- Вы приготовите ужин? - выдернул меня из моего полузабытья голос Андрея Ивановича. - Я спрашиваю потому, что мне еще надо бы подойти к нашим финским друзьям.

- Конечно, Андрей Иванович, - он сказал "нашим" финским друзьям.

- А сможете растопить камин? Дрова там есть. Справитесь?

- По идее должна.

- Буддисты говорят, что для полноты бытия человек должен каждый день контактировать со всеми четырьмя земными стихиями, водой, огнем, землей и воздухом. У славян тоже имелись свои обряды очищения всеми этими материями, отголоски которых сегодня сохраняются в выхолощенных традициях прыгать через костер в День Ивана Купалы и окунаться в прорубь в Крещение. Воздухом "чистились", катаясь на санях с крутых горок - отсюда воспетая любовь русских к быстрой езде, - мы въехали во двор и он заглушил двигатель. - Вода, воздух и земля у вас сегодня были. Остался огонь. Я скоро. Дверь не заперта.

Я кивнула, выбралась из салона и пошла в дом.

Поставив на плиту вариться уху из форели, найденной в морозильнике, я сделала салат из свежих помидор и огурцов, и принялась чистить камин перед тем, как растопить его.

Железный совок с красивой кованой ручкой легко погружался в лебяжье-пуховую, пудрово-невесомую пепельную консистенцию, и хотя я всеми силами старалась не пылить, от моих манипуляций в воздух поднималась мельчайшая пепельная пыльца. Я вдыхала эту неописуемо вкусную взвесь пылинок, которую хотелось слизать прямо с воздуха кончиком языка.

Все-таки у Андрея Ивановича намного лучше получалось растапливать камин. Пламя как будто само вспыхивало уже при одном его приближении, словно обрадовавшись ему и приветствуя его. Мне же никак не удавалось добиться стабильного горения, дрова едва тлели и чадили, из топки валил едкий дым, на поленьях шипел и пузырился выступивший сок.

Однажды, когда мне было лет четырнадцать, я, взбешенная подобными неудачными попытками растопить котел (в родительском доме было не централизованное, а собственное паровое отопление), скрипя зубами, тайфуном пронеслась в отцовский гараж и нацедила из канистры поллитровую кружку бензина. Вернувшись в дом, я выплеснула бензин на дрова и, преисполненная гранитной решимости во что бы то ни стало подчинить действительность своей воле, швырнула следом зажженную спичку. Мгновенно взметнувшееся пламя свирепым джином вырвалось из топки, "облизав" мое лицо и ноги: я сидела перед топкой на корточках. Я выскочила - вывалилась - из котельной и бросилась в ванную, чтобы ополоснуть обожженное лицо холодной водой, после чего метнулась назад, проверить, как обстоят дела в котельной.

Кружка, которую я выронила из рук, как неопалимая купина, полыхала на цементном полу, в топке ревело разъяренное пламя. С горем пополам потушив кружку, я подбросила в котел брикета. Пострадавшее лицо, как я ни отстранялась, жгло от шугающего из открытой топки мощного теплового излучения.

Только после этого на трясущихся подкашивающихся ногах я решилась подойти к зеркалу. Взглянув на свое отражение, я зашлась в истерическом смехе. Ресниц не было (странно, что не были сожжены брови), как и не было челки - надо лбом выстроился лишь ряд коротеньких, "антеннками" торчащих "обрубков" волосков с оплавленными черными шариками на кончиках...

Умение ладить со стихиями и мышечная память о нем людьми давно утрачены, увы.

Наконец, ниша камина заполнилась полнотелым устойчивым пламенем, и я смогла опустить стеклянный экран.

Я чуть обожгла пальцы в нескольких местах и вокруг каждого саднящего пятнышка сухой мертвой серой кожи пульсировала воспаленная пунцовая окантовка. Я вымыла запачканные черной сажей и неоттираемой смолой руки. Ожоги незамедлительно напоминали о себе при каждом касании, и хотя они были совсем небольшие, боль пронзала руку до самой ключицы и эхом отзывалась в эмали зубов.

Пока я возилась с растопкой, уха сварилась. Не дождавшись задерживающегося Андрея Ивановича, я поужинала в привычном одиночестве и, налив себе немного заслуженной анисовой настойки, присела с бокалом на диван, ощущая, как от эфирных масел с первого глотка онемело небо и кончик языка.

Мой взгляд упал на рубашку, небрежно брошенную своим владельцем на спинку дивана.

Не до конца понимая, что я делаю и зачем, с участившимся пульсом, словно я прикасалась к нему самому, я взяла ее в руки. Рубашка казалась живым организмом, в волокнах которого пульсирует если не кровь, то, как минимум, соки. Я поднесла ее к лицу. Я никак не могла распознать запах, исходивший от ткани. Не без труда вспомнила я запах жасмина. Мне всегда казалось, что жасмин пахнет как-то по-другому - сладко, цветочно. Но прислушавшись, я поняла, что именно эта сбившая меня с толку древесная горечь, показавшаяся мне не свойственной моему любимому аромату, действительно, в запахе жасмина присутствует - более того, это и есть сам запах жасмина, самое его сердце, суть.

Рубашка.

Мужская рубашка.

Раньше я не задумывалась, насколько сексуальна эта часть мужского гардероба. Современные молодые парни, они... с ними бывает весело, но… От них не исходит ощущения силы. Они не вызывают той глубоководной потребности обладать мужчиной и принадлежать ему, что все твои дамбы со все нарастающим гулом начинают угрожающе трещать по швам.

Обветренная, промокшая, обожженная, очищенная каждой из стихий, я сидела перед камином, держала в руках мужскую рубашку и… мечтала заполнить ее его телом и снять ее с него.

Меня все больше клонило в сон, я не выспалась прошлой ночью, и весь день глаза были чуть припухшими, светочувствительными и слегка слезились. От дыма, что я напустила в комнату, покрасневшие веки начало щипать и они уже просто падали, как сломанные заслонки. Я решила не мучить себя и поднялась в свою спальню.

В детстве, лежа вечером в постели, я с упоением вычеркивала перед сном в своем мысленном ежедневнике все выполненные за день пункты расписания, ощущая, как с каждым зачеркиванием в кровь выбрасываются все новые и новые порции эндорфинов. Я сделала все уроки, учителя будут мной довольны, и мне не придется дергаться от страха быть вызванной к доске. Я убрала в доме, и мной была довольна мама. Я помогла отцу с установкой парника, и он был доволен мной. Мое собственное удовлетворение собой складывалось из удовлетворенностей мною окружающих меня людей. В те дни, когда мама бывала чем-то разозлена, этой вечерней разнеженности и сладкого складирования в психологических закромах слитков чужого одобрения не было и близко, я винила и ненавидела себя и не находила себе места.

Блаженно вытянувшись на чужой кровати в чужом доме за тридевять земель, я, не веря собственным ощущениям, быть может, впервые в жизни, даже не пытаясь прибегнуть к спасительным техникам самоуспокоения и самообмана, не малодушничая и не юля, честно признавалась себе в том, что совершенно точно не смогу написать заказанной мне статьи об этой моей поездке, что уж конечно навряд ли понравится моему редактору. С не присущим мне хладнокровием я понимала, что вне зависимости от того, как будут развиваться события дальше, я расстанусь со своим молодым человеком - я просто не смогу быть с ним больше после всего, что случилось со мной за эти дни. Я предельно четко отдавала себе отчет, что приму решение, которое уже вызревало в моем сознании, и которое - я не питала на этот счет никаких иллюзий - точно не поймут друзья и, к бабке не ходи, уж тем более не поймут и не поддержат родители. Но я, источник недовольства, пусть пока еще умозрительного, но это был лишь вопрос времени, для такой прорвы народа, лежала, блаженно вытянувшись в чужой кровати, а в голове, как шипение стекающей по плотине за окном воды, звучала одна мысль.

Мне хорошо.

Сквозь полудрему я услышала, как вернулся Андрей Иванович и как он, стараясь не греметь посудой, чтобы не разбудить меня, ужинал на кухне.

Интересно, а как он занимается любовью? - ни с того, ни с сего вдруг озадачилось мое сонное альтер эго, и внутри все рефлекторно остолбенело от настолько неподобающей "хорошим девочкам" крамольной любознательности, пуще прежнего непристойной ввиду шаговой доступности того, о ком ты думаешь такое.

Стыд - самое нездоровое и инфантильное из всех человеческих состояний, а пристыживание - главный и преподлейший способ манипуляции, позволяющий взрослым добиваться абсолютного подавления ребенка. Животные не знают чувства стыда, стыд это внушенное отвращение, точнее, омерзение к самому себе, самоотрицание, самоотторжение, согласие с запретом на любые проявления собственной индивидуальности, что есть безоговорочное согласие с запретом на свое существование. Осуждение - как выплеснутая в лицо царская водка, от ожогов которой болят скулы, болят глазницы, испаряется жидкость, увлажняющая слизистые роговиц. Стыд не дым, но он выедает глаза, проедает в психике глубочайшие дыры и рвы, как всерасщепляющая щелочь нейтрализует самооценку.

Взросление это волевое решение выбраться из испанских сапог этого детского наваждения - обездвиживающего, удушающего, не отпускающего, непроходящего и непроходимого черного страха стыда.

Я так хочу быть, наконец, взрослой. Не цепляться за чужие, с брезгливым раздражением выдергиваемые из моих беспомощных рук руки. Научиться ходить самостоятельно. Самой решать, куда мне идти.

Помоги мне, мой удивительный смотритель шлюза! Дай мне преодолеть этот водораздел, этот перепад высот, дай подняться в другой водоем, просторный, проточный, не стоячий и не затхлый, дай пройти по твоим шлюзам моему утлому неумелому челноку!

Прислушиваясь к звукам его шагов внизу, я внезапно поймала себя на том, что про себя прошу высшие силы... направить эти шаги по лестнице к моей спальне. В ушах, как после рок-концерта, шумело от долгой езды на машине и шума водопада за окном, и я не могла разобрать, действительно ли я слышу приближающееся поскрипывание ступеней, или мне это только мерещится. Интенсивность этой самонаведенной и очень реалистичной полугаллюцинации нарастало, мне уже слышалось за дверью его дыхание - не выдержав, я встала с кровати и на цыпочках подкралась к двери, не зная, какое переживание было бы более сильным: мандраж от того, если бы он и вправду оказался на пороге комнаты, или острое сожаление в случае его отсутствия.

За дверью никого не было.

Испытав смесь сожаления и облегчения - ощущения были скомканными и смазанными: нестерпимо хотелось спать - я на цыпочках, стараясь не скрипнуть половицами и ничем не выдать себя, вернулась в кровать и почти сразу уснула.

 

 

 

Место слабости

 

 

Проснувшись на следующее утро, я какое-то время валялась в постели, не вставая. Я чувствовала себя отдохнувшей и словно поправившейся после затяжной болезни. Это было состояние полного отсутствия каких-либо неудовлетворенных желаний - полного отсутствия желаний вообще. Но это была не апатия, не усталость от чувства нехватки и лихорадочных попыток восполнить недостающее, которая неотступно преследует тебя в городе - это было ощущение полноценности, когда у тебя есть все, что нужно, и больше ничего не надо, ничто не подтачивает, не вызывает неуемного зуда дополучить недополученное, "недодовольствовавшись" обладаемым.

Услышав голоса на улице, я подскочила - мне не хотелось, чтобы Андрей Иванович застал меня заспанной лежебокой и тунеядцем. Натягивая джинсы, я увидела его в окно в компании "наших" финских друзей, Алексея, моего маститого академика архитектуры и трех незнакомых мне дам чиновничьего вида - громко переговариваясь между собой и галдя, команда дружно двигалась в сторону шлюза.

Я наскоро привела себя в порядок и позавтракала - Андрей Иванович вошел в дом, когда я домывала за собой посуду.

- Я хотел показать вам руины монастыря, но сегодня не получится. Приехала комиссия из университета, я могу понадобиться здесь сегодня, - сообщил он в пороге, не заходя в дом. - Съездим завтра. А сейчас, пока я свободен, мы можем пойти прогуляться, если хотите. Погода прекрасная, а здесь неподалеку есть волшебная гора. "Место силы". Где, по уверениям туристов, останавливаются часы, выходит из строя вся электроника и творятся прочие мистические и наизагадочнейшие странности.

- Звучит очень многообещающе! Вы не будете обедать, Андрей Иванович?

- Мы с товарищами академиками пообедали у Натальи Петровны. Кстати, хотел сказать, что ваша вчерашняя уха была выше всяческих похвал!

- Спасибо, мне очень приятно! - я оделась и мы вышли на улицу.

По внешней стенке непроницаемого матово-серого купола неба растекалось пятно жидкого, как ртуть, солнечного света.

Раньше я не любила - думала, считала, что не люблю - эти выстуженные, выветренные, вымоченные оттенки северных пейзажей, все эти сочетания разных цветов с серым - золотого с серым, голубого с серым, черного с серым, ржавого с серым, багряного с серым, серого с серым. Но в ту минуту щемяще-тоскливые блеклые краски северного предзимья вызывали во мне чувство какой-то... экстремальной нежности и счастливой грусти.

- Когда я была студенткой, Андрей Иванович, мы с друзьями часто гуляли в городском сквере, в котором художники продавали свои картины. Они развешивали их прямо на улице на специальных стендах. Я не разбираюсь в живописи, но мне хотелось производить впечатление понимающего ценителя с утонченным необывательским вкусом. И я решила "назначить" своим любимым мастером художника, рисовавшего претенциозные черно-белые лунные дорожки. Заигравшись в знатока изобразительного искусства, я попросила своего друга подарить мне на день рождения какое-нибудь "бессмертное полотно". Но друг не понял, что от него требуется и притащил мне масскультовую пустышку - водопад, нарисованный вырвиглазными красками, да еще и с блестками. Тогда я впервые поняла, что я вовсе не люблю яркие цвета, как мне всегда казалось. И что моя игра в любителя депрессивных пейзажей на самом деле не такая уж и игра. А недавно я с удивлением заметила за собой, что писать я могу только в промежуток с середины осени до середины весны. Летом мне не пишется. Мне нужна серость, морось, туман, северные мраки, тучи, завывающий ветер и капли на оконном стекле. Высокое синее небо, жизнерадостное птичье щебетанье и запах перегретой пыли в пересушенном летнем воздухе напрочь лишают меня всех творческих и жизненных сил.

- Плохая погода и хорошая музыка - идеальные условия для творчества, - охотно согласился Андрей Иванович. - "Интеллектуальные" цвета, - добавил он. - Я слышал такое определение. Очень, на мой взгляд, удачное.

По видимой только ему тропе мы взбирались по пологому склону сопки. Мокрый мох слезал с камней у нас под ногами, как кожица с вареной свеклы, ветки елок цеплялись за одежду, словно возмущаясь вторжением чужака и пытаясь выволочь его за шиворот вон.

Вершина скалы представляла собой практически голое плато без растительности, если не считать за таковую редкую чахлую поросль, стволы и ветки которой были сплошь покрыты толстым слоем лишайников. Как вздувшиеся на старческих руках жилы, замшелую доисторическую поверхность "волшебной горы" оплетали давно усохшие корни, повсюду, куда ни глянь, громоздились разных размеров и конфигураций "сейды" - валуны на "ножках".

- "Поющие камни", - Андрей Иванович похлопал рукой, как лошадь, один из валунов. - Звуковой эффект, возникающий, то ли когда в щель под основанием задувает ветер, то ли когда мегалит начинает резонировать под воздействием тектонических колебаний. Геологи склоняются к версии, что сейды имеют естественное происхождение. Шел ледник, тащил груду камней за собой, со временем лед в этом месиве вытаял, и некоторые валуны случайно оказались уложенными на камни поменьше. Но любителей всего сверхъестественного такая скучная прозаическая трактовка, конечно же, категорически не устраивает. Они гнут свою линию, что сейды - явление рукотворное, а их скопление здесь это палеолитический храмовый комплекс. Ну а "танцующий лес", как они гордо именуют здешнюю лесотундру, это по их мнению, ни много, ни мало, кратеры "гейзеров" космической энергии, бивших когда-то из недр планеты, - незло подтрунивал Андрей Иванович, расчищая один из камней от древесной шелухи и хвои.

- А с вами здесь не случалось ничего необычного? - мы присели на подготовленный им, странно теплый и как будто... мягкий валун.

- Нет, увы... Ничего такого, рассказами о чем можно было бы развлекать прелестных трепетных барышень, - улыбнулся он. - Из времени я не выпадал, в другие измерения не проваливался, духов и призраков шаманов не встречал. Часы, компас и навигатор работают тут всегда без сбоев, а сотовая связь здесь намного лучше, чем внизу, в деревне. И я ни разу, к моему великому сожалению, не слышал "пения" камней, хотя очень хотел бы... Самое необычное, что со мной здесь случилось, это вы, - он снова произнес это в своей отличительной манере - будничным констатирующим тоном, но я почувствовала себя так, словно из-под земли произошел выброс энергии, наэлектризовавший все элементарные частицы, из которых состоит моя физическая оболочка.

Кожа на руках покрылась крупными, размером с сейды, пупырышками.

- Вы не боитесь нечистой силы, Андрей Иванович? - спросила я, чтобы что-то сказать.

- Нечистой силы? - "агностично" пожал он плечами. - Славяне не называли это так. "Нелегкая сила", да. Но не нечистая. Не так страшен черт, как те, кто его малюют.

Он достал из кармана пачку сигарет и молча предложил мне. Я взяла одну, и мы закурили. Андрей Иванович сидел, наклонившись вперед, опираясь обоими локтями на широко расставленные бедра, и глубоко вкусно затягивался, красиво выпуская дым себе между колен.

Мне всегда нравилось смотреть, как мужчина курит. Мне нравится курить самой.

Запах табака. Тихонькое шипение и ярче разгорающееся красное свечение на кончике сигареты при втягивании дыма. Белоснежные змейки у влажно поблескивающих губ, полупрозрачной нуарной вуалью скрывающих на время твое лицо от чужих глаз - благословенная временная передышка: "Я в домике!".

Сигарета - это красиво.

- В древности лес считался загробным миром, - прервал хотя и не неловкое, но все равно несколько затянувшееся молчание Андрей Иванович. - То есть, мир мертвых находился не где-то там - он был прямо вот, по соседству, сразу за границами села. Потусторонний мир был не то, чтобы опасен для живых - эти два мира отличались друг от друга исключительно по принципу "освоенности". Освоенное - сделанное "своим". Мир людей это пространство, подвергшееся преобразованию человеческими руками. В то время как мир иной был всего-навсего не подходящей для живых существ средой, как море для сухопутных животных и суша для рыб. Заметьте, оба мира называются миром. Иной мир это не немир, это тоже мир. Само это слово имеет два значения - "все сущее" и "состояние не-войны". Иной мир еще называется "тем светом". Другой свет, но тоже свет. Оба мира-света прекрасно сосуществовали, и даже более того - они активно и крайне плодотворно сотрудничали. Деловые и дипломатические контакты всячески приветствовались и поощрялись, пресекалась лишь нелегальная миграция. "Чертова бабушка" - знахарка, ведунья, находящаяся у черты - на границе миров. Сотрудник таможни, по сути. Дотошно досматривающий багажники на наличие контрабанды. Главной статьей импорта оттуда были дети. Да, считалось, что ребенок приходит в этот мир из мира не-людей и сам не является человеком. Уже не неживой, но еще и не живой.

- Что твой кот Шредингера!

- Ни дать, ни взять. Чистой воды пример суперпозиции на макроскопическом уровне. Живое существо от неживого отличает ряд признаков - способность видеть, слышать, ходить, говорить. Поэтому бессловесное и неподвижное создание - младенца - всеми человеческими качествами еще предстояло наделить. Сделать живым. Или, прибегая к предложенной вами терминологии квантовой физики, произвести декогеренцию. Существовали обряды открытия глаз, перерезания пут между ногами, размыкания уст. Потому что, повторюсь, все эти свойства - зрение, слух, речь и прочие - появлялись у ребенка не сами по себе, а только в результате качественно проведенной грамотной сборки. По той же схеме, только в обратном порядке, покойника всех качеств живого человека так же пошагово лишали, "разбирали". Умершим закрывали глаза - камушками или монетами, подвязывали челюсть, связывали ноги. Свадебный - "серединный" - обряд, в отличие от "рамочных" похоронного и родильного, включал в себя сразу оба этих комплекса. Свадебные ритуалы - это та же инициация, трансформация с последующим приобретением новых качеств. Только если в первобытные времена соискателя перерождало тотемное животное, то с возникновением представлений о загробном мире, он и стал перевалочным пунктом, площадкой для метаморфоз. Преобразование происходило после краткосрочной "командировки" на тот свет. Перед свадьбой девушка фиктивно "умирала". Прежняя, не способная к зачатию сущность исчезала, а после возвращалась из мира мертвых в принципиально новой ипостаси - в образе женщины, готовой к материнству. Не пере-рождалась, как в охотничьих культах, а пере-воплощалась, меняла плоть. Невеста - уже не девушка, но еще не женщина. Промежуточная стадия, неведомое создание, "невесть что" - отсюда, как предполагают некоторые исследователи, и происходит это слово. Накануне венчания невесту "расчеловечивали", делали мертвецом. Ей запрещалось выходить из дома, ей и с ней нельзя было говорить, а на голову ей надевали покрывало, фату, чтобы она, как и полагается покойнику, не могла видеть и слышать. Даже если дома молодоженов были рядом, свадебный кортеж все равно делал крюк через лес, "загробный мир", откуда жених забирал "заготовку" своей будущей супруги. Невесту жених вносил в дом обязательно на руках - как неспособного к хождению выходца из иного мира. Затем свежеиспеченный муж снимал с новобрачной фату, "наделяя" ее тем самым зрением и слухом. Целовал, что, вероятно, являлось ритуалом размыкания уст, и что легло в основу идеи о воскресающем поцелуе, - Андрей Иванович забрал у меня окурок и положил вместе со своим в специальную коробочку-пепельницу, которую носил с собой. - Мир тоже проходил свои стадии развития и перерождения. Одряхлевший старый мир "умирал" в конце каждого года, и люди сжигали "почившего" на погребальном костре, откуда и берет начало традиция сжигания чучела. В начале нового года новорожденный мир, как и новорожденный ребенок, так же первое время оставался "не-живым", был миром не-людей. Именно поэтому в конце года повсеместно устраивали карнавальные мистерии. Люди одевались в костюмы, стараясь стать похожими на настоящую нечисть и обмануть ее тем самым - чтобы она, приняв тебя за своего, не навредила тебе. Пост, практиковавшийся в такие периоды, был еще одной уловкой, помогавшей максимально достоверно выдавать себя за неживую сущность, ведь нежить не только не видит, не слышит и не говорит, но и не ест. Вся жизнь древнего язычника проходила в рамках ритуала, жизнь и была ритуалом, а высококвалифицированные профессионалы - колдуньи, ведьмы, знахарки - строго следуя инструкциям, собирали и разбирали людей и миры легко и запросто, как детский конструктор.

- Я слышала, что сжигание чучела - это отголоски человеческих жертвоприношений.

- Я, конечно, не могу утверждать со стопроцентной уверенностью, ничего нельзя утверждать со стопроцентной уверенностью, но если судить по славянскому фольклору и по моим ощущениям от быта в белорусской деревне... Лично я абсолютно убежден, что славяне человеческих жертв не приносили. Это противоречит самому духу и всей сути славянского язычества и никак не вяжется со славянским менталитетом. В отличие от той же скандинавской мифологии с ее романтизацией войны и героизацией смерти на поле брани, славянское язычество было земледельческой философией. Это был культ плодородия, культ природы, культ жизни. Культ семьи, рода и родной земли, красоты и женственности. Культ праздника. Бабушка и ее брат, несмотря на то, что они пережили войну и из десяти детей в их семье выжили только они двое, оба были феноменально жизнерадостными. Жизнь в их семьях била ключом, дом ходил ходуном и дым стоял коромыслом. Дед был председателем охотничьего общества и к нему постоянно съезжались посетители со всей области, круговорот гостей не прерывался. Дед любил гостей и застолья, он хорошо играл на гармони, варил первоклассный самогон. Бабушка обожала частушки, она знала какое-то неимоверное их количество и постоянно их напевала. Даже белорусское слово "свята", что значит "праздник", одного корня со словами "свет" и "святость". Уныние и неблагодарность богу считались страшнейшим кощунством. "Не гневи бога!" - грозила бабушка всякий раз, когда кто-то начинал жаловаться на жизнь. Как сейчас помню - все свои высказывания бабушка заканчивала фразой "Дзякуй богу!". "Пообедали, дзякуй богу!". "Сходила в магазин, дзякуй богу!". "Подоила корову, дзякуй богу!". Это было у нее как артикль. "Дзякуй" значит "спасибо", но по своей форме "дзякуй" это глагол в повелительном наклонении. И правильнее было бы переводить его не как "спасибо", а как "благодари!". Сама того не ведая, бабушка неустанно требовала от нас быть благодарными богу за все. В этом и кроется главное различие между христианством и славянской мифологией, оно же фундаментальное неразрешимое противоречие и корень преткновения западной, католической, и славянской, насквозь языческой цивилизацией. Краеугольный камень западной системы ценностей - благополучие, получение блага, поиск его источников. В то время как для славянского мировоззрения характерно направление вектора изнутри наружу. Для славянской души - в этом вся ее загадочность - важнее дарение блага, благодарность. Та самая ставшая притчей во языцех славянская щедрость, хлебосольность и гостеприимство, когда режут последний огурец. Славяне одушевляли природу, для них не то, что жизнь животных - жизнь растений была священной. Бабушка категорически запрещала нам, детям, рвать траву и обрывать листья с деревьев просто так, запрещала бить землю или воду в реке палкой. Ну а уж желать кому-либо зла, особенно вслух, было и вовсе одним из самых наистрожайших табу. Бабушка наказала меня один-единственный раз в жизни, когда услышала как я, семилетний, в сердцах выругался на напугавшего меня драчливого петуха "чтоб ты сдох!". Она никогда не прибегала к рукоприкладству, но в тот день обидно оттаскала меня за уши. Мне трудно представить, чтобы древний славянин мог посягнуть на жизнь человека. Славянские язычники приносили жертвы, но не человеческие. Например, доподлинно известно о применении строительной жертвы. Новый, только срубленный дом, как новорожденный ребенок и новый год, считался не-живым. Чтобы наделить его жизнью, нужно было запустить процесс циркуляции энергии, а чтобы энергия начала течь, нужно создать источник, из которого она проистечет, бьющий ключ. Поэтому при закладке сруба закалывали курицу или какое-нибудь мелкое животное, которое помещали под нижнее бревно венца. Или при переезде в новый дом первым через порог переступал самый пожилой член семьи, тот, кто первый в очереди на тот свет, кому и так скоро уходить. Ну или на крайний случай, согласно знаменитой примете, в новый дом первым пускали кота. Славянская мифология и фольклор сочатся витальностью и, как следствие - здоровой сексуальностью. Которая современному человеку может показаться чересчур... физиологичной. Может быть, даже и несколько... сельскохозяйственной. Есть, например, такая женская молитва-просьба: "Покрой, боже, землю снежком, а меня женишком". Явления астрономических масштабов и конкретной жизни обычного человека были равноценны, процессы мироздания являлись составной частью повседневной деревенской рутины, будни человека составляли часть общемирового процесса. Человек не противопоставлялся богу как нечто менее значимое и второстепенное по отношению к высшим силам, человек и был слагаемым этих сил, действующим лицом со всем объемом полномочий. К слову, органистических ритуалов, в чем обвиняли язычников христианские миссионеры, славяне не проводили. Да, славянский фольклор совсем... не ханжеский, назовем это так. Но славяне были целомудренными, хотя и, надо признать, не из-за особой благопристойности нравов. Скорее, потому, что они просто не зацикливались на этом. Не делали трагедии из простительных человеческих слабостей, принимали человека таким, какой он есть. Добрачные и внебрачные отношения, само собой, осуждались, но и довольно легко прощались. В духе "Да, есть у нас такой грех. Отмолим". Христианство объявило невинные оплошности смертными грехами, а женщину сосудом этих всех грехов и исчадием ада, что для славянина было дикостью. Славяне отчаянно сопротивлялись христианизации, новая религия насаждалась среди них с большой кровью. Для них это было сменой полюсов, антисистемой, опрокинутым миром, в котором все их представления заменялись на свою полную противоположность. Если у язычников изначально бог проглатывал и перерождал человека, наделяя его своей божественной благодатью, то взамен им предложили концепцию поглощения крови и плоти бога. Если для язычников крест был символом Богини-матери, то отныне он стал орудием пытки и убийства сына. Язычники верили в перерождение и перевоплощение, ничего более противоестественного, чем воскрешение, для них и быть не могло. Славяне считали, что умерший раньше времени человек - в результате убийства, самоубийства или несчастного случая - еще не израсходовал всей отпущенной на его век доли, а потому может встать из могилы и использовать оставшиеся запасы во вред живым. Поэтому людей, умерших не в срок, до поры, хоронили не на общем деревенском кладбище, а как можно дальше от деревни. Воскресших мертвецов боялись, то, что умерло, должно переродиться в новом цикле, а не воскресать. Понятия "оживать" и "воскресать" отнюдь не синонимы, в русском языке вообще синонимов нет, все так называемые близкозначные слова означают совершенно разные вещи. Оживать это когда неживое становится живым. Воскресать это когда мертвое становится не мертвым. Христианство создавалось искусственно с вполне определенной целью - оправдать рабовладельческое устройство общества и узаконить в глазах низших слоев существование привилегированных классов как помазанников божьих. Мифология же возникала сама по себе, естественно, оформляясь по мере накопления наблюдений за природными процессами. В каком-то смысле она была гораздо ближе к науке, чем к религии. По большому счету, она и была наукой, а не религией.

- Но как показывает история, возрождение неоязыческих и оккультных практик никогда ни к чему хорошему не приводило.

- Неоязычество это не возврат к язычеству. Это подмена понятий. Неоязычество это антихристианство, как христианство это антиязычество. Дважды антимир. "Темный матриархат", это не культ матери, дарующей жизнь, это культ анти-матери, несущей смерть. Женщина это безусловная любовь, на которую способна только мать. Сын - мужчина - не может дать этой любви. Богиню-мать заменили на бога мужского пола, и не на отца-патриарха, а на сына, ребенка. Ни живого, ни мертвого, вдобавок ко всему. У древних славян не было и не могло быть сатанинских месс, у язычников, повторюсь, и понятия дьявола не было. Все боги были нейтральными, как природные стихии. Ни хорошие, ни плохие. Они могли дарить процветание, могли нести разрушение - это были просто вводные данные, с которыми в старину умели работать. Да, у славян были ритуалы и антиритуалы. Если нужно было вызвать дождь, водили, условно говоря, хоровод по часовой стрелке. Если нужно было, чтобы дождь прекратился, хоровод водили в обратную сторону. Почему случайно надетая наизнанку одежда считается плохой приметой - по всей видимости, это отголоски какого-то антиритуала. Теоретически, любой ритуал можно было обратить против человека. Христианские священнослужители записали в черную магию огульно все славянские обряды. Но даже если какая-то черная магия действительно имела место, не думаю, что славяне прибегали к ней часто.

- Кажется, в вашем лице я таки нашла хранителя тайного древнего знания, которого так долго искала, Андрей Иванович.

Он улыбнулся.

- Все это невероятно интересно. Андрей Иванович, а можно, раз уж мы заговорили об этом, я расскажу вам свой самый страшный сон?

- Расскажите, конечно, - благодушно разрешил он.

- Знаете, Андрей Иванович, общаясь с вами, я не перестаю удивлять саму себя. Вообще-то я не из тех, кто придает значение снам. Я сама не люблю, когда рассказывают о снах, как о каких-то зашифрованных посланиях откуда-то свыше. Но почему-то с вами я говорю многое из того, чем, как я думала, никогда не смогу и не стану ни с кем делиться. Андрей Иванович, я вас не разочарую, если попрошу немного настойки?

- Перестаньте бояться разочаровать меня. У вас это вряд ли получится.

От его слов по рукам осыпался очередной "камнепад" мурашек.

Он достал из внутреннего кармана куртки свою фляжку и протянул мне. Сделав глоток настойки, я вернула ее ему.

- Однажды мне приснилось, что я выпала из себя. Выпала из тела. Точнее, это не было похоже на сон, такой "включенности" сознания во сне не бывает. Я словно бы... сорвалась со всех внутренних тросов, удерживающих меня во мне. И в то же мгновение меня подхватила и подняла над полом какая-то сила, от которой исходило ощущение нечеловеческой… бесчеловечности. Это была сама темнота, концентрат тьмы, сверхплотный сгусток черноты. Эта сила медленно понесла меня к выходу из дома. Мы "проплыли" по длинному коридору мимо двери спальни родителей. Пересекли, скользя над полом, прихожую. Все это время я понимала, что на кровати осталось мое тело, и я что есть мочи, надрываясь, пыталась воспользоваться им. Заставить его сделать привычные движения, поднять руку и постучать в стену, чтобы разбудить маму, или открыть рот и закричать. Но я не могла ни постучать, ни закричать, у меня не было того, чем я могла бы стучать и производить крик. Когда я проснулась, это не было пробуждением. Я не вынырнула из небытия - все это время я была в "бытии". Просто я вновь обрела контакты, подсоединилась к проводам своих нервов. Мое тело "втянуло" меня в себя. Никогда в жизни я не испытывала такого животного страха, как в ту ночь. Не знаю, что это было. То ли это домовой родительского дома обиделся на меня за то, что я уехала учиться в другой город, и пытался вытолкнуть меня как нечто, ставшее чужеродным, из закрытой отныне для меня системы. То ли пришло время, как приходит время ребенку родиться, пришла пора и тебя выбросили из родительской семьи в самостоятельное плавание. Из гнезда в свободный полет. Но с тех пор я постоянно чувствую себя… отторгнутой. Выломанной. Разобранной на части - как ваша невеста, - я сказала и мгновенно осеклась.

- "Ваша" в смысле - из вашего рассказа! - поспешно объяснилась я, похолодев от этой своей нечаянной ослепительной двусмысленности.

Андрей Иванович улыбнулся и легонько сжал мое колено, давая понять, что все же нормально, ничего же не произошло. Он держал незакрытую фляжку в руке и я, не спрашивая, взяла ее и сделала еще один глоток.

- Я нашла ответ на ваш вопрос, Андрей Иванович. Я поняла, чего я боюсь.

Я протянула ему фляжку - настойки в ней оставалось на один глоток - но он жестом дал мне понять, что я могу допивать.

- В детстве я часто ходила по поручению бабушки поить пасшегося на привязи на лугу теленка. Пока теленок цедил свое пойло из ведра, грохоча об него тяжелой железной цепью, я собирала полевые цветы и играла в "звезду", которую поклонники завалили букетами. Я не знала, кем бы я хотела быть - актрисой, певицей, литературным гением, воздушной гимнасткой в цирке или танцовщицей. Это было не принципиально. Просто мировая знаменитость первой величины с охапкой букетов в свете софитов перед колышущейся в экстазе темнотой в зрительном зале.

Андрей Иванович слушал, ожидая развязки, предсказать которую, несмотря на всю его проницательность, на этот раз не мог.

- Когда мне было десять, мы переехали в новый дом. В один из первых дней нашего новоселья я сидела на скамейке во дворе и украдкой наблюдала, как по улице носится с мячом компания соседских детей, моих ровесников. Их было человек семь-восемь. Вдруг ребятки собрались в кучку и начали что-то обсуждать, то и дело поглядывая в мою сторону. Посовещавшись, они направились к нашему двору, явно намереваясь познакомиться и позвать меня к себе в компанию. У меня потемнело в глазах. Делая вид, что я не замечаю приближающейся делегации, я встала и поднялась на крыльцо, надеясь укрыться в доме. К моему ужасу дверь оказалась заперта, мама решила принять душ и закрыла входную дверь, так как на двери в ванной щеколд еще не было. Не помня себя, я, стараясь не побежать, с непринужденным видом бочком потрусила за угол дома, как будто у меня появилось там какое-то срочное неотложное дело, судорожно соображая на ходу, что буду делать, если дети последуют за мной. Перелезать через забор в соседский огород и продолжать, уже не маскируясь, прямым текстом уносить от них ноги? Но ребятки не стали преследовать меня. Отдышавшись, я выглянула из-за угла и увидела, что развеселая шайка-лейка вернулась к своей прерванной игре. Я до сих пор помню выражение недоумения на лице неформального лидера, самого старшего в компании парня, в которого я потом была тайно влюблена, возглавлявшего тот незабвенный комитет по встрече.

Я допила настойку и только в тот момент обратила внимание, что на кожаном чехле фляжки был вытеснен ловец снов - не самое ожидаемое для мужского аксессуара дизайнерское решение, но я не придала этому значения.

Я вернула пустую фляжку владельцу, он положил ее во внутренний карман куртки.

- Я до панических атак, до приступов апноэ боюсь быть в центре внимания, боюсь публичных выступлений. Это не могла быть моя мечта, понимаете? Я никак не могла мечтать о таком - чтобы стоять на сцене перед гудящей темнотой в зрительном зале. Но откуда-то эта фантазия, которая должна была бы казаться мне наидурнейшим кошмаром, в моем подсознании взялась. Вы говорите, Андрей Иванович, что никто не может запретить тебе жить так, как ты хочешь. Но все гораздо хуже. Тебе действительно никто ничего не запрещает. И даже не ты сам себе запрещаешь. Ты элементарно не имеешь ни малейшего представления, что именно ты мог бы себе разрешить. Знаете, как звучит классическая просьба о помощи в трудоустройстве? "Помоги мне найти какую-нибудь хорошую работу". "Какую-нибудь". Потому что ты не знаешь, что ты хочешь, что ты можешь, что ты любишь, и что тебе в этой жизни надо. "Хорошая работа" и только, потому что ты - это то, что написано на табличке на двери твоего рабочего кабинета. Убери табличку, и ты лишаешь окружающих возможности идентифицировать тебя и сам лишаешься всякой самоидентификации.

Я немного помолчала, чтобы перевести дыхание, Андрей Иванович терпеливо молча ждал продолжения.

- Есть такая поговорка - нельзя ни выиграть, ни проиграть, пока не участвуешь в гонках. Но различий не делается, всех не участвующих автоматически зачисляют в проигравшие. И хотя люди любят хорохориться, что им плевать на общественное мнение, это не так. Никому не плевать, далеко не плевать. Пренебрежение окружающих словно бы создает вокруг тебя сферу раскаленного воздуха, обезвоживающую, иссушающую. И чтобы сопротивляться этому, нужно чтобы в тебе изначально был большой запас этой влаги - чувства собственного достоинства, самоуважения, уверенности в себе. А в нас этого запаса кот... Шредингера наплакал. Я ненавижу всякие сравнения и любые соревнования. Выигрывая, я чувствую себя виноватой перед тем, кого демонстрацией своего превосходства невольно унижаешь. Проигрывая, я презираю себя. Я из тех несчастных, кто совершенно не способен утешаться знанием, что другие не лучше. Если я чем-то в себе недовольна, я "проненавижу" себя по полной, без всякой анестезии примерами чужой несостоятельности. Но мы все намертво зажаты в колодках стереотипов, и ты против своей воли принимаешь установки, которые впитал из информационного поля вокруг. Что это очень, жизненно важно - быть важным, неважно, в качестве кого. И ты всеми силами выгрызаешь, выцарапываешь себе образ жизни, который тебе не только не нравится - противоестественен для тебя, лишь бы только никто не смог назвать тебя неудачником. Никто не бывает неуспешен и ненормален наедине с собой. Ненормальным и неуспешным ты становишься исключительно в обществе людей. Как и только в обществе людей ты неизбежно становишься безнадежно несчастным невротиком.

- Вы сейчас пытаетесь оправдаться перед собой за свое нежелание участвовать в гонке? Или ищете оправдания моему неучастию в ней? - спросил Андрей Иванович, закуривая вторую сигарету - мне он на этот раз предлагать не стал.

Я похолодела. По всему выходило, что из моих пространных отвлеченных прокламаций он сделал вывод, что я нахожу его... недостаточно "солидной" по современным меркам партией - и это в то время, когда это я до полусмерти боялась, что он подумает обо мне так!

- Нет, Андрей Иванович! - поспешила я опровергнуть озвученное им предположение. - Просто когда тебя постоянно обвиняют в том, что ты верблюд, ты и сам уже начинаешь видеть в зеркале горбы и копыта. Я лишь хотела быть уверенной, что вы не видите верблюда в том, что не верблюд.

- Вы отказываете мне в способности отличить верблюда от не-верблюда?

Я виновато опустила глаза.

- Мне кажется, неправильно соглашаться на что угодно, что не верблюд, только лишь потому, что верблюд дюже нехорош. Правильнее отдать предпочтение не-верблюду не потому, что ты не хочешь верблюда, а потому, что ты хочешь именно данного конкретного не-верблюда, - несмотря на витиеватость его каламбура, я сразу поняла, что он мне сказал, и рассмеялась.

- Вы можете позволить себе казаться неуспешной. Вы можете позволить себе быть неуспешной. Так чего же вы боитесь?

- Я сейчас отвечу на ваш вопрос, Андрей Иванович. Я как раз подошла к этому. Подростком я как-то подобрала на улице котенка. Истощенный намыкавшийся страдалец наполнял мое сердце невыносимой жалостью. Его тоненькая, как птичий пух, шерстка сбилась в колтуны, он был весь тощий и грязный, но все равно казался мне душещипательно милым и хорошеньким. Вечером ко мне в гости пришла подружка, и когда котенок попытался потереться об ее ноги, подружка содрогнулась и с гадливостью отодвинула от себя моего горемыку ногой, назвав его "страшком". "Страшок" в переводе с белорусского - уродец. Такое уменьшительно-ласкательное словечко. Не совсем полноценный "страх" - а так, маленький "страшик". Много лет спустя этот кот умер прямо у меня на руках. Он был уже старый, я привезла его в ветеринарную клинику на капельницу и едва успела достать из переноски, как у него начались конвульсии. Я видела, как застыл его взгляд. Никогда не думала, что выражение "потух" в этом случае употребляется в самом что ни на есть буквальном смысле. Роговица мгновенно пересохла, потускнела и скукожилась. Так же потускнела, пересохла и скукожилась реальность после того небрежно оброненного подружкой замечания, походя вколоченного в гроб гвоздя. Мир в одно мгновение растрескался, облупился и вылинял, словно бы на яркую картину упали капли кислоты, разъевшей краски. Котенок вдруг стал казаться мне облезлым и убогим, а саму себя я увидела такой… непритязательной простушкой, готовой довольствоваться столь откровенной дешевкой. Все самое важное, самое главное, самое дорогое для тебя начинает казаться тебе самому ничего не стоящим по одной той причине, что оно дорого тебе одному и не отвечает общепринятым эталонам и золотым стандартам. Я всегда точно знала, что я люблю, чего хочу в этой жизни и что мне нужно. Пока мне не внушили, что жить так - не престижно, не модно, не статусно, нельзя, смешно и нелепо, и пока я не научилась стыдиться этого. Своего дома. Бабушкиной деревни. Бабушки. Своего детского творчества - и взрослого впоследствии тоже. Всего того, за что у тебя нет высосанных из пальца медалей и липовых благодарственных писем. Потому что все это нельзя любить, любить можно только табличку на двери кабинета и подорожные грамоты, делающие тебя вхожим в эти кабинеты. Я поражаюсь, с какой легкостью ты оказываешься готов предавать все самое святое для себя, насколько запросто отрекаешься от своей сути - без раздумий, сожалений и угрызений совести. Самое страшное именно это. Ты сам начинаешь не любить то, что любишь больше всего на этом свете.

- Но я не могу дать вам этого разрешения, - взмолился Андрей Иванович, едва я закончила, что говорило о том, что ему не требовалось много времени на обдумывание получаемой информации, он понимал все с полуслова, он знал все это и без меня. - Я не могу разрешить вам любить то, что вы боитесь любить, - он положил окурок в свою пепельницу, убрал ее в карман куртки и вполоборота повернулся ко мне.

Я подняла на него глаза и, несмотря на невыносимую интимность этого зрительного контакта, не могла отвести взгляд, он словно завис в паутине переплетений "ловца снов", запутался в его радужках. Вопросительно глядя на меня, пытаясь найти на моем лице знаки согласия, он - движение было едва заметным, совсем неуловимым, я не сразу поняла, что это происходит - чуть подался мне навстречу.

И я испугалась. Бывают моменты, которые, как шлюзы реку, делят ход событий на "до" и "после". Переломные моменты с необратимыми последствиями, которые меняют тебя, после чего уже никогда не будет так, как раньше, и ты не будешь прежним, все будет по-другому - другой, новый ты в других, новых обстоятельствах - и я поняла, что, как бы я не хотела этого, я к этому еще не готова.

Страх получить желаемое, плотный, парализующий страх был не слабее самого этого желания, настолько сильного, что уже даже болезненного. В такие минуты начинаешь думать, что лучше вообще ничего так сильно не хотеть - и ничего так сильно не бояться. Он лишь чуть наклонился, приблизился ко мне всего на несколько миллиметров, а я вздрогнула и отвернулась - я раскаялась в этом сразу же, но было поздно: доли секунды, доли долей секунды отделяли меня от того мгновения, когда это было возможно, а вот уже этой возможности не стало.

Я сделала вид, будто не поняла, что это было, будто ничего и не было.

- Нам пора возвращаться, - он встал с камня.

Он хотел меня поцеловать. Это мимолетное движение невозможно было принять за что-либо другое. Я хотела, чтобы он поцеловал меня. Я очень хотела, чтобы он поцеловал меня.

Целовать - делать целым.

Сделайте меня целой, Андрей Иванович. Сделайте меня, наконец, целой. Я вся - сплошное не-сочленение, не-соединение частей, несчастье, все части отдельно, все не вместе. Сломанная марионетка, управляемая бестолковым, нерасторопным от усталости кукловодом - изнуренным страхами и сомнениями, разбалансированным, разгармонизированным дезориентированным мозгом.

Я так хочу быть целой.

Но я испугалась. А через день мне уезжать. Остался всего один день.

- Завтра я покажу вам монастырь. Напомните, во сколько у вас послезавтра автобус?

Я проглотила это его исподвольное выпроваживание.

Вдруг, как-то одномоментно обессилев от своих постоянных надрывных потуг удержать все под контролем, все предусмотреть, предувидеть, предугадать и предвосхитить, предотвратить любые шероховатости, сгладить все острые углы и спасти ситуацию еще до того, как ее понадобиться спасать, - я будто "выключилась". Во мне возникло небывалое смирение и равнодушие - ровнодушие - граничащее с бесчувственностью, все попикивания, поскрипывания и потрескивания внутренних самописцев заглохли, словно упакованные в звуконепроницаемую вату.

Будь что будет.

- Я не помню. Надо посмотреть расписание в дневнике.

Порой какие-то ситуации кажутся настолько психологически дискомфортными и неприемлемыми, что ты и на секунду не можешь представить себя в них, сознание панически отмахивается от таких картин, не давая им возникнуть в твоем воображении. Но когда они происходят на самом деле, ты вдруг обнаруживаешь, что не только выдерживаешь атмосферное давление "не своей тарелки" - ты выдерживаешь его, даже не испытывая особых перегрузок.

- Я ненадолго к товарищам академикам, - кивнул Андрей Иванович в сторону гостевого домика, когда мы вошли во двор.

- Хорошо, я приготовлю ужин и растоплю камин, - безэмоционально отозвалась я и побрела домой.

Я развела огонь в камине и сварила грибной суп. Все мои действия были автоматическими, почти бессознательными, и не отпечатывались в оперативной памяти - я несколько раз ловила себя на том, что напрочь не помню, посолила ли я содержимое кастрюли, и подкидывала ли - помнится, вроде намеревалась - в топку дрова.

Какое-то время я пыталась читать книгу, которую перед этим долго выбирала в библиотеке Андрея Ивановича, откладывала в сторону, принималась писать, быстро теряла нить, снова возвращалась к чтению, шла выбирать другую книгу, раскладывала пасьянс, опять открывала свой закрытый текст на компьютере. Я боялась возвращения Андрея Ивановича - общество виноватого, пусть и невольно, не самая подходящая компания для того, чьи чувства задеты, - но в его отсутствие меня не покидало ощущение, что оставаться сейчас порознь было неправильно, нельзя.

Время шло, а Андрей Иванович все не возвращался. Не справляясь с усиливающимся беспокойством, уже почти смирившись с тем, что не дождусь его, я собралась было налить себе настойки и пойти в кровать, как увидела его в окно. Освещенный светом фонаря, раздетый до пояса, в одних спортивных брюках, он подтягивался на турнике во дворе. Обрадованная, возбужденная характерным оживлением провинившегося, получившего возможность искупить свою вину, я выскочила на улицу, на ходу натягивая куртку.

Он на мое появление никак не отреагировал. Не смутился, не сбился с ритма, как это обычно бывает, когда непроизвольно начинаешь работать на публику, будто бы невзначай пытаясь выполнить для благодарных зрителей особо зрелищный и сложный элемент. Сконцентрированный на своем занятии, он продолжал тренировку в начатом размеренном темпе: качал пресс, касаясь носками прямых ног перекладины над головой, выходил на турнике в стойку и удерживал задний бланш - он был в превосходной физической форме.

Я опустилась на скамейку и сидела, рассматривая, как работают оплетенные сосудами напряженные мышцы под упругой гладкой кожей. Не знаю, сколько это продолжалось, уже совсем стемнело, а я здорово окоченела, когда он закончил и спрыгнул на землю.

Подойдя ко мне, он взял лежащую рядом со мной на скамейке футболку и провел ею по шее, груди и влажным блестящим рельефным плечам.

- Вы занимались профессиональным спортом, Андрей Иванович?

- Спортивной гимнастикой в молодости.

- Вы и сейчас молоды.

Он ничего не ответил, он не напрашивался на мои неуклюжие комплименты и не нуждался в них.

- Вы в потрясающей форме, конечно.

Он опять лишь чуть кивнул в знак благодарности за добрые, хотя и необязательные слова. Он стоял рядом, он ждал, предоставляя мне возможность сделать или сказать то, что я намеревалась сказать - сам же он никак не собирался мне в этом подсобить. Я смотрела на него снизу вверх, чувствуя, как убывает моя и без того невеликая решимость, понимая, что он больше не сделает шага навстречу, теперь уже небеспричинно опасаясь невзаимности. Это я теперь должна была придумывать, как исправить вызванную мною поломку, как восстановить неосторожно оборванные мною нити.

- Андрей Иванович, вчера вы сказали, что вам жаль, что я не попросила перед сном о предсказании - вам тоже хотелось бы узнать его?

- Я говорил, что мне жаль? - его голос показался мне сухим, и моя решительность окончательно увяла и скукожилась.

Что он делает и зачем он делает это? Он дразнит меня? Наказывает за несостоявшийся поцелуй на вершине скалы? Опасается, что он для меня, жительницы современного мегаполиса, пресыщенной легкодоступными развлечениями - лишь еще одно мимолетное экзотическое приключение и не более того?

- Вы не снились мне, - разозлившись, с вызовом произнесла я.

Он пожал плечами.

- Вы не снились мне, потому что я не могла уснуть, потому что всю ночь думала про вас, - было видно, что он не ожидал от меня подобной отваги, не ожидал, что я закончу партию, сбросив фигуры с доски, прерву эту игру в вымогательство друг у друга первого хода и сделаю этот первый ход сама, открытым текстом и не отводя глаз.

- Вы не могли бы меня поцеловать, Андрей Иванович? - услышала я свой голос.

Я и так уже сильно затянула свое вступление - полураздетый на ветру, уставший после тренировки, он вряд ли был настроен на долгие хождения вокруг да около, да и мне уже нечего было терять.

Планируя осуществить какой-либо маневр, люди всегда пытаются спрогнозировать, насколько это возможно, развитие событий и предугадать реакции своего собеседника, чтобы подготовить сценарий собственных ответных действий. Не собираясь говорить того, что я сказала, никакими подстилками из соломки я не запаслась, и смиренно готовилась к худшему.

Что теперь будет и как он себя поведет? Помедлив и поупивавшись своей властью надо мной, сядет рядом и все-таки поцелует? Откажет, сочтя мое предложение за корявую попытку загладить свою вину? Начнет объяснять, что у нас большая разница в возрасте, что он не хочет ничего менять в своей налаженной жизни, и что мне будет скучно здесь - с ним? Или сейчас появится Тетьнаташа или шумный Алексей, и это избавит его от необходимости вообще что-то говорить и предпринимать?

Но он не сделал ничего из этого - ничего из того, что могло бы снизить накал моего восхищения им хоть на один градус.

- Мне нужно помыться после тренировки, - сказал он.

Отказал, не отказывая. Неунизительно унизил.

Я кивнула - я неплохо держала удар.

Он наклонился, оказавшись настолько близко, что я ощутила тепло его разгоряченного после интенсивной физической нагрузки тела, - но лишь для того, чтобы взять со скамейки свою куртку.

- Не сидите здесь. Уже темно. И скамейка мокрая. Простудитесь.

Я снова кивнула.

Он развернулся и ушел.

Возмутительно невозмутимый.

Я вернулась в дом.

Приняв душ, я поднялась в свою спальню. Чтобы не встречаться с ним - я не представляла, как вести себя дальше, что говорить и что делать - я решила притвориться, что уже заснула. Утро вечера мудренее, а завтра будет новый день.

Еще один день.

У меня есть еще целый день.

 

 

 

В гостях у бога

 

 

Утром меня разбудило пришедшее на телефон сообщение: Андрей Иванович написал, что ему пришлось уехать на гидростанцию - критически высокий уровень воды в водохранилище, все довольно серьезно.

Я не знала, расстраиваться мне или радоваться - это был мой последний день, и он просыпался, как песок сквозь пальцы. С другой стороны, на фоне угрозы природного катаклизма неопределенность в наших отношениях становилась такой мелочью, что, померкнув, вчерашняя ситуация и вовсе могла просто уйти в прошлое без необходимости придумывать, как ее туда отправить.

Ступни саднило от множественных натертостей, все тело ломило от не прошедшей за ночь усталости - не помню, чтобы я когда-нибудь столько дней подряд так много ходила пешком.

Я разогрела себе на обед свою вчерашнюю похлебку.

- Ммм, как сказочно пахнет! - вместо приветствия похвалил мою стряпню появившийся вскорости в дверях Андрей Иванович. - Ну что, остался последний рывок? Последний бой - он трудный самый? - он демонстративно потешался над тем, что я демонстративно не разделяла его демонстративной издевательской бодрости.

- На улице моросит и, судя по всему, это надолго. Но мы все равно съездим в монастырь, как решили, да? Дождь не сильный, а откладывать дальше некуда - завтра вы уезжаете. Оденьтесь только потеплее.

- Вы будете обедать, Андрей Иванович?

- О да. Мы пообедали, но так вкусно пахнет, что устоять невозможно.

Он ел с аппетитом, сделавшим бы честь любому мишленовскому шефу, и дважды просил добавку. Пообедав, он встал, оставив пустые тарелки на столе, и принес мне из комнаты толстый теплый свитер.

- Ехать далековато. Соберите нам что-нибудь перекусить с собой. И имеет смысл взять с собой чай - термос в нижнем шкафчике, найдете. Я жду вас у машины, мне еще надо кое-что проверить перед дорогой.

Я убрала со стола и помыла за ним посуду. Мой дед тоже всегда оставлял посуду на столе. Не потому, что из-за "токсичной маскулинности" и патриархальных замашек относился к жене как к прислуге, за что его распяли бы сегодня. Все с точностью до наоборот - раньше мужчины в деревнях относились к женщинам как к верховным жрицам сложного, непостижимого, вызывающего у них трепет и благоговение культа. Дом был храмом женских божеств, к которому мужчины не приближались, чтобы не осквернить его, не расстроить сдуру тонких настроек, со знанием дела наколдованных искусными женскими пальчиками, - и меня всегда до слез трогал этот мужской пиетет. Бабушке не пришло бы в голову попытаться навести свои порядки у деда в гараже, и точно так же дед не додумался бы вверзиться в бабушкины домашние гармонии.

Сложив в рюкзак термос и бутерброды, я оделась и вышла во двор. Я чувствовала себя вялой и сонной, кружилась голова, от слабости чуть