Красный

 

2011-2012

 

Все совпадения описанных событий с реальными являются совершенно случайными и незлонамеренными, хотя когда это кого-то убеждало

 

 

Она стояла на высоком крыльце, положив руки на перила.

Вообще-то было непонятно, зачем она там стояла. Обычно с крылец царапающим горло и вызывающим надсадный кашель криком звали по вечерам домой своих детей деревенские матери.

У нее не было детей. И был день.

Семилетняя соседская девочка украдкой наблюдала за ней из-за забора двора своего дома, думая, что остается незамеченной.

Девочка была одета в голубую куртку и темно-синие спортивные штаны. Коротковатые ей рукава куртки обнажали красно-лиловые, местами отливающие фиолетовым от осенней промозглости кисти рук, костистые, как птичьи лапки, и худенькие запястья. Из-за широкой резинки манжет, туго обхватывающих тощие лодыжки, ботинки выглядели еще более непропорционально большими и громоздкими. Девочка казалась некрасивой еще и из-за собственной уверенности в своей некрасивости, сутулости и какой-то ощутимой во всем ее облике готовности к виноватости.

Строго говоря, женщина на крыльце не была красавицей, но она была похожа на героиню кино о какой-то другой - такнебывающей - жизни. У нее были густые черные ресницы, черные росчерки бровей, узкие губы, накрашенные ярко-красной помадой с четким контуром, тонкий нос с горбинкой и длинные черные волосы, жесткие, тяжелые, с крупными локонами, не собранными в хвост: на фоне более традиционных для жительниц деревни коротких стрижек с химической завивкой роскошная копна смотрелась необычно и непривычно, и как все непривычное, вызывала чувство диссонанса и подспудного неудовольствия.

И она красила ногти. На руках и на ногах. Ногти на ногах у женщины на крыльце были покрыты ярким броским красным лаком.

В деревне никто не красил ногти. Тем более на ногах. Тем более лаком такого вызывающего оттенка. Даже по праздникам, разве что самым большим. Маникюр мгновенно погибал в осенних битвах за урожаи, во время промышленного сбора грибов и ягод в лесах летом и в круглогодичных ежедневных эпических сражениях с бесконечной домашней работой. На ногах ногти не красили, потому что в обуви все равно же не видно.

У женщины, стоявшей на крыльце, не было огорода, у нее был только цветник, что тоже являлось серьезным вызовом традиционному укладу - в деревне цветы не сажали, рачительно экономя силы и место на грядках для более практичных плодовоовощных культур, а всяким там "пустоцветом" никто никогда не заморачивался.

Пустоцвет он и есть пустоцвет. Бессмысленный и ни на что не нужный.

Сейчас, осенью, цветы соседки жухлыми снопами понуро мокли, допогибая, в тоскливой сентябрьской мороси.

На ногах у женщины на крыльце были босоножки с сеточкой на высокой пробковой платформе, на руках поблескивали золотые браслеты-кольца. Девочка никогда не видела браслетов на ком-нибудь в реальной жизни, только в кино. Это самое неудобное украшение из всех возможных, оно мешает делать все. Несмотря на холод, на соседке был только пеньюар с запахом густого, насыщенного алого цвета, у мамы девочки тоже был такой, мама привезла его из Чехословакии, где была на экскурсии, но никогда не надевала - пеньюар лежал на самых верхних полках секции вместе со старой одеждой, которой больше не пользовались.

Продрогшая, девочка рассматривала соседку, и ей было мучительно неловко за нее. Зачем та стоит на крыльце просто так? Тем более, в одном пеньюаре - холодно же и неприлично? Она ждет мужа с работы? Рано еще. Подругу? Вряд ли, подруг у нее не было, к ним не ходили гости, в деревне эту пару недолюбливали. Почему соседка не спрячется в квартире, она ведь знает, что над ней все смеются? Над тем, что она в течение дня по несколько раз меняет наряды. Что носит стыдные платья из полупрозрачных тканей. Что сильно красится - мазюкается как мартышка. Она же не ходит на работу. Зачем ей тогда столько одежды и косметики?

Она пустоцвет, как и ее цветник.

Почему ее муж на ней женился? Она плохая. Над ним из-за нее в деревне тоже все смеются. Почему он не ругается с ней и не требует, чтобы она перестала его позорить? Их же обоих из-за нее заклюют! Наверное, все потому, что он тихий.

Соседка заметила наблюдавшую за ней девочку, и, улыбнувшись, махнула ей, приглашая подойти.

- Хочешь, покажу тебе что-то? Иди сюда!

Не понимая, зачем она понадобилась странной соседке, девочка неожиданного приглашения испугалась, но, не умея отказывать взрослым и боясь обидеть отказом, да и любопытная, конечно, тоже, все-таки вышла из своего укрытия. Перешагнув через протекающий между их и соседским домом ручей, она поднялась по лестнице следом за модницей-сковородницей в красном пеньюаре.

Квартира соседей оказалась удивительно уютной и сухой, без свойственной деревенским, плохо отапливаемым домам сырости, и какой-то очень солнечной и золотисто-оранжевой. Робея, девочка сняла в прихожей ботинки и куртку. Пальцы немного дрожали от волнения и чуть-чуть - от неловкости, ведь она только что стояла и плохо думала о хозяйке квартиры, а сейчас находится у той в гостях и изображает почтение, лицемерка, а так нельзя, это плохо, девочке не нравилось так поступать.

Соседка провела свою маленькую гостью в зал, как называли в деревне большую общую комнату, в центре которой обнаружилось дивное диво - внушительное плетеное кресло-качалка, устланное явно самодельным, но очень красивым покрывалом, вязаным - и очень умелой талантливой рукодельницей - то ли спицами, то ли крючком. На двухстворчатом трюмо в углу выстроились флаконы с духами, баночки с кремами и сверкающие футляры помад. С открытых створок зеркала свешивались накинутые на их углы нити разноцветных бус, на одной из ставен поверх бус была надета белая шляпа с широкими полями. На полу рядом с трюмо лежала объемная вместительная соломенная сумка, перед зеркалом стоял пуфик - низкий, обтянутый замшевой тканью "пенек" без спинки, чтобы, сидя на нем, было удобно наносить на лицо крем или макияж. На стене среди картин и фотографий в рамках висела какая-то непонятная штуковина, обруч из прутиков лозы, обтянутый нитками и ленточками, с прикрепленными к нему снизу перышками. В воздухе пахло сухими духами и пудрой.

Хозяйка квартиры молчала, она не умела, не имела навыка общения с детьми - это было видно. Девочка же не знала, как общаться с малознакомыми взрослыми. Это взрослые общаются с детьми, а не наоборот. Обе чувствовали скованность, девочка краснела от смущения и напряжения.

- Смотри здесь все, что захочешь, - предложила соседка, ее, кажется, зовут Тамара, не уточнишь ведь, как-то неудобно спрашивать у взрослого человека его имя.

Деревенские женщины, обсуждая кого-либо и сплетничая, по имени никого, как правило, не называли, используя вместо этого различные описания. В адрес Тамары это были "цыганка", "попугай", "клоун", "фифа", "наша краля" или вообще немудрящее "эта" в сопровождении широких размашистых жестов, словно рассказчица руками пыталась изобразить в воздухе некие длинные кустистые перья, торчащие во все стороны. Называли Тамару также "просто утки кусок", но это было что-то совсем уж нелогичное: чего обидного в таком обзывательстве? И почему только кусок, а не вся утка целиком?

Зашуршали нити бамбуковых штор в проеме двери - молодая женщина ушла на кухню, а деревянные костяшки еще какое-то время продолжали раскачиваться и мелодично постукивать друг о друга.

Шшшшшурх-тук-тук-тук… Тук… Тук… Тук...

Оставшись одна, девочка присела на мягкий пуфик перед трюмо. Взяла в руки шкатулку, инкрустированную разноцветными стеклянными камушками, с колечками и сережками внутри, пробежала глазами - глаза разбегались - по батарее баночек и флаконов. И тут ее взгляд выцепил из общей пестрой мозаичной картины нечто совершенно невообразимое - статуэтку из твердой плотной резины в виде сидящей на коряге русалки.

Это было похоже на материализовавшийся кусочек сказки, на воплотившуюся и ставшую осязаемой фантазию. Рыбий хвост был сплошь покрыт сверкающими чешуйками, огромные блестящие глаза обрамляли настоящие, а не пластмассовые, как обычно у кукол, ресницы, обнаженную грудку и маленький круглый животик с точечкой пупка прикрывали только тяжелые длинные пряди таких же "живых", как ресницы, невероятно мягких и густых волос.

Несмело, делая вид, будто это получилось нечаянно, словно стесняясь кого-то, как если бы кто-то мог за нею наблюдать и - наругать - девочка едва коснулась подушечками пальцев кукольного тела, не фарфорового, не пластмассового - резинового, а потому податливого и теплого, почти как настоящее. Его хотелось потрогать, чтобы убедиться в его существовании - в самой возможности существования чего-то подобного: девочка никогда не видела настолько красивой женской груди.

Бабушка часто брала девочку с собой в общественную баню, расположенную в цеху гигантского завода, на котором бабушка работала.

В бане всегда было сумрачно и парно, и как-то "темно-коричнево": почерневшие от влаги деревянные полки и лавки, облицованные грязно-бурой плиткой пол и стены, стекла окон, по всей площади покрытые толстым слоем темно-синей краски с неряшливыми потеками с засохшими каплями. Не закрашенной - "для света" - оставалась только узкая горизонтальная полоса в самом верху окон, но смысла в этой уступке было мало, если вообще был, за окном росли деревья, не пропускавшие дневной свет даже в самый солнечный день. Длинный ряд душевых кабинок без дверей напоминал стойла в колхозном коровнике.

В полумраке в клубах пара осторожно, чтобы не поскользнуться на мокром полу, неуклюже передвигались грузные женские фигуры с алюминиевыми тазами в руках. Тяжелые груди свешивались на живот, каждую купальщицы поочередно поднимали, чтобы помыть пространство под ней, затем так же педантично вымывали кожу между многоярусными складками живота, самая нижняя из которых фартуком скрывала под собой разросшийся аж на бедра треугольник. Было страшно неловко являться невольным наблюдателем всего этого, и девочка старалась не смотреть по сторонам, хотя совсем ничего не видеть все равно не получалось.

Аккуратно, не торопясь, женщины поднимали тазики с водой и опрокидывали их на свои массивные китовьи тела. Вода хлестко расплескивалась по полу. Гулко и звонко, с эхом под высокими сводами потолка, грохотали тазы, складируемые друг на друга "башенками" на отдельном столе закончившими свои гигиенические процедуры парильщицами.

- Письку помой! - каждый раз напоминала бабушка, и каждый раз уши болезненно вспыхивали от стыда.

Девочка всегда старалась успеть предвосхитить это бабушкино напоминание, и самой сделать все, не дожидаясь зычного распоряжения, но, поскольку свои интимные мероприятия она осуществляла, как и подобает осуществлять интимные мероприятия - максимально незаметно, бабушка их и не замечала, а потому избежать вызванной неделикатными "цэу" публичности никогда не удавалось. Поэтому в бане всегда хотелось, чтобы все побыстрей закончилось, хотелось как можно скорей одеться, и чтобы оделись все вокруг.

Но раскрасневшиеся распаренные женщины с влажными волосами, реденькими жидкими прядками прилипшими ко лбу, не спешили. Голые, в одних трусах, просторных, доходивших до середины бедра - бабушка, смеясь, называла их "парусами" - они сидели на скамейках у шкафчиков в раздевалке, широко расставив свои монументальные ноги, и медленно, обстоятельно натягивали шерстяные чулки, закрепляя их на бедрах скрученными резинками "от трусов".

Смотреть на русалку не было неприятно и стыдно. Ее не хотелось одеть или укрыть волосами. Как раз наоборот, тяжеленные пряди хотелось откинуть назад, за спинку, обнажить хрупкие ключицы и красивые длинные ручки с тоненькими запястьями, и смотреть на них долго-долго, сидя, покачиваясь, в кресле-качалке, в котором было хорошо, как у бога за пазухой.

Казалось, там, за окном квартиры, стоит только подойти и выглянуть на улицу, - никакая не осень, никакой не север, там море и теплые волны разглаживают белый песок, усыпанный лепестками тропических цветов. Другой, совсем-совсем другой мир, о котором ты откуда-то знаешь - видел в кино? Во сне? В прошлой жизни?

- Смотри, что я хочу подарить тебе, - в сопровождении шуршания и перестукивания сочленений бамбуковых штор в комнату вернулась хозяйка дома и протянула своей маленькой гостье пакетик.

- Там колечки, брошка, кулоны на цепочках. Я все это уже не ношу. Хочешь, отдам тебе? Забирай! Все! Бери!

- Спасибо, - девочка взяла протянутый ей подарок, борясь с нестерпимым желанием попросить - конечно же, никогда она не решилась бы на это - вместо украшений волшебную русалку, за которую она отдала бы все украшения, все драгоценности и сокровища мира.

- До свиданья! - попрощалась девочка, глотая слезы от пронзительного сожаления о невозможности обладания так остро желаемым.

Надев куртку, она сунула пакетик с украшениями в карман и вышла на крыльцо. По привычке села на перила и начала съезжать по ним вниз, как увидела стекающую в одном месте с перил слюну - на перила совсем недавно кто-то смачно плюнул. Девочка не успела затормозить и проехала по гадости, стерев ее своими штанами, едва не заскулив от отвращения.

Девочка воровато огляделась по сторонам: никто не видел, что она была в гостях у чудаковатой соседки? Дружить с тем, над кем все смеются… боязно. Смысла в ее предосторожностях было немного - девочка была близорука и все равно не увидела бы свидетелей. Впрочем - а даже если бы и увидела...

В памяти всплыло еще два услышанных когда-то в адрес Тамары выражения - "единоличница" и "белая ворона". На первый взгляд нисколечки не обидные, а уж тем паче по сравнению со всеми остальными эпитетами, отпускаемыми ей вслед, эти формулировки почему-то были - это чувствовалось - самыми страшными из всех.

Девочка перепрыгнула через ручей и взбежала по лестнице к себе домой.

Мама снова в голос плакала на кухне.

В последнее время мама почему-то часто плакала.

За маму всегда было особенно, нечеловечески страшно - когда она болела или ругалась с отцом. Одновременно к этой душераздирающей тревоге примешивалось пронзительное понимание, насколько ее детского участия и сострадания мало, недостаточно, насколько она сама - это не то, что нужно, и насколько не способна она заменить того, что нужно, или хотя бы частично компенсировать его нехватку. Но все эти мысли и переживания вызывали у девочки не обиду, а чувство горького, до слез, разочарования, отчаяния и злости на себя за собственную незначительность и несущественность.

Шкаф в прихожей, где хранились ненужные вещи, был открыт, и разноцветные одежки мятой грудой валялись на полу. Девочка опустилась рядом с цветастой кучей и вытянула из нее мамино черное платье в белый горошек из легкой, почти невесомой полупрозрачной ткани, пахнувшей мамиными духами. Сверху лежало еще одно мамино платье - малиновое, с разводами орнаментов, под которым обнаружились босоножки на высокой платформе с цветами из искусственной кожи и такие же, как у соседки, "шлепки" с сеточкой - только не на платформе, а на невысокой шпильке - так было даже красивее. Почему мама все это не носит? Это все такое красивое. Мама такая красивая. И почему она сейчас плачет на кухне? Из-за чего она так часто плачет?

В глубине квартиры проснулся годовалый братик - в дальней спальне, где они спят с мамой втроем, отец уже давно спит отдельно один в детской, куда девочка наотрез отказалась "переселяться" из-за панического страха темноты.

Из кухни вышла мама.

- Где ты была? Где тебя черти носят? Иди покорми поросят!

Девочка послушно встала с колен и прошла на кухню, где взяла приготовленное ведро с поросячьим пойлом.

Нельзя быть пустоцветом. И единоличницей.

Нельзя! Нельзя!

Стыдно. Очень стыдно. И страшно.

 

 

 

Оранжевый

 

 

Девочка забилась в самый угол дивана и вжималась, вдавливала себя в него спиной, словно хотела каким-то образом раствориться, рассосаться в нем.

Ну или хотя бы, собравшись в комок, уменьшиться в размерах до минимума, чтобы занимать как можно меньше места в окружающем мире. Излучало жар пунцовое пульсирующее пятно от пощечины, ныло плечо руки, за которую мама удерживала ее, рвущуюся прочь и уворачивающуюся от не столько даже болезненных, сколько ужасно унизительных шлепков авоськой по обнаженным ягодицам. Особенно стыдных потому, что за поркой наблюдали три подружки, пришедшие в гости и ставшие нечаянными наблюдателями наказания. Им, наверное, было дико смешно видеть ее голую попу, которую девочка пыталась спрятать от чужих взглядов, изо всех сил стремясь вырваться из маминых рук.

- Я больше не буду, я больше не буду, я больше не буду, - как заклинание, шептала девочка едва слышно, чтобы ненароком не сказать и не сделать чего-то, что могло еще больше разозлить мать.

Все началось с того, что она не хотела есть щи.

Девочка вообще очень плохо ела. Сидела над своими тарелками по часу и больше. Ну… невкусно.

Есть нужно, чтобы жить, а не жить, чтобы есть. Зажрались все. Столько денег на еду уходит. Работаешь на унитаз. Не в ресторане, мама не может выготавливать тут каждому, кто что хочет! Вкусно, невкусно, съешь все быстро, не размусоливая, и иди отсюда!

Пока мама хлопотала на кухне, пару ложек бульона пришлось проглотить. Но едва мама ушла, как девочка обмякла на подпирающей подбородок руке. Лениво выковыривая в горке картофельного пюре, как в песчаном замке на пляже, оконные и дверные проемы, она безучастно наблюдала, как по оранжевому диску щей элегично плавают, словно кувшинки в пруду, белые кружочки застывшего жира. Думать девочка могла только о том, что подружки соскучатся, не дождавшись ее, и уйдут. Несколько раз на цыпочках, чтобы не услышала мама, она пробиралась в детскую и увещевала девчонок не уходить, обещая, что она уже - честно-честно! - скоро доест и придет к ним.

Возвращаясь на кухню, девочка снова начинала перебирать в уме варианты, как бы избавиться от несъеденного. Вылить щи назад в кастрюлю было нельзя: в тарелке суп со сметаной, в кастрюле без, сразу будет заметно. Дверца шкафчика, за которой притаилось спасительное мусорное ведро, сильно скрипела и уже пару раз выдавала злоумышленницу. Вылить суп за окно через форточку было невозможным из-за марли от комаров, прикрепленной к раме, а вылив его в унитаз, пришлось бы спускать воду, что также подозрительно, к тому же предательские "кувшинки" могли остаться плавать на поверхности - такое уже тоже случалось. Можно было, конечно, в очередной раз выбросить все за холодильник, но уровень уже сброшенной туда еды, черной от плесени, поднялся угрожающе высоко, и в любую минуту это могло быть обнаруженным.

В детском саду, где не было мусорного ведра и холодильника, девочка принимала пищу, не жуя. Желудок протестовал, реагируя рвотными спазмами. Она глотает, оно назад. Однажды не хватило компота. Нечем стало запивать. Без жидкости не глоталось вообще, и после седьмой или восьмой по счету обреченной попытки девочка прекратила свою безрезультатную борьбу, оставив злосчастный кусок котлеты во рту.

Так и отправилась с ним в кровать во время тихого часа. Так и сидела с ним над раскраской вечером в ожидании, когда ее заберут из сада. По дороге домой она несколько раз порывалась было выплюнуть котлету, но удобного момента никак не представлялось. Кроме того, девочка уже поняла, исследовала - если кусок не тревожить, он почти не давал о себе знать, но стоило чуть тронуть его, улежавшийся, как он тот час же напоминал о своем существовании тошнотворным запахом и привкусом. Поэтому девочка держала кусок за щекой, пока припухлость на ее щеке не привлекла внимания и треклятая котлета, проведшая у нее во рту полдня и уже едва ли не ставшая частью ее, не была извлечена и выброшена в мусорное ведро за скрипящей дверцей кухонного шкафчика.

Осторожно, чтобы не расплескать, девочка все же прокралась с тарелкой в руках в туалет, где ее и застала мама.

Подружки бесплотными тенями просочились мимо них - мамы с зажатой в руке, взлетающей и опускающейся вновь и вновь авоськой, и вырывающейся девочки, кружащейся вокруг матери, как на безумной карусели - и тихонько выскользнули из квартиры. Краем глаза девочка видела их ссутуленные спины и втянутые в плечи головы, исчезающие друг за другом в проеме входной двери. Наконец руку удалось выдернуть и девочка шлепнулась на пол. На ходу натягивая штаны, она отползла на ягодицах в сторону - хорошо, хоть подружки ушли и не могли видеть этого чудовищного зрелища!

Сердце колотилось о ребра, с каждым ударом пульса перед глазами вспыхивали и растекались чернильные кляксы, кололо в груди. Сидя на диване, девочка подтягивала ноги к себе, обхватив их руками, прислушиваясь к затихающим и все более редким маминым всхлипываниям на кухне. Мама не хотела, конечно, пугать и обижать ее. Мама говорила, что их с сестрами в детстве родители вообще могли резиновым шлангом до крови отходить, авоськой же совсем не больно. Ну, почти. Мама жалеет о случившемся, но не извиняется, мама никогда не извиняется, наверное, просто потому, что в таком случае придется признать свою вину перед собственным ребенком, а это чувство одно из самых по-настоящему невыносимых. Проще уверять себя, что ты была права, и что ничего такого не сделала. Подумаешь, какая мелочь. Все так делают. Это же на пользу - чтоб ребенок человеком вырос.

Хочется, чтобы тебя не стало. Нет, ты не хочешь перестать жить, в этом возрасте ты еще не можешь хотеть такого, просто хочется, чтобы тебя не было. Ведь это из-за тебя родной, любимой, единственной в мире мамочке плохо. Ты не хотел, чтобы маме было плохо, ты просто всего лишь не хотел есть суп, потому что был не голоден и потому что терпеть не можешь уже один только запах вареной капусты. Ты не сделал ничего плохого, но из-за тебя маме плохо, значит, это ты сам по себе плохой, а значит, было бы лучше, если бы тебя не было.

"Я плохой, ты хочешь, чтоб я умер?" - спрашивал свою мать трехлетний двоюродный братик, когда та уговаривала его вылезть из-под дивана, куда он забился после того, как мать в сердцах гаркнула на него "Сядь на место!". Как щенок, которому мало того, что наступили на лапу, так еще и перетянули веником вдовесок, малыш сорвался с места, юркой белкой метнулся через всю комнату и шмыгнул под диван.

Девочка вздрагивала всякий раз, когда слышала приближающиеся к комнате шаги. Мама ходила в прихожей, но в зал не входила. После подобных ссор в качестве дополнительного наказания - как будто всего произошедшего не было достаточно - мама по несколько дней не разговаривала с ней. Первые пару дней мама не произносила ни слова вообще. Потом мало-помалу начинала обращаться строго по делу. Затем, когда, очень нервничая и задыхаясь от волнения, девочка отваживалась приблизиться и начать умолять о прощении, мама - не сразу, постепенно - возобновляла общение, но кристаллики льда позвякивали в ее голосе еще очень, очень долго.

Девочка как можно сильнее сжималась в комок. А еще сильнее получится? Вот чтобы тебя стало совсем-совсем мало? Ведь если тобой так недовольна твоя собственная родная мать, человек, который должен любить тебя любым той самой безусловной материнской любовью, то весь остальной мир должен просто ненавидеть тебя самой черной ненавистью?

Часы на стене над головой тикали, словно клацали челюстями, отхватывая все новые и новые порции субстанции времени.

Клац. Клац. Клац. Клац. Клац.

Девочка постепенно успокаивалась, унималась дрожь, градус презрения к себе, гадкой, паскудной, не заслуживающей занимать место в мире, все же начал снижаться, несмотря на все ее детские самоедские усилия удерживать его на изначальном запредельном уровне. Девочка начала скучать. Хотелось поиграть с чем-нибудь, но было страшно сходить в детскую за игрушками и показаться маме на глаза. Тихонько, чтобы не скрипнул пол, она прошла в спальню.

На трюмо в углу комнаты были небрежно свалены скомканные пеленки, со створок зеркала свешивались ползунки и детские чепчики, на гладильной доске громоздилась груда одежды, снятой с бельевой веревки во дворе. Девочка подошла к доске и начала складывать вещи, предварительно тщательно разглаживая каждую руками, аккуратными, идеально ровненькими стопочками. Отцовские брюки, рубашки, мамины платья и нижнее белье. У мамы было много красивых шелковых комбинаций нежных желтого, розового, салатового, голубого оттенков, с кружевной отделкой лифа и подола, наряжаясь в которые, девочка играла "в принцессу" - мама больше не носила комбинашки. Как и чулки, которые крепились при помощи специальных зажимов к белоснежному поясу с кружевами, и кружевные бюсхальтеры: все это было сложено в шкафу в дальнем углу за стопками используемых маек и трусов, хлопковых, с распоровшимися кое-где швами и выглядывающей в прорехи резинкой. Отдельно девочка сложила свои трусишки и маечки, застиранные, вылинявшие, хотя еще совсем недавно купленные, неопределенного цвета, с неровными растянувшимися боками. Новые яркие комплекты надевались только к врачу, там предстояло раздеваться, было бы неудобно, если бы доктор увидел белье, которое носилось в остальные дни - под одеждой же все равно не видно.

Сложив все вещи на гладильной доске, девочка приступила к разбору завала на трюмо. Ползунки достались брату от кого-то по наследству: зачем покупать детские вещи, если дети так быстро из них вырастают? - и были совсем заношенными. Стоя в этих "сиротских" тряпочках за прутьями своей кроватки, братик, худенький и длинненький, как суслик, казался таким жалким, что даже вызывал чувство брезгливости - к нему не хотелось подходить и брать его на ручки… Чувство вины за эти кощунственные мысли трансформировалось в пронзительную жалость к маленькому, ни в чем не виноватому и никак не способному защититься от чужой, ничем не заслуженной нелюбви родному существу.

Девочка поснимала и сложила висевшие на створках зеркала детские чепчики.

Мамины украшения и косметика хранились в картонной коробке в нижнем ящике трюмо. Крышки некоторых помад треснули и не держались на тюбике, сами помады расквекались по дну коробки, перепачкав звенья цепочек и нити перепутанных между собой бус. Там же, в общей куче хранились оторванные пуговицы, булавки, пустые пузыречки из-под духов, долго-долго сохранявшие одурманивающе сильный запах. Время от времени девочка наводила в коробке порядок, закрывала крышками испорченные помады, распутывала и отчищала от засохших комков бусы, ссыпала пуговицы в пакетики и прикалывала к подушечке с иголками булавки. Однако хаос и неразбираемая куча-мало, в которой невозможно было ничего найти, самообразовывалась снова и снова, и все опять переплеталось, рвалось, рассыпалось и оказывалось перепачканным косметикой.

В спальне нашлась одна-единственная кукла. Это была самая нелюбимая, им ее тоже кто-то отдал, кукла Галя. Девочке не нравилось это имя, казавшееся ей грубым и каким-то "деревенским", и она специально назвала куклу так - в отместку. Но больше всего ей не нравились галины волосы, огненно-рыжие патлы, сбившиеся в безнадежные колтуны, которые невозможно было расчесать, и они уродливо торчали во все стороны. Девочка смотрела на голую куклу, испытывая чувство вины за собственное отторжение и невнимание - у бедняжки даже одежки не было.

Пригладив вскудлаченную гриву, девочка связала галины волосы в высокий пучок. Достав из шкафа мамин шарф фантастического ультрамаринового цвета, девочка укутала в него пластмассовое тельце: сочетание синего с апельсиновым цветом волос получилось просто завораживающее, кукла даже начала немного нравиться.

В этот момент девочка услышала, как домой вернулся отец. Зазвучал громкий мамин голос, мама снова за что-то кричала на него. Как ни парадоксально, но девочка испытала облегчение, почти граничащее с эйфорией: внимание переключилось с нее на другой, намного сильнее проштрафившийся объект. Возможно, мама даже забудет, что недавно сердилась на дочь, и начнет разговаривать с ней пораньше, чем обычно?

Голос мамы между тем становился все громче и громче, она выкрикивала отцу какие-то злые, обвиняющие слова, и становилось все более тревожно. Услышав звук, словно упало что-то большое и тяжелое, девочка выскочила из спальни и увидела родителей на ковре в прихожей - отец старался прижать руки мамы к полу, та вырывалась и норовила попасть мужу кулаком в лицо: на отцовской щеке уже кровоточило несколько царапин. От мысли, что отец может причинить маме вред, девочка не смогла с ходу сообразить, что это мама избивала отца, а он лишь пытался защищаться. В какой-то момент отец изловчился, подхватился на ноги и перебежал в спальню. Мама бросилась за ним вдогонку, схватив на ходу подвернувшийся под руку босоножек с сеточкой, и что есть силы начала колотить им по двери, которую отец подпирал спиной изнутри. В мягком материале, из которого была сделана дверь, образовалось небольшое отверстие, быстро увеличивающееся с каждым ударом острой шпилькой. В детской захлебывался от плача проснувшийся братик.

Девочка не плакала, не кричала, не пыталась оттащить маму от двери. Все происходило так быстро, и происходило так много всего, что ее мозг не успевал воспринимать информацию, куда уж там анализировать и реагировать на происходящее. Неизвестно, сколько это все еще могло бы продлиться, если бы каблук не сломался. Мама отшвырнула босоножек и ушла в детскую, откуда еще какое-то время были слышны ее рыдания и плач никак не успокаивающегося ребенка. Девочка видела сквозь отверстие на двери отца в спальне, прислонившегося спиной к двери и продолжавшего подпирать ее, несмотря на то, что мамы уже не было. На отце была голубая, сейчас выехавшая из брюк расхристанная рубашка то ли с расстегнутыми, то ли вырванными пуговицами, на воротнике виднелись какие-то пятна. Красные пятна, которые что-то очень сильно напоминали. Кровь?

На полу под дверью белела полянка из осыпавшихся опилок, точнее, деревянной крошки и пыли.

Отец с опаской выглянул из комнаты и улизнул из дома на улицу.

Что будет дальше? Как закончится этот оглушительно страшный день? Будет тихо? Будет, наконец, когда-нибудь просто тихо?

Девочка прошла на кухню, взяла веник и совок и смела опилки под раскуроченной дверью. Отец куда-то ушел. Хорошо, что он ушел. Но куда он ушел?

Высыпая опилки в мусорное ведро, девочка вдруг вспомнила о забытом в кармане куртки пакетике с украшениями, подаренными ей соседкой, и сердечко взволнованно затрепыхалось. Почему-то казалось, что маме не понравится, что дочь была в гостях в доме напротив. Нужно было срочно избавиться от опасной улики, пока на нее никто случайно не наткнулся.

И тут девочка вспомнила, что напомнили ей пятна на воротнике отцовской рубашки.

Они были цвета пеньюара соседки.

И ее губной помады.

 

 

 

Желтый

 

 

Собака была именно такой, какую представишь, когда слышишь слово "собака".

Вообще-то, девочка не любила собак, беспородные деревенские пустобрехи были грязными, безобразными и довольно безмозглыми и бесполезными созданиями. Но эта была совсем не такой - с умными блестящими ясными глазами, довольно крупная, пропорциональная, ладная, с ухоженной гладкой шерстью и по-медвежьи большой башкой, которую было так приятно обнимать, прикасаясь лбом к ее широкому лбу, там где самая густая и мягкая плюшевая "щетка".

Собака принадлежала главному бухгалтеру маминой "конторы", праздновавшей у себя дома свой юбилей и выход на пенсию.

В саду под деревьями прямо на земле была расстелена клеенка, на которой были расставлены тарелки с закусками, вокруг этого импровизированного стола на подстилках сидели многочисленные гости, было шумно и гамно, то и дело раздавались взрывы смеха.

Начало пикника было захватывающим: девочка познакомилась и быстро подружилась с внуком юбилярши Андрюшей, который был на год младше ее и немного ниже ростом, но который все равно очень нравился ей.

Поначалу они вдвоем занимались очень интеллектуальной деятельностью - симпатичный Андрюша предложил - дразнили гусей, пасшихся на лужайке на пригорке, пока в какой-то момент раздраженная стая не потекла, остервенело шипя и неистово хлопая крыльями, белоснежной лавой по склону холма по направлению к мелким провокаторам. Но это было еще полбеды - привлеченная птичьим гвалтом, за ворота выскочила хозяйка стаи, вполне способная установить причину переполоха, ввиду чего пришлось незамедлительно уносить ноги. Забежав в дом, малолетние нарушители общественного порядка для пущей надежности спрятались на печи за занавеской на случай, если птичница нагрянет по их душу, и какое-то время отсиживались там, как мыши под веником. Скучая от безделья, они придумали себе новое занятие - опять же, с подачи бесконечно изобретательного на выдумки внука хозяйки дома - поцеловались. Девочка еще ни разу в жизни не делала ничего подобного, о чем и сообщила своему новому юному приятелю, как выяснилось, уже многоопытному в таких делах - с видом бывалого тертого калача тот заверил ее, что все знает и может показать как надо.

Вообще-то, так было нельзя: в детском саду был Сережа, сын воспитательницы и лучшей подруги мамы девочки. Сережка был давним и безупречно преданным поклонником, которым было легко командовать при помощи одной магической формулы "или не выйду за тебя замуж!". Угроза неизменно срабатывала без малейших осечек, Сережка беспрекословно выполнял все, что она требовала от него. Девочка понимала, что по этой причине смазливый, хотя и избалованный, капризный и чванливый - что вполне себе тянуло на отдельную и довольно вескую причину - Андрюша не должен был нравиться ей. Но он нравился, и девочке это не нравилось.

В коктейле растрепанных девчачьих чувств присутствовали еще два мощных аккорда.

Во-первых, Андрюша был сыном самого главного начальника - председателя колхоза, которого все боялись и слушались, и столь непосредственная близость - приближенность - к "высшему свету" волновала неискушенную детскую душу, по природе своей чуждую тщеславия, но уже впитавшую установку о лестности подобного положения вещей. Хотя он и не казался таким уж важным, этот Андрюшин папа. Он был высоким и подтянутым, с русыми волнистыми волосами и всегда, когда девочка его видела, в костюме с пиджаком и галстуком. В председательском кабинете стоял солидных размеров стул-"трон" с резными деревянными подлокотниками и высокой спинкой, обтянутый шоколадного цвета искусственной кожей с паутиной трещинок и потертостей на сиденье: до рождения братика мама часто задерживалась на работе допоздна и брала девочку с собой, разрешая заглянуть в начальственный кабинет при условии ничего там не трогать.

Во-вторых, девочка знала об Андрее одну щекотливую тайну. Точнее, не совсем про него, а про его родителей, но это ведь почти одно и то же. Она случайно подслушала, как посмеиваясь, одна соседка рассказывала другой, что жена председателя - мама Андрюши - избила своего мужа деревянными плечиками для одежды, сломав их об него. То есть, окружающие боялись даже вдохнуть чуть глубже даже в пустом кабинете высшего существа, а жена высшего существа берет и со всей дури колошматит его плечиками, как какого-нибудь вечно пьяного, всеми неуважаемого колхозного пастуха по прозвищу Шлема, и разносит эти плечики в щепки! Понимая, какой нелицеприятной для Андрея правдой она обладает, девочка очень хотела поведать своему новому приятелю секрет про дыру в двери, тем самым как бы "сравняв" счет "пятен" в их биографиях. Тем более, что дыра казалась такой волнующе необычной, сквозь нее можно было заглянуть в комнату, не открывая дверь - настоящий портал в параллельный мир, где еще такое увидишь!

Но мама строго-настрого запретила говорить кому-либо о том, что произошло.

Никому! Никому-никому нельзя ничего рассказывать! Болтун - находка для шпиона!

Страшно было даже представить, что будет, если посторонние люди узнают о том, что происходит внутри твоей квартиры. Все вокруг самым ревностным образом следили за тем, чтобы через их наглухо закрытые входные двери наружу не просочилось ни единого звука. Воображение рисовало картину: когда дверь чужого дома запирается на ключ, а окна занавешиваются плотными ночными шторами, все находящееся внутри… исчезает. Там, за закрытой дверью, исчезает мебель, цветы в вазонах, ковры, люстры, обои на стенах, люди, все цвета и даже воздух, и остается только сплошное ничего. И лишь перед выходом из дома по утрам люди проступают, как невидимые чернила при нагревании, из этого небытия, обретают контуры, постепенно заполняются материей и окончательно "довоплощаются" на уличном крыльце - уже сразу одетые, умытые и причесанные. А в домах за дверями и шторами их нет, дома они не бывают раздетыми или одетыми в домашнюю, роль которой исполняла старая, затасканная до непотребного состояния бывшая "не домашняя", одежду, не ругаются с домочадцами, не кричат на детей, не плачут, не прячут по карманам чужие запретные подарки. И только их семья - девочка, мама, братик и папа - преступники, диверсанты, отщепенцы - единственные не исчезали за дверью, продолжали существовать, а потому эту их фамильную тайну нужно было любой ценой уберечь от разглашения.

Узнать о том, что разыгравшаяся в семье председателя драма с плечиками стала достоянием широкой общественности, было и шокирующе - как допустили утечку сверхсекретной информации, не уследили? - и одновременно будоражаще-радостно: за дверью, оказывается, не исчезает никто! У всех есть свой шкаф-усыпальница со скелетами сломанных плечиков и каблуков туфлей, использованных отнюдь не по прямому назначению.

Очень хотелось, чтобы облегчение от этого открытия, переворачивающего всю картину мира, испытал и милый Андрюша, девочке почему-то казалось, что он тоже терзается - все же все терзаются - как и она, подобного рода терзаниями. Однако от рвущейся из груди исповеди удерживало опасение ранить приятеля обнаружением своей осведомленности о его домашних делах. Посомневавшись, она все же начала было издалека свой рассказ о волшебной дыре-портале, но малолетний непоседа вдруг совершенно не заинтересовался ее сообщением. Как и не смог проникнуться и оценить, насколько огромное доверие - и высокая честь! - были ему оказаны такой степенью откровенности, а потому так нужного ей понимающего и благодарного собеседника девочка в нем не нашла. Возникло чувство досады на своего недалекого дружка, с которым вовсе и не стоило целоваться и предавать тем самым верного Сережку, - вот кто настоящий верный друг и боевой товарищ!

К счастью, вскорости за Андрюшей пришла его мама, большая, высокая, дородная женщина с ногами, как колонны в доме культуры, где папа "крутил" кино - подрабатывал по выходным киномехаником.

Оставшись без напарника, девочка затосковала. Какое-то время она поиграла в свою любимую игру - насобирав в саду опавших кленовых листьев, она представляла себя певицей на сцене, ошеломительно красивой и знаменитой, которую восторженные поклонники завалили цветами. Петь она не умела и, на самом деле, совсем не любила - просто ей нравилось представлять себя объектом всеобщего обожания, а всеобщее обожание вызывают ведь только певицы и актрисы.

Не поражающая многогранностью сюжета игра "в звезду" скоро наскучила. К тому же импровизированный букет неприятно напомнил о том, как на ее прошлый День рождения соседская девочка подарила ей пакет, туго набитый тами же вот бурыми листьями. Мама сказала, что эти их соседи живут небогато, и денег на настоящий подарок, карандаши или книжку, у них нет, поэтому их маленькая гостья нашла такой экстравагантный выход из затруднительной финансовой ситуации.

Девочка вовсе и не настаивала на том, чтобы нуждающиеся соседи разорялись на покупку подарка, и дареному коню в зубы, как известно, не смотрят, но пакет с листьями это тоже было... даже не лишь бы отделаться - это была откровенная насмешка. Добрый месяц пакет с листьями валялся, не пришей кобыле хвост, в ящике с игрушками, пока девочка не выбросила его - тайком, чтобы мама не расценила это как проявление высокомерия.

Ты что, считаешь себя лучше других? Чем ты лучше других? Ты ничем не лучше других! И не надо тут думать, будто ты чем-то лучше!

Хотя причем здесь это? Из тех же листьев можно было сделать аппликацию, как учили в детском саду, или хотя бы, на худой конец, собрать какой-никакой букет - тоже, положа руку на сердце, не бог весть что, но хоть что-то.

Все больше изнывая от скуки, девочка, слоняясь, вернулась в дом и от нечего делать начала без особого интереса рассматривать плотно составленные за стеклянными дверцами буфета бесчисленные безвкусные безделушки: фарфоровые и керамические статуэтки вперемешку с бумажными и пластилиновыми самодельными поделками, по всей видимости, андрюшиными бабушке подарками. Среди этой выставки достижений детского творчества возвышалась большая соломенная кукла.

Как завороженная, девочка вытащила куклу из дальнего темного угла на свет божий.

Золотистые переливы драпировки подола. Длинные толстые косы из холщовых ниток. Тканый фартук с вышитым орнаментом.

Соломенные куклы были ее слабостью, всякий раз, оказываясь в сувенирных отделах универмагов, девочка зачарованно застывала перед стендами с плетеными красавицами с видом бедняка у витрины рождественской кондитерской лавки. Но мысль попросить родителей купить ей такую куклу никогда не приходила ей в голову - дорого и считалось, это было прямо растворено в воздухе, что сувениры вообще, и соломенные куклы в частности, это самое бесполезное приобретение из всех возможных, "пылесборник", барахло и бессмысленная трата денег. Использовать такую куклу можно исключительно в качестве украшения интерьера, а в деревне было не принято покупать украшения для дома - никто же не видит. Всякий ширпотреб, как то громадные гипсовые копилки-олени, скульптурные картины с изображением а-ля античной обнаженной натуры, композиции из искусственных цветов и лосиные рога, могли завестись в доме только будучи чьими-то - передаренными - подарками, получая которые именинник, как и все остальные владельцы до него, гипертрофированно восторгался, старательно пытаясь ничем не выдать своего разочарования. Можно было еще, куда ни шло, самому привезти какую-нибудь безделушку с отдыха на море, за впустую потраченные деньги на которую сам себя потом еще долго коришь, ну да куда теперь уже девать пластмассовый якорь с облупившейся краской и криво приклеенной между зубцами некачественной фотографией морского пейзажа с маяком на крутом утесе или Ласточкиным гнездом.

Из сада доносились громкие голоса и звонкий смех. Празднество было в самом разгаре, веселые разгоряченные гости все больше расходились - и расходиться явно не собирались.

Раньше, до рождения братика, родители часто ездили на природу. В компаниях был и председатель, и многие другие тети и дяди с маминой работы, и так же расстилали клеенку - только не на земле, а на широком капоте председательской "Волги", и раскладывали закуску. Все громко, перебивая друг друга, разговаривали, хохотали от души, и мама смеялась тоже - у мамы такая красивая улыбка, такие ослепительно белые, идеально ровные зубы.

А потом начинало темнеть и делалось холодно, налетали тучи комаров и мошкары, конусами роившейся в свете включенных фар. Все рассаживались по машинам, в каждую набивалось по несколько человек, кто-то сидел у кого-то на коленях, упираясь головой в крышу, становилось тесно и тепло. Все начинали петь "Поедем, красотка, кататься!", и мама пела лучше всех.

"Окрасился месяц багрянцем,

Где волны бушуют у скал.

- Поедем, красотка, кататься,

Давно я тебя поджидал!

- Кататься я с милым согласна,

Я волны морские люблю.

Дай парусу полную волю,

Сама же я стану к рулю!

- Ты правишь в открытое море,

Где с бурей не справиться нам.

В такую шальную погоду

Нельзя доверяться волнам!

- Нельзя? Почему ж, дорогой мой?

А в горькой минувшей судьбе

Не помнишь, изменщик коварный,

Как я доверялась тебе?

Меня обманул ты однажды,

Сегодня тебя провела!

Ты чувствуешь гибель, презренный?

Как трус побледнел, задрожал!

Всю ночь волновалося море,

Кипела морская волна.

А утром качались на волнах

Лишь щепки того челнока…"

Смысл не всех слов был понятен и не все слова получалось разобрать в нестройном хоре, но эта песня очень нравилась девочке. Она любила, когда мама пела, мама часто пела ей перед сном свои любимые "Что стоишь, качаясь, тонкая рябина", "А ты опять сегодня не пришла", "Скоро август" и "Красотку" тоже.

После таких поездок, бывало, мама потом болела и весь следующий день не вставала с постели. Под кроватью стоял тазик, а папа приносил ей лекарства, чай и воду. Паникуя, что с мамой может случиться что-то непоправимое, девочка снова и снова подходила к ней, садилась рядом и мама целовала ей ручки, а девочка пуще прежнего пугалась и недоумевала - за что? Это она должна целовать руки мамочке.

Со временем родители стали ездить на такие праздники все реже и реже, пока не прекратили ездить вовсе. Мама завела кур и поросят, и братик родился. И они стали все чаще и все сильнее ссориться с отцом. Мама говорила, что папа трутень. И эгоист. Что он ничего не хочет делать и думает только о себе, любимом. Если честно, девочке тоже не очень нравилось кормить грязных вонючих поросят. И вовсе не потому, что она вся в своего папочку - тоже та еще лентяйка и бездельница. Оставаясь на каникулах у бабушки и деда, девочка без малейшего внутреннего сопротивления помогала им по хозяйству, а оно у бабушки и деда было действительно всем хозяйствам хозяйство, не чета их собственному - две коровы, тройка хряков, с три десятка кур, козы.

Просто у бабушки все было как-то совершенно по-другому.

С самого раннего детства бабушка работала, как каторжная. Ребенком наравне со взрослыми до кровавых мозолей горбатилась в поле, в молодости после войны укладывала рельсы на строительстве железной дороги, затем устроилась фрезеровщицей на завод и днями напролет стояла за станком. Поэтому бабушка как никто знала цену минутам отдыха. "Сядь, посиди!" - это было самое щедрое и роскошное предложение, которое она могла сделать обожаемой внучке: состояние покоя было для бабушки одним из самых заветных желаний и одним из немногих доступных удовольствий в ее такой непростой жизни.

При этом бабушка не считала она работу проклятием и неизбежным злом, скорее, осознанной необходимостью. Домашние хлопоты - да, трудный труд, но для бабушки это был труд радостный, полный смысла и бытового колдовства. Бабушка умела получать удовольствие и от работы, и от бездействия, и не любила перекосов ни в одну из сторон.

Девочка часто болела и ее регулярно оставляли у бабушки. Они с дедом работали в разные смены. В те дни, когда смены совпадали, бабушка была вынуждена брать внучку с собой в цех.

Вдоль тротуара, ведущего к корпусам завода, на специальных металлических держателях, шеренгой установленных друг за другом, были развешены плакаты с неестественно воодушевленными широкими лицами людей.

"Даешь пятилетку за четыре года!"

"Выполним и перевыполним план!"

"К труду и обороне будь готов!"

"Энергию каждого - в единый трудовой поток!"

"Труд - наш общий долг!"

"Ударный труд - дело чести!"

"Наш долг сегодня работать лучше, чем вчера, а завтра работать лучше, чем сегодня"

"Ночь работе не помеха!"

"Трудом народа родина сильна!"

Всякий раз, проходя мимо и глядя на эти словно бы высеченные из камня лица и такие же каменные, как надгробия, буквы с частоколом восклицательных знаков все внутри сжималось от чувства... западни, безысходности, обреченности, безнадежности и обворованности. Что-то было с этими лицами не так, было в этих плакатах что-то невыносимо... нечестное, недоброе, какая-то большая подлая неправда. Но говорить так было нельзя, говорить вообще лучше было поменьше. Единственное, что спасало от тягостных ощущений, было то, что бабушка существовала с плакатной реальностью параллельно. Она находилась целиком и полностью вне всего этого, не от сего мира, а ее дом был капсулой совершенно иной действительности со своими, отличными астрономическими законами и микроклиматом.

Папа постоянно повторял, что держать поросят нет никакой необходимости, они оба с мамой хорошо получали. Но так делали все. Мама же не какой-нибудь там пустоцвет! Как их дурацкая соседка, над которой все смеются.

Нет слова "хочу", есть слово "надо", партия сказала "Надо!", комсомол ответил "Есть!", жизнь не праздник, мало ли что ты там хочешь, много хочешь, мало получишь, никого не волнует, что ты хочешь или не хочешь, хочешь-перехочешь, не умеешь-научим, не хочешь - заставим, я тоже много что хочу, но мама спит и я молчу, хотеть не вредно, надо, значит надо!

Хотя кому это надо? И зачем оно надо?

Девочка вернула соломенную куклу на место за стеклянные дверцы буфета и снова вышла на улицу.

Начинало смеркаться.

Девочка подошла к будке с собакой, с которой играла до прихода балбеса Андрюши - эх, все же не надо было с ним целоваться!

Завидев ее, пес, утомленный ее чрезмерной любвеобильностью, сразу же ретировался в свою конуру, откуда его не удавалось выманить никакими уговорами и призывами. Недолго думая, девочка встала на четвереньки и засунула голову в будку, намереваясь силой вытащить упрямого пса за лапу, как вдруг тот, уже несколько минут безостановочно предупреждающе рычавший, ринулся ей навстречу…

Девочка не сразу поняла, что произошло. Больно не было, шок заглушал боль. Просто кровь лилась и лилась, капая с подбородка, теплая, жуткая, до жути противная, а девочка лишь наклонялась вперед, чтобы кровь стекала на землю - чтобы не запачкать куртку. Понимая, что все внимание переключится на нее - а она не могла представить ничего более дискомфортного, чем быть в центре внимания - девочка какое-то время не шла к взрослым, до последнего надеясь, что кровь остановится сама. Или что время каким-то волшебным образом вернется назад, и она ни за что не станет приставать к собаке, и та не укусит ее прямо за переносицу, только чудом не откусив ей нос. Но кровь не останавливалась, и девочка была вынуждена побрести к маме.

Сквозь пелену слез девочка видела только размытые пятна, время как будто замерло, и все движения были замедленными, как под водой. В застывшей тишине раздался - отчетливо и контрастно - протяжный шелест затрепыхавшейся от долгого порыва ветра листвы.

Хжиии-ш-ш-ш-ш-шь…

И кто-то всплеснул руками: "Не доглядела!"...

 

 

 

Зеленый

 

 

Эти шторы достались им каким-то случайным полусказочным образом, и сами были полусказочными.

Хотя уже наступил вечер, за окном было еще совсем светло, и спать ни капельки не хотелось. Это было как спать днем - девочка ненавидела спать днем. Но вставать с кровати было нельзя, поэтому все, что оставалось - таращиться на шторы.

Сначала девочка читала украдкой пронесенную с собой в постель книжку - рассказ о маленьких братике и сестричке, пережидавших в стогу сена внезапно застигшую их в поле грозу. На иллюстрации к тексту было видно, как безопасно, тепло и сухо было детям в их маленьком, хотя и не самом надежном убежище, и этот вид укрытости от угроз непогоды вызывал щекочущее чувство острой удовлетворенности чужим благополучием и - глубинной правильностью такого положения вещей.

Тонкая книжка быстро закончилась и девочка принялась рассматривать шторы, благо, там было на что посмотреть.

На шторах была изображен картина с сюжетом - и каким! Под ярко-салатовыми разлапистыми пальмами на берегу моря на песке сидела стройная длинноногая красавица в белом слитном купальнике, одной рукой опираясь на землю за собой, а второй придерживая шляпу с широкими полями - почти такую, как на зеркале у соседки Тамары.

Мама делала заготовки на зиму, закатывала банки с огурцами и помидорами, на кухне было жарко и влажно, по запотевшему стеклу окна вовсю бежали струйки воды, и на весь дом вкусно кисло-сладко пахло маринадом. Приглушенные звуки бурной маминой деятельности, доносившиеся сквозь закрытую дверь спальни, ничуть не мешали, наоборот - успокаивали и дарили ощущение уюта и умиротворения.

Вдруг хлопнула входная дверь и в прихожей зазвучали возбужденные голоса: кто-то пришел. Прислушавшись, девочка узнала в нежданной поздней посетительнице одну из соседок, и сердце заныло от самых дурных предчувствий. Сомнений быть не могло, соседка притащилась на ночь глядя кляузничать на нее.

Днем они с подружками играли во дворе недалеко от дома, в котором жила эта худая, очень высокая - в деревне ее называли мосластой жердью - молодая еще, но как-то рано состарившаяся и онекрасивевшая женщина со старательно проработанным лицом смертельно больного человека. Девочка слышала, как сплетничали о ней другие тети, будто свою неизлечимую болезнь хитроумная симулянтка просто выдумала, чтобы не ходить на работу. Поссорившись с дочкой этой мнимой, или не мнимой, больной, девочка в сердцах опрометчиво высказала той в лицо все, что слышала о ее матери. Жаждущая отмщения за поруганную честь родительницы подружка покинула песочницу, и уже минуту спустя раздался - где-то вдалеке, но быстро приближаясь и по мере приближения становясь все более оглушительным, - крик: из своего дома по направлению к детской площадке небольшим смерчем в облаке пыли неслась разъяренная мощеподобная умирающая.

Сообразив, что ничего хорошего это стихийное явление не предвещает, девочка опрометью бросилась за гаражи. Подружка, поддакивавшая ее изобличительной речи, тоже на всякий случай припустила за ней следом. Беглянки задворками домчали до дома подружки в надежде схорониться у той в квартире, но с разбегу со всей дури налетели на запертую входную дверь: подружкина мама с новорожденной сестричкой куда-то непредвиденно ушли, хотя обычно в это время всегда были дома. Слыша настигающие визгливые крики и топот, заполошные шкодницы в отчаянии затаились в крошечном тамбуре перед запертым на амбарный замок подвалом дома.

О том, что было дальше, память хранила мозаику отрывочных ощущений и образов.

Могильный холод бетонной стены в прижимающихся к ней лопатках…

Шумное дыхание запыхавшейся от бега полной подружки в кромешной темноте…

Запах склепной сырости из подвала и удары собственного сердца, такие громкие, что, казалось, заглушающие даже подружкино сопение…

Распахнувшаяся - все, теперь точно все! - дверь...

Хлынувший в проем слепящий дневной свет и ударивший в барабанные перепонки крик...

Силуэт тощей фигуры в контровом освещении - "черная дыра" в расходящихся вокруг нее лучах…

Соседка выволокла трясущихся клеветниц на улицу, где учинила над ними судилище со скоропалительным и сразу же приведенным в исполнение приговором в форме донельзя унизительного таскания за уши. Спустя несколько ужасных минут стихия начала постепенно выдыхаться, голос громогласной крикливой болезной становился все тише, пока - сам по себе затихающий и уносимый вдаль отправившейся, наконец, восвояси соседкой - не затих окончательно.

Какое-то время ошалевшие девочки сидели в деревянной беседке у дома подружки, избегая смотреть друг на друга, чтобы не встретиться с чужим взглядом побитой собаки. Им нечего было друг другу сказать - жертва жертве не товарищ, не поддержка и не утешение: совместное унижение не сближает. Стараясь делать вид, что вовсе ничего такого не произошло, вскорости подружки разошлись.

Недальновидная любительница рубить правду-матку напряженно вслушивалась в разговор в прихожей. Нет, слава богу, говорят не о ней. Похоже, стряслось что-то посущественнее дневного инцидента. По нескольким с трудом выхваченным репликам в итоге удалось составить картину "чепэ", о котором шла речь.

Пятилетняя соседская малышка баловалась со спичками. Ее мать зашла в квартиру, но смертельно опасной игрушки не заметила, маленькая глупышка спрятала руку с горящей спичкой за спину. Мать снова вышла во двор кормить скотину. Синтетическое платье начало тлеть. Малышка стала бегать по комнате, пытаясь убежать от пламени, тем самым еще больше раздувая его. Вспыхнули волосы. Малышка почему-то не кричала, или кричала, но ее не слышали. Ребенок получил ожоги более семидесяти процентов кожи, его только что увезла в город "Скорая".

Ужас удавом обвил тело и сдавил грудную клетку. Обгоревшая малютка немногим старше ее братика - это было рядом. Не где-то там, где нереальные пальмы и девушка в шляпе. Это было прямо за шторами - если выглянуть в окно, увидишь дом, где разыгралась эта уму непостижимая трагедия.

- Кошмар… черная вся… как головешка… как же так… как же так… - доносилось из прихожей.

Снова хлопнула дверь - соседка ушла. А через минуту в спальню вошла мама. Девочка притворилась, что спит, но мама, опустившись на край кровати, все равно взяла ее на руки и прижала к себе, причитая сбивчивым шепотом:

- Такая беда! Такая беда… Ты же знаешь эту маленькую девочку… Баловалась со спичками… Какой кошмар, какой кошмар!

- Она совсем вся черная, да? - спрашивала девочка тоже шепотом, чтобы не разбудить братика. - Совсем черная? Она не умрет? Мам? Она не умрет? Мама! Мам! Она же не умрет?

Ничего не отвечая, мама крепко обнимала ее и все повторяла:

- Какая беда, какая беда! О господи, о боже! О боже, какая беда!

Уложив девочку обратно и укрыв ее одеялом, мама наклонилась поцеловать ее и так и просидела еще какое-то время, словно хотела навсегда закрыть собой от всех опасностей жизни. От горячего маминого дыхания щека, волосы на виске и шея стали влажными. Поцеловав ее еще раз, мама ушла на кухню доделывать свои прерванные роковыми известиями дела.

До глубины души потрясенная всем услышанным, девочка отчаянно старалась не думать, что будет, если обгоревшая малышка умрет, но эти мысли неостановимо лезли в голову.

Как это вообще - когда тебя больше нет?

Воображение рисовало некий песочный город, весь из темного, словно мокрого коричневого песка. Дома в этом донельзя странном городе были почему-то без крыш - просто коробки с пустыми проемами окон и дверей, с острыми, невероятным образом не осыпавшимися и нигде не скошенными углами всех углублений и выступов, без отделки, мебели и штор. Дороги между домами были идеально ровными, без каких-либо следов, ям и ямок, словно их разгладили утюгом. В городе не было вообще ничего, в нем не было людей, фонарей, машин, собак, деревьев, мусора на улицах, ветра и вообще никакого движения и звуков - только песок, квадраты, прямые углы и параллельные линии. Абсолютная пустота и безмолвие. Угодив в этот город, ты не можешь ничего сделать, не можешь закричать, зажмуриться, закрыть руками уши, не можешь, что самое страшное, убежать оттуда - твоего тела больше нет у тебя, у тебя больше нет ног, нет рук, нет глаз, осталась только способность видеть происходящее, но не при помощи зрения, а каким-то другим, особым видением, и это все, что у тебя, все, что от тебя осталось. Ты сам стал самим этим видением. Пустой песчаный темно-коричневый город внушал такую нечеловеческую жуть, что хотелось закричать или даже завыть. Как бы ТАМ ни было, там будет очень, очень одиноко и очень, по-настоящему, совсем и навсегда… НИКАК.

Оставаться живым. Нужно во что бы то ни стало оставаться живым.

А попасть в беду так легко. Как не старайся беречься. Как бы ни старались тебя уберечь.

Прошлым летом они с подружками бегали на речку за бабушкиным домом. Одна из участниц их деревенской шайки-лейки подбила всех остальных перейти по полуразрушенному железнодорожному мосту на противоположный берег, ходить куда бабушка девочке ни в коем случае не разрешала: сам мост был в аварийном состоянии, того и гляди окончательно рухнет, да и делать на том берегу было совершенно нечего. Ничего, кроме заколоченных построек заброшенного бывшего крахмального завода, там не было. Но все, как один, поддержали идею, не стала откалываться от коллектива и девочка.

Компания переправилась через дырявый мост и углубилась в прибрежные заросли. Пробираясь по узкой тропинке, дерзкие первопроходчицы в какой-то момент вдруг осознали, что продвигаются аккурат вдоль стенки скрытого в бурьяне старого бревенчатого колодца, в который много лет сбрасывали отработанный картофельный жмых. Колодец представлял собой каверну в земле метров пять в ширину, примерно столько же в длину - и бог весть сколько в глубину. Деревянные борта давно сгнили и развалились, и густая протухшая гниющая жижа стояла вровень с землей - зеленая и незаметная на общем зеленом фоне. Одно неосторожное движение, поскользнувшаяся на мокрой траве нога, порыв ветра и…

А однажды они с дедом ездили на мотоблоке за сеном. За деревней на старых отстойниках, куда стекалось содержимое городской канализации, заполненных и уже засыпанных песком, росла неудивительно мясистая трава - ее и косил дед для своей многочисленной скотины. От натужно трясущегося, трескуче тарахтящего мотоблока вся лужайка ходила ходуном: там, под слоем земли - еще не разошедшиеся мерзее мерзкого мерзкие хляби. В какой-то момент внимание девочки, скучавшей в ожидании, пока косец закончит свою нелегкую и небыструю работу, привлекло цилиндрическое бетонное сооружение на холме. Хотя дед велел никуда не отходить, девочка вскарабкалась по склону насыпи, приблизилась к колодцу, дотянулась до края стенки пальцами и, подпрыгнув, подтянулась на руках, чтобы посмотреть, что там внутри.

Из внутренней стенки колодца торчала труба диаметром в добрых полметра, из которой мощнейшим потоком с грохотом низвергались вниз, в самые недра земли, нечистоты. Если бы она не рассчитала силы и подпрыгнула выше, чем нужно...

Шарахнувшись назад, девочка сорвалась со стенки и упала на землю. Перепуганная до онемения, до рвоты, и словно бы опозоренная - посрамленная - произошедшим, она вернулась к деду.

А как-то они с лучшей подружкой, поднявшись по ржавой железной лестнице трансформаторной подстанции, заспорили, что будет, если взяться за толстые гудящие высоковольтные провода. Не откладывая дело в долгий ящик, подружка решила выяснить это опытным путем и, взгромоздившись с ногами на металлическую перекладину ограждения лестничной площадки, протянула руку к ближайшему металлическому тросу. Руку отбросило.

Дар речи подружка обрела только несколько часов спустя. После долгого пугающего молчания, она неохотно рассказала, что сначала ее притянуло к проводу, как мощным магнитом, а потом отшвырнуло. Больно, по ее уверениям, как-будто не было, но любопытная Варвара весь вечер была мертвенно-серой от испуга.

А недавно в песчаном карьере за их деревней лавиной песка засыпало двух подростков.

Девочка много раз бывала на том карьере с друзьями, песок там был потрясающий, мелкий-мелкий, без царапающих вкраплений более крупных фракций, белоснежный и приятный на ощупь - и когда он был сухой, как мука, нагретый летним солнцем, и мокрый после дождя, слежавшийся и хрусткий, как крахмал. После летних ливней на дне карьера вдобавок ко всему образовывались чудеснейшие лужи с прозрачной чистой водой - без мути, с россыпью солнечных бликов на поверхности, и настолько теплой, что в ней, не замерзая, можно было лежать часами напролет прямо в одежде, любая ткань мгновенно высыхала на солнцепеке.

Однажды во время игр на том карьере двоюродный брат нечаянно попал девочке в лицо песком. Это было непередаваемо больно. Сколько бабушка не промывала ей глаза, роговицы жгло, словно в них насыпали горсть толченого стекла, веки опухли, слезы лились, не переставая. Песка набилось и в рот, и он потом еще целые сутки противно скрипел на зубах.

Узнав новость о заживо погребенных под оползнем подростках - о них вскользь, в двух словах упомянули по радио - девочка все никак не могла опомниться и прийти в себя, снова и снова вспоминая о своих собственных ощущениях: сколько же песка было в глазах, в носу, во рту и легких погибших на карьере мальчишек?

Да что далеко ходить, буквально на днях уговаривала она Сережку перелезть через забор и посмотреть, что там за пределами огороженной территории детского сада. Посомневавшись, имеет ли она после измены с Андрюшей право шантажировать друга проверенным методом - она была не настолько бессовестной и вероломной - и решив, что ради такого приключения можно, девочка привычным образом, хотя и непривычно неуверенным тоном, начала было свое излюбленное "или не выйду за тебя...", но договорить ей не удалось. "Ну и не надо!" - безапелляционно отрезал Сережка и даже более того! - развернувшись, он сразу ушел, ни разу не оглянувшись. То есть, не остался даже хотя бы в качестве моральной поддержки и стороннего наблюдателя, способного подоспеть или позвать на помощь в случае чего!

До того момента колебавшаяся и трусившая, а потому нуждавшаяся в пособнике, после настолько вопиющего демарша своего неизменного поплечника, девочка уже из принципа, назло предателю вскарабкалась на забор и выбралась наружу. Трясясь от нервного перевозбуждения, она упрямо пробиралась все дальше в поле с густой и высокой травой. Остановиться она была вынуждена, когда под ногами зачавкало. Осмотревшись, разведчица неведомых территорий сразу же увидела причину заболоченности - в полуметре от нее в развесистых лопухах вокруг переполненного канализационного колодца разливалась зловонная лужа, люк на колодце отсутствовал.

Похожий вечно затопленный и преступно-халатно открытый колодец располагался и в самой деревне по пути к маминой конторе. Об этом колодце знали все и благоразумно обходили его стороной, уже один только смрад не давал приблизиться к нему на небезопасное расстояние. Как и следовало ожидать, однажды пятилетний мальчонка из близлежащего дома, разогнавшись с горки на велосипеде и не успев затормозить, провалился в него. К счастью, не утонул: трехколесный велосипед застрял между стенками, не дав ездоку уйти на дно.

Весь остаток того дня они не разговаривали. Сережа - потому что злился, девочка - потому что понимала, что злость и раздражение друга справедливы и абсолютно заслужены, и будучи не на шутку подавленной случившимся. Сережа говорил ведь, что не стоит лезть через забор, предупреждал. Колодец был всего в двух шагах. Если бы она, злая на "жениха", а потому невнимательная настолько, что даже не почувствовала характерного зловония, - если бы она сделала эти два шага…

Девочка непроизвольно потрогала еще не зажившие швы, наложенные на переносице после укуса собаки. Рядом со свежим швом, прямо под глазом, на скуле белел еще один старый шрам - в прошлом году она поскользнулась на ковровой дорожке и рассекла скулу об острый угол спинки кровати. Удар пришелся всего на сантиметр ниже глаза.

Сознание с изощренной садисткой настойчивостью снова и снова прокручивало перед глазами сцены одна кошмарнее другой. Вот она, перекулившись через стенку колодца, падает в адскую бездну под сокрушительную низвергающуюся струю сточных вод… Вот она погружается в засасывающую трясину склизкого тошнотворного картофельного перегноя… Острый угол пропарывает не щеку… И никак невозможно было остановить этого обезумевшего, слетевшего со всех катушек внутреннего киномеханика и прервать этот заевший самоистязательный киносеанс, хотя уже не оставалось никаких сил выдерживать этот страх - СТРАХ СМЕРТИ - сделавшийся настолько концентрированным, что парадоксальным образом начало хотеться умереть, лишь бы только перестать испытывать его.

Девочка беззвучно плакала, буквально заливала слезами подушку, и самозабвенно молилась, чтобы бог не дал погибнуть маме, братику, ей самой, папе, бабушке и деду, и этой несчастной соседской крохе. Наволочка насквозь промокла и девочка перевернула подушку другой стороной.

Мама закончила свою работу и легла в кровать. Они спали так - это называлось у них "стульчик": девочка спиной к маме, согнутые в коленях ноги которой образовывали под ее детскими бедрами "ступеньку".

С мамой сразу стало хорошо, сильно-сильно, как тем ребяткам из книжки в их временном пристанище в пахучем душистом теплом стоге сена.

Вконец измученная всеми своими мыслями и переживаниями, девочка провалилась в неспокойный некрепкий сон.

В полудреме она слышала, как тихонько скрипнула входная дверь - домой вернулся отец. Сквозь полуприкрытые веки девочка машинально отметила про себя, что в комнате царил прежний летний полумрак, и решила, что еще продолжается вечер, хотя на самом деле за окном не смеркалось, а светало.

 

 

 

Голубой

 

 

Бабушка этого их дальнего родственника недолюбливала.

Некоторая дистанцированность ощущалась и в его отношениях с другими членами семьи.

Поговаривали, что еще будучи студентом ПТУ, он ограбил магазин. В тот вечер они с парнями пили портвейн, выпивка закончилась, и собутыльники разбили окно в местном гастрономе, работавшем до пяти вечера и уже давно закрытом. Дебоширы взяли всего пару бутылок вина и пару пачек Беломора, деньги за которые оставили на прилавке. Это и ограблением-то было не совсем, скорее, хулиганство - за хулиганство их и судили, срок дали условный. В семье этот проступок осуждали, но оправдывали тем, что он интернатовский: хлебнул ребенок, да и какое там, в детдоме, воспитание?

Этот родственник приехал раньше всех гостей и сильно раньше назначенного времени. Его усадили за накрытый стол, отец присел с ним - мама еще доделывала что-то на кухне. Тем для разговора не находилось и мужчины сидели друг напротив друга в молчании.

Какое-то время сидевший смирно, сложив руки на груди и откинувшись на спинку дивана, ранний гость вдруг неожиданно потянулся к тарелке и взял ломтик арбуза. Девочке самой ужасно хотелось сделать то же самое с той самой минуты, как нарезанный спелый арбуз с сахаристыми крупицами в сердцевинке торжественно водрузили в центр стола. Но мама запретила таскать еду с праздничных тарелок, зияющие пустоты нарушили бы красоту и гармонию сервировки. Девочка ощутила глухую неприязнь к нарушителю правил этикета, который как ни в чем ни бывало начал поглощать арбуз, сплевывая огромные черные косточки в руку и выкладывая их на блюдце перед собой.

Эксцентричный родственник постоянно что-то выкидывал. Однажды он, молодой еще совсем человек, отрастил бороду до груди. Бабушка назвала ее "помелом". Девочка уточнила, что это значит, бабушка объяснила, что это такая метла, которой пепел из печи выметают. Девочке растрепанная неухоженная борода страшно не нравилась, к счастью, вскорости раздражающую растительность на лице он сбрил.

Затем неугомонный экспериментатор купил фотоаппарат, приобретение, неоправданно дорогое только лишь для того, чтобы фотографировать семейные застолья и спорадические поездки в отпуск на море летом - а что еще стоит того, чтобы быть сфотографированным, если не застолья и не отдых на море? А для таких целей вполне достаточно было брать фотоаппарат напрокат, как это делали все нормальные люди. Какое-то время доморощенный фотограф исправно снимал все семейные праздники, в альбоме скопилась пухлая стопка его коричневых, нечетких работ с улыбающимися лицами и выглядывающими на переднем фоне из-под нижнего края кадра бутылочными горлышками. Но постепенно - дорогое, дорогое это удовольствие: пленка, печать фотографий, да и сколько можно фотографировать одни и те же лица и одни и те же горлышки? - его увлечение предсказуемо сошло на нет.

После этого он откуда-то приволок магнитофон. Громоздкий неподъемный агрегат занимал непозволительно много места в квартирке-скворечнике, к тому же на пленку в бобинах был записан один Высоцкий, под которого невозможно было танцевать, а потому очередная дорогая цацка снова оказалась бессмысленной тратой денег и бесполезным пылесборником - на семейных торжествах по-прежнему включали старый проигрыватель. Музыка на пластинках была гораздо более разнообразной и танцевальной: "Трава у дома", "Старинные часы" и "Эй вы там, наверху!":

"Делу - время, делу - время,

да-да-да-да-да,

делу - время, делу - время,

да-да-да-да-да,

ааааа потехе - час!"

Девочка этого их родственника тоже не то, чтобы недолюбливала, скорее, считала, что не должна "долюбливать", потому что его недолюбливали взрослые. За то, что он непутевый. Не такой, как все. У него все, не как у людей. Ему больше всех надо. Он думает только о себе. Делает то, чего никто из взрослых мужчин не делает. Занимается какой-то херней, носится по пустым дорожкам, и ему хоть кол на голове чеши.

Нельзя быть, не как все, и нельзя дружить с теми, кто не как все, иначе с тобой самим никто не будет дружить.

Вместе с тем, в глубине души девочка понимала, что не любить родственника ей особо не за что, ничегошеньки плохого он никому не сделал. Просто чудак.

Братик капризничал весь день, и мама попросила девочку пойти погулять с ним. Девочка несказанно обрадовалась полученному уважительному поводу уйти из дома.

С самого утра мама занималась готовкой и накрывала на стол, то и дело обременяя девочку все новыми и новыми заданиями. К радостному праздничному воодушевлению в такие дни всегда неизбежно примешивалась изрядная доля этой выматывающей и быстро опустошающей нервозности. Сначала нужно было выбрать из большой стопки "гостевой" посуды в секции блюдца по количеству гостей - с одинаковым рисунком и без сколов, а то стыдно перед людьми будет. Затем следовало протереть полотенцем перемытые вилки, стаканы и рюмки, и расставить все это по периметру стола, положив под каждое блюдце салфетку, а на блюдце - кусочек хлеба, как будто гости сами не могут дотянуться и взять хлеб из общей корзинки. Тем более, что как правило, этот хлеб никто не ел и, убирая со стола после застолья, его приходилось так же собирать и выбрасывать поросятам. И если поначалу быть "умницей" и "маминой помощницей" было лестно, и девочка выполняла все распоряжения добросовестно и с энтузиазмом, то чем дальше, тем больше азарт закономерно начинал угасать прямо пропорционально усиливающейся усталости и задерганности. Больше всего утомляло именно это: принуждение переживать из-за того, что важным совсем не казалось. Почему всякой ерунде придается столько значения, в то время как совсем не ерунда считается ерундой?

Девочка начала выполнять родительские поручения спустя рукава, из-за чего мама все чаще ругалась и требовала переделать сделанное.

- Ой, уйди, исчезни с глаз моих, чтоб я тебя не видела, мне от тебя плохо! - махнув на бестолковую ассистентку рукой, мама опустилась на табуретку, широким жестом вытирая ладонью лоб и убирая назад влажные волосы.

И уже даже совсем не хотелось никаких гостей вовсе. Если гости - это так трудно и тяжело, то зачем и кому все это надо? Жизнь не праздник даже в праздник.

Когда девочка вернулась с прогулки, как раз прибыла следующая партия гостей - мамины университетские подруги.

- Какая ты уже большая! Мамина помощница! - наперебой принялись они нахваливать девочку, завидев ее с коляской. - Все правильно, так и надо - сначала няньку, потом ляльку!

Молодые женщины давно не виделись, а потому многословно и шумно радовались встрече:

- А прическу-то, прическу-то навела! Красота! - смеясь, делали они друг другу неуклюжие неумелые комплименты.

- Ай, скажешь тоже! Тоже мне красоту нашла! Это я просто вчера в парикмахерской была. У нас новая парикмахерша, такая молодчинка!

- Сама-то расфуфырилась! От тряпок дома шкаф трещит!

- Какие тряпки! Придумала! Некогда мне выряжаться!

- И не говори! Раньше, в молодости, помню, я была страшной тряпичницей. Мне обязательно нужно было каждый день ходить на работу в новом наряде. А сейчас как отняло… Не до того сейчас! Да и ради кого там выряжаться!

Молодые женщины привезли девочке волшебный подарок - удивительной красоты куклу-Золушку в "принцессочьем" голубом атласном платье с кружевами, бантами и рюшами.

У куколки было нежное и неожиданно взрослое личико с тонкими чертами, тонкие руки и длинные стройные ноги, что очень отличало ее от обычных кукол-"деток" с ножками-"сардельками" с ямками на коленках и выпирающими холмиками щек под широко распахнутыми круглыми пластмассовыми глазенками. Рядом с самой куклой в коробке в отдельном ложе имелся еще один, "замарашкин" комплект одежды, простое желтое платьишко из мешковины с передником, чепцом и деревянными башмаками-кломпами. Лохмотья у производителей получились неубедительными, рабочая униформа Золушки тоже вышла очень элегантной и завораживающе красивой.

До Золушки такие платья в реальной жизни - не в книжках со сказками, не в кино и не в раскрасках - девочка видела лишь дважды. На маме на их с отцом свадебных фотографиях в альбоме, и на незнакомой невесте у поселкового ЗАГСа.

Ротозейничая в толпе незваных зевак, они с подружками наблюдали, как жених вынес на крыльцо ЗАГСа новобрачную и какое-то время стоял, держа ее на руках, пока нерасторопный фотограф делал снимки. Невеста была в теле, и по красному от напряжения лицу молодожена струились ручейки пота, а на шее и руках вздулись кровеносные сосуды. Свидетель старался подсобить своему тщедушному другу, но сделать это как можно незаметнее и непринужденнее, чтобы на фотографиях не было видно, как двое больших крепких мужчин с трудом удерживают фею в пене кружевных фестонов и воланов.

Наблюдая эту картину, девочка испытала нечто сродни легкой панической атаке. Она знала, что сама далеко не Дюймовочка, она была самой высокой, едва ли не на голову выше всех в группе. Она была и самой старшей: из-за ее болезненности ее лишний год продержали в саду - и очень худенькой, но все равно среди своих детсадовских одногруппников казалась себе жуком в муравейнике. Неужели ее будущий муж тоже не сможет поднять ее? Худосочный Сережка-вермишелька точно ведь не сдюжит… Хотелось срочно, не теряя больше ни единой драгоценной секунды, броситься куда-то и что-то сделать с собой, каким-то образом вырасти обратно, или хотя бы как-то пресечь любую возможность дальнейшего увеличения своего тела.

Все больше паникуя и не справляясь с паникой, девочка поклялась себе, что в крайнем случае просто никогда не выйдет замуж, чтобы не дай бог не оказаться в подобной нелепейшей ситуации, и только после этого смогла немного успокоиться и примириться с открывшейся ей удручающей нефотогеничностью реальности.

Гости все прибывали. Кто-то оставался на улице, кто-то проходил в квартиру и устраивался за столом.

Дыру в двери спальни занавесили детским одеяльцем, якобы повешенным туда с целью просушиться после стирки. Наблюдая за гостями в течение вечера, девочка тревожилась, чтобы одеяльце не привлекло ничьего внимания, и чтобы проходя в спальню и обратно, самой нечаянно не сдернуть его. Но, кажется, на дверь никто внимания не обращал.

Наконец собрались все. Сделалась веселая сутолока, завязались становившиеся все более оживленными разговоры и дружеские перебранки.

Посмеиваясь над героями своего повествования, любимый дядя рассказал, как на днях его знакомые рыбаки - настоящие рыбаки, такие, которые не забывают водку, отправляясь на рыбалку - возвращаясь под утро с озера, съехали с дороги в кювет, прямо в небольшое болотце. Сидевший на пассажирском сиденье товарищ даже не проснулся, водитель же выбрался из салона "Козла" и, собираясь с мыслями, как теперь быть, начал стаскивать с крыши автомобиля водоросли и цветы кувшинок. В это время мимо проходила возвращавшаяся с ночной смены работница завода, настороженно поглядывавшая в сторону болотца с надрывно квакавшими лягушками, одуревшими от столь бесцеремонного вторжения. "Что смотришь? Не видишь - букеты собираю! Хочешь, подарю?", - не растерялся стоявший по колено в воде находчивый любитель рыбной ловли.

Девочка не сводила с дяди зачарованных глаз, силясь вспомнить, кого же он ей напоминает, но искомое сравнение никак не находилось. Дядя был красавчиком и щеголем. У него были средней длины волосы, он носил модные брюки и стильные рубашки с закатанными рукавами и с двумя расстегнутыми верхними пуговицами. У него было прекрасное чувство юмора, и если в разговоре после непродолжительной эффектной паузы он не находился и не придумывал какого-нибудь остроумного и до колик смешного комментария, это вызывало недоумение и мимолетное чувство неузнавания.

Без перехода, так же снисходительно посмеиваясь над собой, дядя рассказал, как однажды он, собираясь на рыбалку, решил раздобыть червей, для чего отправился в их собственный огородик и тщательно перекопал грядки с только что посаженной его супругой - дело было по весне - укропом, морковочкой и прочей свеколкой… Он говорил, что - честно-честно, клянусь! - не знал о том, что огород уже засеян.

Одна из гостий смотрела этот комедийный мини-моноспектакль немигающим испепеляющим взглядом:

- Ты совсем дурачок? Мозгов вообще, что ли, нету? С головой не дружишь? Совсем головка слабенькая?

Тяжелое хмурое женское лицо все словно бы стремилось вниз. Стремились вниз дряблые обвисшие мочки ушей с массивными серьгами, еще больше оттягивавшими их. Стремились вниз уголки скривившихся в вечно недовольной гримасе губ. Стремился вниз каскад рыхлых складок на шее, мелко дрожавших от возмущения вместе с сережками и спиральками завивки на голове.

Дядя ничуть не обиделся и не стушевался, он как будто и вовсе не заметил учиненного над ним публичного отлупа:

- Да ладно, хватит тебе бурчать! Пойдем лучше потанцуем!

Однако грозная гостья гнева на милость не сменила и лишь молча грубо оттолкнула протянутую мужскую руку.

- Ну как хочешь, - так же легко смирился со своим поражением дядя.

Девочка слушала рассказы дяди, давясь проглоченным смехом. Суровая тетенька строго посмотрела на нее - ты находишь все это смешным? Девочка находила истории дяди смешными. До этого за столом разговаривали о ненавистной тяжелой работе. Об интригах подлых коллег и копеечной зарплате. Костерили за безголовость и безрукость начальников и руководство страны. Вздыхали о маленьком братике и его диатезе: накануне бедное дитя расцарапало себе все личико до состояния кровавой маски. Сетовали на незавидный урожай картошки и какое-то время вяло обсуждали небывало теплое и солнечное в этом году бабье лето - вот это действительно было неинтересно и дико скучно.

Обычно на всех семейных торжествах присутствовал дед, дядин единомышленник. Человек-гора, человек-толпа, человек-солнце, вокруг которого вращалась большая семья-галактика. Деда с его медвежьими габаритами и цыганской харизмой попрекать чем-либо мало кто осмеливался, язвительный, с громоподобным голосиной, он мастерски умел поставить на место любого зарвавшегося в его личное пространство интервента, не оскорбительно - не придерешься! - но "припекало" ощутимо. Но даже оставшись без своего приболевшего соратника и в одиночку борясь с сопротивлением среды, дядя не забоялся травить свои заведомо провокационные байки.

- А ты что скажешь? - вдруг заговорщицки подмигнул он племяннице. - Что важней, рыбалка или огород?

Дядя частенько любил как-нибудь поддеть, поддразнить ее, словно подбивая: "Давай к нам! У нас веселей!". Девочке очень хотелось ответить в тон ему достойной шуткой и вызвать его одобрительный заразительный хохот, но ощущая буравящий взгляд обладательницы мелко дрожащих сережек и "спиралек", маленькая трусиха любимого дядьку не поддержала:

- Тетя Алиса же работала… ей было тяжело, а ты все испортил... - промямлила она, но удовлетворения от согласного с ней гула женских голосов не испытала и густо покраснела.

- Так пусть не копает! Пусть со мной на рыбалку едет - кто ж ей не дает? Это же она - и сама не живет, и другим не дает! - дядя, это было видно, был готов к тому, что поддержки не дождется.

- Ага, на рыбалку! На рыбалку все горазды, а работать кто будет? Чем детей кормить? - снова загудел многоголосый женский хор. - Жизнь - это тебе не кино! Это только в кино так бывает, а в жизни так не бывает!

На одной из студенческих фотографий в альбоме родителей были сразу все собравшиеся сейчас у них гости. Красивые молодые мама с папой, вечно дурачащийся дядя со смешливой болтушкой тетей Алисой, и этот педагогически запущенный любитель арбузов со своей невестой, державшей в руках большого плюшевого белого медведя, и сердитая гостья, в те времена стройная, стильная и надменная, как модель из маминых журналов мод, с гитарой на коленях.

Сейчас сидевшие за столом женщины мало чем напоминали себя на той фотографии. Они коротко обрезали свои длинные волосы, перестали пользоваться косметикой - разве что вот, в гости, немного туши для ресниц и чуть-чуть помады для губ, постоянно опущенных уголками вниз. Они располнели, и платья на них, даже нарядные, какие-то… совсем не нарядные и обыкновенные.

К концу вечера мужчины всегда начинали все чаще выходить на улицу - без курток, в тапках - покурить. Женщины не курили и почти не пили вина. Они ели торт с чаем, сокрушаясь над своим лишним весом, но продолжали, щурясь от наслаждения, доедать кусок:

- Эх, сколько той жизни, гори оно все синим пламенем!

- Ради кого тут худеть? Ради этих, что ли? Нету мужика, ради которого хотелось бы быть красивой!

- Муж должен любить жену любой! Хорошего человека должно быть много! Мужики же не собаки на кости кидаться! На досках они еще в гробу належатся!

- А как, ты говорила, ваш колхоз называется? Восьмое Марта? Девятое Мая?

- Первое мая! День труда!

- То-то я помню, что праздник какой-то!

- Да, праздник, который всегда с тобой!

- А ваша соседка так и не работает нигде? И детей у них так и нету? Интересное кино! Ты подумай!

- Как она на стены не лезет? Я бы сошла с ума сидя дома в четырех стенах! Не представляю, чем можно заниматься дома. Я умерла бы, наверное. Целыми днями, как волк, одна. Сутками напролет ничего не делать - это ж надо!

Когда мужчины возвращались, начинались танцы. Женщины - в бусах, с завитыми на бигуди волосами, ресницами-иголочками и ободками от съеденной помады на губах, в платьях и тапках, выданных хозяевами квартиры взамен уличной обуви - молодые еще совсем женщины нескладно, преодолевая смущение, двигались не в такт музыке на тесном свободном пятачке комнаты, почти полностью занятой столом. Веселые захмелевшие мужья подхватывали и пытались покружить своих вырывающихся жен, возмущавшихся отчасти наигранно, со смехом, но отчасти все же и с нотками искреннего недовольства нетрезвой мужской оживленностью. Видеть родителей обнимающимися в последнее время можно было только на таких, становившихся все более нечастыми, семейных посиделках.

Грязные тарелки мама убирала, взамен приносила чистые - не из гостевых, из тех, что "для себя", отбракованных днем, со сколами и разными рисунками: все смешалось на праздничном столе - и вот стоило все это дневной нервотрепки?

Девочка в очередной, десятый уже, если не пятнадцатый раз переодела Золушку сначала в "лохмотья", затем в бальный наряд. Рядом на кровати лежала Галя, с которой девочка в последнее время не расставалась. Но на фоне новой фаворитки, Галя, увы, как бы бесконечно не было жаль, снова померкла.

Девочка чувствовала себя перед ней страшно виноватой и время от времени брала Галю на руки, убеждая саму себя, что любит ее по-прежнему, но реальность от этого не менялась - Золушка нравилась больше. Можно из чувства жалости, долга и вины заставлять себя сделать вид, что тебе нравится то, что не нравится, и даже верить в то, что оно тебе действительно нравится, но искренне, по-настоящему нравиться будет только то, что взаправду нравится.

Потому что набитый листьями пакет, какими бы трудными не были твои жизненные обстоятельства, это не подарок. Это всего лишь набитый листьями - и так сойдет, ради кого тут стараться - пакет.

Немного поколебавшись, девочка все же приняла это непростое решение. Размотав шарф, в который до этого была закутана кукла, она надела на Галю золушкино желтое платье. Оно ей подошло, как влитое. В таком виде Галя нравилась гораздо больше, и любить ее стало намного проще.

Как они и договорились с мамой, девочка посадила Золушку на телевизор. Кукла была очень дорогой, и мама предложила посадить ее на видное место - для красоты и чтобы не истрепать сказочный наряд в ящике с игрушками.

Красивое, до чего же красивое платье!

 

 

 

Синий

 

 

Да, проклятая тварь по-прежнему топталась на своем месте, словно дожидаясь, когда ее несчастная пленница покинет свое укрытие.

Девочка до смерти боялась этого соседского петуха. Он бросался на каждого, кто проходил мимо, даже на своего хозяина дядю Ваню, за что тот, матерясь, всякий раз грозился отрубить задире безмозглую башку, но свое обещание в исполнение никак не приводил, несмотря на непрекращающиеся жалобы соседей. Чтобы миновать соседский сарай, за которым располагался их собственный, и избежать встречи с пернатым психопатом, девочка обходила длинную гряду хозпостроек с противоположного конца. И вот надо же, петух словно разгадал ее маневр и сменил дислокацию - сегодня он поджидал ее не у своего, первого, а у крайнего сарая. Не ожидавшая такого иезуитства, девочка вошла во внутренний двор, а петух зашел с тыла - она едва сумела унести ноги.

Добежав до своего сарая и захлопнув за собой дверь, она еще какое-то время тянула ее побелевшими пальцами на себя, словно петух мог рвануть за ручку снаружи. В дверную щель было видно, как тот, вытягивая и шею и издавая осатанелое кудахтанье, словно посылая вслед упущенной беглянке самые грозные проклятия, переминается перед входом.

Дома был дядя, но рассчитывать на его подмогу не приходилось, вряд ли ему могло прийти в голову, что племянница, ушедшая кормить поросят, задерживается, в прямом смысле взятая в плен драчливой птицей. Скорее всего, дядя решит, что она встретила друзей на площадке и они куда-то умчались деревенской гурьбой. Оставалось только ждать, когда агрессивное маленькое чудище уйдет само.

Девочка села на сложенные в углу сарая доски, борясь с сильнейшей досадой: душа рвалась домой, где осталась грандиозная новинка, вчерашний дядин подарок маме - синяя пластмассовая сумочка-косметичка с оригинальной длинной ручкой-цепью, внутри которой в индивидуальных выемках, выстланных красным бархатом, лежали пудра, алая помада, флакон с духами и тушь для ресниц в золотистых футлярах. Девочка с трудом оторвалась от необычной косметички, чтобы отнести проклятым поросятам их пойло, и всю дорогу до сарая мечтала только о том, как вернется к ней.

Утро вообще выдалось фантастическим. Родители уехали по делам, и они с дядей остались вдвоем - более идеальной компании было трудно себе представить. Начать с того, что родственник-вольнодумец не стал ограничивать любимую племянницу в объемах разрешенного к употреблению зефира в шоколаде.

Сладости девочка любила маниакально. Но мама говорила, что есть много конфет вредно, и выдавала не больше трех-пяти штук в день, что для девочки было просто жалкими крохами. Зная об этой несхожести их жизненных взглядов, мама конфеты прятала. Но, то ли спрятать что-то в небольшой квартире не так просто, то ли у девочки действительно был врожденный талант кладоискателя, но мамины тайники она обнаруживала с легкостью, даже ничего особого для этого не предпринимая. Отчаявшись, мама стала класть пакет с конфетами на шкаф, возносившийся к самому потолку: высота для ребенка недосягаемая. Но там были конфеты. И не было силы, способной остановить одержимую сладкоежку в ее решимости их добыть.

И девочка нашла решение. Поставив на мягкую кровать, упирающуюся изголовьем в спинку шкафа, стул, а на него табуретку, она вскарабкалась на эту шаткую конструкцию и попыталась дотянуться до заветного пакета. На краю крыши шкафа лежал дипломат, в котором отец хранил свои старые, черно-белые фотографии, документы и бумаги. В какой-то момент эквилибристка, не удержав равновесия, начала, чего и стоило ожидать, падать, судорожно пытаясь ухватиться за что-нибудь, но влажная от испуга ручонка соскользнула, сдвинутый со своего места дипломат ухнул вниз и "проехал" по руке, как скальпелем срезав с ее большого пальца гроздь бородавок.

Девочка ужасно стеснялась этого уродства на своей руке. Мама с бабушкой изводили бородавки всеми мыслимыми и немыслимыми народными способами. В ход шли местная наружная уринотерапия, прижигания какими-то бытовыми кислотами, завязывания узелков на нитке над многострадальной конечностью с нашептываниями и заговорами и последующим помещением нити в петли ворот: считалось, что, истертая работающим механизмом, она исчезнет с лица земли, унеся с собой в небытие и данную деликатную проблему. Не помогало, ясное дело, ничего.

И вот не осталось и намека на былое убожество. И крови было как-то немного. И шею она себе не свернула, хотя абсолютно все предпосылки для этого были. Она даже ударилась несильно.

Вожделенные конфеты между тем так и пребывали на невзятой высоте. Ее любимые "Молодежные", свежие, с сочной шоколадной начинкой, с тремя фигурками девушек в платочках и длинных сарафанах - зеленом, красном и синем - на рисунке на обертке. Обертки девочка не выбрасывала, а, разутюжив каждую пальцами, складывала стопочкой и бережно хранила, время от времени наслаждаясь божественным ароматом пропахшей шоколадом бумаги.

Кроме того, вопиющее доказательство ее преступных дерзновенных поползновений - упавший дипломат - тоже крайне желательно было вернуть на место. Собравшись с духом, отчаянная циркачка повторила свой номер и не только водрузила на место тяжеленный дипломат, но и урвала-таки несколько конфет из пакета! И даже более того: наловчившись, она лазала за конфетами таким образом потом еще не раз.

Было у мамы и другое сховище. В прихожей стоял самодельный шкаф из фанеры, дверцы которого настолько перекосились, что открывать и закрывать их на щеколду стало возможным только при помощи молотка. Стучишь по шляпке щеколды, она насилу поддается, и набитый скарбом Сим-Сим являет свои щедрые недра. Там в уголочке и хранилась коробка конфет, что очень осложняло миссию, конечно - опустошенные зияющие конфетные ложа выдавали понесенные потери гораздо очевидней, чем пакет. Но расхитительницу родительских запасников это не остановило.

Каждый раз наслаждение от украденного лакомства сменялось не менее интенсивным чувством сосущей тревоги - обнаружение разоренной коробки было лишь вопросом времени. Коробка между тем неумолимо пустела, и всякий раз, когда мама приближалась к шкафу в прихожей, рецидивистка замирала ледяной скульптурой. Однако по счастливой невероятной, впрочем, не такой уж и невероятной случайности, конфет так никто не хватился - мама про них попросту забыла. До отказа заполненный, как на случай ядерной войны, шкаф был набит вещами, в которых никто никогда не нуждался, и стоял, по сути, заколоченным, потому как столь неудобный способ его открывания никому не досаждал - открывали его крайне редко.

В обед дядька не стал заставлять племянницу доедать суп - ну что за день!

Интуитивно ощущая, что дяде должно такое понравиться, и подсознательно стремясь загладить вину за свое вчерашнее мини-предательство за праздничным столом, девочка решилась рассказать родственнику о заплесневевшей прослойке выброшенной ею за холодильник еды. Делясь таким важным секретом, она хотела дать дядьке понять, что ее отступничество накануне ничего не значило, это было лишь для отвода глаз. А так она на его стороне, она из них, она такая же хулиганка и никакая не пай-девочка. Она не ошиблась: советовать продолжать в том же духе дядя, конечно, не стал, это было бы слишком непедагогично даже для него, но нравоучений читать не начал и над рассказом от души посмеялся. Не удовлетворившись дядькиным "недоодобрением" и пытаясь добиться от своего собеседника полноценной, а не половинчатой солидарности, девочка рассказала дяде и про свое конфетокрадство - дядя снова расхохотался, хотя и погрозил ей указательным пальцем для вида. Окрыленная успехом, девочка, разухарившись, хотела было рассказать и о дыре в двери под одеяльцем, но памятуя о случае с Андрюшей, об этом все же решила умолчать. И так уже наболтала лишнего.

Девочка подошла к двери и выглянула в щель. Петух оставался на своем посту. Уловив легкое движение за дверью, он подобрался и выжидательно склонил голову чуть набок, в любую минуту готовый к атаке.

Да что ж ты будешь делать!

Все пошло наперекосяк после обеда. Вернулись родители и, пока они собирались на похороны, девочке было велено присмотреть за братом.

Братик рассекал по двору в своих громоздких самодельных ходунках, позвякивающих на неровностях асфальтированной дорожки. Было солнечно и довольно тепло, бабье лето выдалось и впрямь изумительно ясным и погожим. Вдоль дорожки доцветали последние осенние цветы, неприхотливые и неказистые, растущие самосевом, но яркие и радующие глаз, особенно в период октябрьского снижения разнообразия разноцветия. Девочка расположилась на ступеньках крыльца с небольшой стопкой книжек - книжки были тонкими и проглатывались в один присест. Книгочейка как раз выбирала следующую историю, когда раздался леденящий кровь звук - звон и грохот опрокинувшихся ходунков. И сразу за же за этим сонную деревенскую тишину взорвал детский плач.

Девочка подорвалась с места, но подбежать к упавшему ребенку не успела, на улицу из дома выскочила мама. Вырвав книги из рук растерянной дочери, мама в сердцах швырнула их через перила крыльца. Пробегая обратно с зашедшимся в плаче ребенком мимо так и продолжавшей стоять столбом на ступеньках девочки, мама на ходу схватила ее за волосы и больно оттаскала за них.

Девочка поднялась в квартиру и на цыпочках прошла в детскую, стараясь приподнимать все тело вверх, словно пытаясь сделать его как можно более легким, почти невесомым, неспособным надавить своей массой на напольное покрытие и вызвать скрип половиц. Девочка так часто ходила по дому таким образом, что оставалось только удивляться, как она еще не научилась левитировать.

Она присела на край кровати. О том, чтобы пойти в спальню, убедиться, что братик пострадал несильно, поцеловать его, как-то отвлечь, покружить, пощекотать, развеселить и услышать вместо плача детский смех, чего сейчас хотелось больше всего на свете - и что девочка мастерски умела делать, малыш успокаивался у нее за считанные секунды - об этом не могло быть и речи. Маме на глаза лучше было не попадаться.

Это так страшно, когда мама кричит.

Когда, слыша приближающиеся шаги, ты окаменеваешь в ожидании удара в спину звуковой волны, деформирующей позвонки.

За чернильное пятно на свитере. За не положенную на свое место на журнальный столик газету с телепрограммой. За несъеденный суп. За нечаянно пролитый чай. За взятый без спроса в чужом дворе мяч, старый и сдутый, и нафиг никому сто лет ненужный, да и взятый с полученного накануне разрешения внука крикливой хозяйки двора. За неубранные в шкаф вещи. За съехавшее и не поправленное после себя покрывало на диване. За чтение мало того, что лежа, так еще и не переодевшись, в недомашней - хорошей - одежде, которую нельзя трепать почем зря. За возвращение от подружки домой с опозданием. За то, что сделал, и за то, чего не делал. За то, что сделал не так, и за то, что сделал так, а не наоборот. За то, что делал, но не доделал. За то, что чтобы ты ни сделал, ты сделал это недостаточно хорошо. За то, что не в твоих, в общем-то, силах сделать. За то, о чем ты ни сном, ни духом, но в чем тебя подозревают и обвиняют согласно презумпции виновности.

Дом - это место, где постоянно кричит мама.

Если бы мама была плохой, злой, глупой, некрасивой - ее хотя бы можно было не любить. И защитить себя тем самым хоть немного. Но мама хорошая. Мама столько всего делает для них. Она всем пожертвовала ради них. Она устает, она очень устает, она не может позволить себе отдых, уделить время себе, значит недодать его своего ребенку: не быть тебе после этого хорошей матерью, после такого ты вообще не мать. Если ты хотела жить для себя, любимой, не надо было заводить детей. Как никому не нужная соседка Тамара. Либо гулянки, либо - дети. Мама очень переживает из-за всего, из-за каждой мелочи, и поэтому кричит - конечно, закричишь тут!

Девочка кусала нижнюю губу, чтобы не заплакать - ей казалось, что она не имеет права плакать. Потому что слезами делу не поможешь, произошедшего назад не вернуть, раньше надо было думать и смотреть за ребенком, а не прохлаждаться, занимаясь всякой херней, она же сама - будущая мать! Мама права, она - бесстыжая эгоистка. Она думает только о себе. А на маму и на братика ей наплевать.

Услышав голоса на улице, девочка подошла к окну и выглянула во двор. Ее взгляд упал на книги, вторкнувшиеся в мягкую, перекопанную после уборки картошки, землю. И вдруг, несмотря на испуг и потрясение, девочка согнулась в приступе безудержного истерического смеха - на грядке выросли книжки! Чем больше она старалась сдержать смех, тем смешнее становилось.

Она прошмыгнула на улицу и достала книги из земли, и очень вовремя, во двор как раз заходили соседки, то-то была бы им тема для захватывающих шушуканий!

Шу-шу-шу-шу-шу-шу-шу…

Мама с повязанным на голову черным шарфом вышла из дома и, передав братика, которого держала на руках, одной из пришедших женщин, срезала цветов. Подняв опрокинутые ходунки и отставив их в сторону, мама забрала ребенка, после чего тихой скорбной группкой женщины направились к большой компании людей в конце улицы у дома умершей ночью сгоревшей малышки.

Девочка тоже побрела за всеми.

В квартире в центре зала на двух табуретках стоял маленький закрытый гробик, обитый вишневого цвета бархатом с окантовкой из розового кружева. Совсем кукольный, "игрушечный", "принцессочий". Горели свечи, было тихо, лишь время от времени кто-то негромко всхлипывал, кто-то горестно вздыхал, кто-то о чем-то перешептывался. На ковре на полу в нескольких местах виднелись небольшие обугленные черные проплешинки, как поняла девочка из разговора стоявших рядом мужчин - от капнувшей на ковер расплавившейся синтетической ткани детского платья. Почему малышка не кричала?

Девочка вспомнила, как однажды их семья возвращалась с поля на грузовике с мешками только что собранной картошки в кузове. Как-то так получилось, что выбираясь из кабины, она не успела убрать руку. Водитель тронулся, дверца от рывка захлопнулась, защемив ее пальцы. Девочка засеменила за машиной, к счастью, водитель почти сразу почуял неладное и затормозил. Девочка тогда тоже не кричала. Она не издала ни звука.

Лучше потерпеть, чем тебя будут ругать. Сама во всем виновата. Мозгов же нету! Совсем головка слабенькая.

- В сарай отлучилась… И ведь она заходила в дом! Как не заметила? Как не обратила внимания? Взяла ведра и пошла кормить скотину… Не пьяница, не лахудра какая-нибудь! Жила - все для детей, все для детей! Работает, как каторжная, всю жизнь! - шепотом переговаривались присутствующие.

Мать малышки сидела рядом с гробиком и, казалось, вообще не замечала ничего вокруг. В платке, по-старушечьи завязанном под подбородком, таком черном, что он пугал даже больше, чем сам гроб, убитая горем женщина теребила сухой - она не проронила ни слезинки - носовой платок. Кожа на ее руках была растрескавшейся, как рассохшаяся глина, с намертво въевшейся в трещины черной грязью.

- Не доглядела... Никто не виноват… Судьба… Бог дал, бог взял… Значит, ее время вышло… Каждому свой срок... Роковая случайность… Несчастный случай… Не дай бог такое… Никому… Врагу не пожелаешь…

Было душераздирающе жаль умершую детку, но - хоть девочка и запрещала себе думать себе эту мысль, та все же промелькнула в ее голове - она надеялась, что после похорон мама не вспомнит об инциденте с братиком, и это станет тем самым добром, не без которого, как будто, любое худо. Слишком страшное худо, и несоизмеримо ничтожно компенсирующее его добро, но иногда начинало казаться, что смерть - это единственное, что только и может быть страшнее твоих детских оплошностей и провинностей. Хотя даже смерть, похоже, не всегда искупала их, судя по тому, как легко и запросто взрослые, не задумываясь, бросались совершенно жуткой по-сути своей фразой "убить тебя мало".

В ожидании конца церемонии прощания девочка прошла в спальню. На книжной полке на стене она нашла стопку старых журналов - "Работница и крестьянка", "Сад и огород", "Домашнее хозяйство", "Справочник ветеринара". Журналы были напечатаны на бумаге такого паршивого качества, что даже еще не прикоснувшись к пыльным страницам начинал ощущать, как от их сухости обезвоживается кожа на пальцах и начинают ныть ногтевые пластины и эмаль на зубах. От нечего делать девочка начала листать журналы - картинок в них было мало, и все они сопровождались подписями, выполненными заглавными буквами.

"Крестьянка, ухаживай за грудями: мой соски мылом!"

"Стирай трусы каждый день после смены!"

"Ходи в баню после работы в поле!"

"Ясли и родильную помощь - каждой работнице и крестьянке!"

Заглянувшая в спальню мама жестами дала понять, чтобы девочка положила на место то, что брать никто не разрешал.

После похорон родители опять куда-то уехали, приказав девочке не забыть покормить поросят.

Скрючившись на досках, девочка совсем озябла от неподвижности. Спина затекла и ныла от долгого пребывания в неудобной позе. Пытаясь согреться, девочка засовывала руки поглубже в карманы куртки, как вдруг ее пальцы наткнулись на что-то в одном из карманов. Забравшись в прореху в подкладке, она нащупала завалившийся туда пакетик. Украшения, подаренные Тамарой! Она напрочь забыла про них!

Девочка вытрясла содержимое пакетика на ладонь. Некоторые сережки и колечки были совсем заурядными, кроме того, уши у нее не были проколоты, а потому сережки и вовсе были без надобности. Но вот колечко в форме змейки, в несколько витков обвивавшей палец, и брошка-паучок, поразительно реалистичный, но, несмотря на ее клиническую арахнофобию, показавшийся ей невероятно милым и очаровательным, запали в душу.

Подарок жег ладошку. От греха подальше, от него давно следовало бы избавиться. Поддавшись импульсу она хотела было, не откладывая дело в долгий ящик, засунуть пакетик между досок под пол, и дело с концом, но передумала, решив, что надежнее будет выбросить его где-нибудь подальше от дома.

В этот момент девочка услышала, что ее зовет вернувшаяся домой и хватившаяся ее мама. Девочка не отозвалась, все равно ее крики из сарая не были бы слышны, к тому же она чувствовала себя глупее некуда.

На улице раздались голоса родителей и дяди - судя по всему, дядя собирался уезжать, девочку потому и звали - попрощаться.

Вспомнив о своей утренней говорливости - и вот зачем, за язык же никто не тянул, язык как помело! - девочка почувствовала, как ей резко стало не по себе. А что если дядя сейчас выдает родителям все ее выболтанные утром по простоте душевной секреты?

Очень хотелось, чтобы любимый родственник поскорей убрался восвояси и увез весь компромат с собой. Но дядя не спешил, голоса звучали, двигатель не заводился. Тягостно-тревожно сосало под ложечкой. Езжай же ты уже!

Наконец, хлопнула дверца машины. Какое-то время тарахтел на холостых оборотах двигатель. И вот зашуршали шины по гравию.

Шурппп-шшшурп-пп…

Сомнений нет, гость уехал.

Что он подумает о ней? Она с ним даже не простилась! Просто взяла и куда-то исчезла, как сквозь землю провалилась!

Чертов петух продолжал торчать под дверью.

Слезы - от усталости, от пережитых за день страхов, от усталости от страха, от обиды, от облегчения и одновременного сожаления об отъезде дяди, от умственного и эмоционального переутомления - хлынули ручьем, в глазах потемнело от ненависти. Зная, что так нельзя - ей не нравилось говорить так, не нравились ужасные чувства, которые зарождались внутри, когда она говорила так, да и бабушка строго-настрого запрещала говорить так - девочка, задыхаясь, не помня себя, зашипела сквозь зубы, не про себя, вслух, в исступлении повторяя опять и опять:

- А чтоб ты сдох! Чтоб ты сдох! Чтоптыздох! Чтоптыздохчтоптыздох!!!

 

 

 

Фиолетовый

 

 

С тебя сдергивают одеяло, от резкого пробуждения пищевод смыкается в спазме и кажется, что тебя вот-вот вывернет наизнанку.

В квартире холодно: в доме собственное отопление, и за ночь батареи полностью остывают.

Нога с трудом просовывается в колготки, севшие после стирки, слипшиеся изнутри - раздираешь их пальцами стопы, буквально через минуту они уже будут висеть безобразными пузырями на коленках.

- Где носки? Где твои носки? Куда ты их дела? Бл..ское создание, придушу тебя сейчас! Раздеру как жабу! Я опаздываю на работу из-за тебя каждое утро! Сколько можно! Что за наказание божье! У всех дети как дети, а тут проклятье какое-то! Уродится же такое! Проклятущее создание! За что мне все это?

До сонного полуобморочного сознания звуки доходят, как сквозь толщу воды или чернил.

Тебя выводят на улицу и тащат сквозь начинающую синеть фиолетовую черноту.

- Где твои рукавицы?

Варежки в кармане, но они насквозь мокрые, она забыла повесить их вчера на батарею, в чем с утра было страшно признаться, хватило носков, завалившихся, как выяснится вечером, за кресло, на спинке которого они лежали, предусмотрительно приготовленные заранее.

Перчатками девочка пыталась вчера вечером вытереть лужу молока на крыльце. Она возвращалась от соседей, которые держали корову и приторговывали молоком, и черт дернул ее попробовать пронести тяжелую трехлитровую банку, зажав ее под подмышкой. Подружка рассказывала, что однажды ей вот так же ни с того, ни с сего кровь из носа приспичило проверить, что будет, если описать в воздухе круг рукой с бидоном молока. Подружка размахнулась, бидон взлетел и когда он оказался в высшей точке крышкой вниз, незамедлительно устремившейся к земле, произошло то, что должно было произойти - естествоиспытательницу окатило молоком с головы до ног. Девочка тоже просто не смогла устоять перед странным наваждением - ну вот хотелось зажать банку под подмышкой, хоть умри! Банка, само собой, выскользнула и, ухнув на каменное крыльцо, разлетелась на мелкие осколки.

Девочка собрала куски стекла и вытерла, насколько это было возможно, лужу, но утаить преступление все равно не удалось: она-то соврала, что молока не было, но обман вскрылся сразу же - мама потребовала отдать деньги, выданные, чтобы заплатить соседке.

Фонари вдоль дороги освещают одинаковые, как каждый день в саду, и такие же смертельно скучные домишки.

На полке в кабинете председателя колхоза были составлены толстенные увесистые журналы с проектами и чертежами частных домов. Деревянные, каменные, двухэтажные, с верандами, балконами, колоннами и башенками: нарисованные в тех журналах домики казались неправдоподобными, потому что в реальной жизни вокруг были совершенно другие, даже не уродливые - никакие - постройки. Среди этого тотального казарменного однообразия не было места балконам, увитым плющом открытым террасам с уютными плетеными креслами на них, пуфикам у зеркал, цветникам, платьям, шляпам, бусам, помадам, духам, колечкам, русалкам - "не практичным", ни на что не нужным, мешающим работе, до кровавых всполохов в глазах раздражающе бессмысленным и бесполезным.

На одном из фонарных столбов по пути в сад недавно повесили новый плакат - силуэт маленькой девочки в платье, с огромным бантом на голове, - на фоне оранжевого языка пламени.

"Спички детям не игрушка! Не оставляй ребенка без присмотра!" - гласила надпись на плакате.

Раздевалка, ряд шкафчиков, похожий на колумбарий. На шкафчиках сушатся поделки из пластилина. Собаки, лошадки, козы, раскрашенные гуашью. Для этого фигурки нужно было сначала обвалять в муке и обезжирить поверхность, чтобы краска не стекала. У девочки получился невероятно похожий на живую лайку щенок с симпатичной умной мордой и проницательными, все понимающими глазами. Он стоит, склонив голову чуть набок, высохшая гуашь на спинке вся в мелких трещинках.

- Она обосралась, - шепчет ей на ухо, едва она входит в свою группу, Сережка.

Раньше она бы возмутилась вульгарностью формулировки и устроила бы неотесанному хаму изрядную головомойку, но сейчас она не в том положении: Сережка так и не разговаривал с ней с того самого дня, когда она подбивала его перелезть через забор. Поэтому вниманию Сережки, пусть даже и такого свойства, она обрадовалась, но для соблюдения приличий за подружку деланно оскорбилась:

- Будешь на нее обзываться… - она осеклась: прибегнуть к любимому приему больше было нельзя, - …все расскажу твоей маме!

За завтраком Сережка садится с ней рядом. Только не уходи, пожалуйста!

Сережка сейчас нужен, как никогда.

Вчера, когда мама пошла к матери Сережи - поддержать: сережин папа перевернулся на мотоцикле и уже третий день лежал в реанимации без сознания - ее собственный отец рассказал ей, что мама собирается развестись с ним.

Развестись - это значит, что папа больше не будет жить с ними. Он будет жить где-то в другом месте. И хотя отец и так бывал дома нечасто - работал допоздна, а потом вечно волочился где-то с друзьями - девочка не могла представить, что его не будет совсем.

Они сидели на диване, папа прижимал ее к себе, по своему обыкновению время от времени в задумчивости похлопывая ее по плечу. Отец довольно редко обнимал и целовал ее - целовал ли вообще? Как-то это не по-мужски. Поздравляя его с Двадцать третьим февраля и вручая собственноручно нарисованную открытку, девочка тоже чмокала его в колючую щеку вскользь, чтобы не смущать чрезмерными телячьими нежностями.

Услышанное от отца известие не стало для девочки потрясением. Оно не стало для нее даже хоть сколько-нибудь неожиданным. Когда к маме приходили в гости подруги, женщины всегда только о том и говорили, что безостановочно жаловались - кляли на чем свет стоит - своих мужей. На их лень и нежелание что либо делать, на их пьянство и вечное отсутствие дома, на их маленькие зарплаты и хозяйскую бездарность, бесхребетность и безынициативность или, наоборот, самодурство и неуправляемость. Мужчины были плохими, все, все до единого они были источником одних только неприятностей и страданий. В таком случае казалось логичным, что было лучше, если бы отца не было.

Но вместе с этим развод почему-то считался драмой и трагедией, практически катастрофой. Поэтому когда папа спросил, хочет ли она, чтобы он ушел, девочка расплакалась. Не потому, что не хотела, чтобы он уходил. А от понимания, что вне зависимости от того, уйдет он или нет, мама будет несчастна в любом случае - вот это было по-настоящему невыносимо.

- Ты хочешь, чтобы я остался? Чтобы я жил дома, с вами? Хочешь? - девочка утвердительно кивала головой, а отец все пытался заглянуть ей в глаза, но она отворачивалась, не давая ему возможности перехватить ее взгляд, способный выдать ее неискренность, и мечтала, чтобы он поскорее оставил ее в покое.

Любит ли она отца? Ей всегда казалось, что нет. Мамин враг - ее враг. А родители - это, несомненно, непримиримые противники. Два противоборствующих лагеря, два совершенно чуждых друг другу микрокосма, двое до смерти измученных бесконечной руганью людей, связанных, по их же словам, только наличием детей.

Встать на сторону отца значило бы предать маму. Вместе с тем... Папа был совсем один. Против него были абсолютно все вокруг. Бабушки, тети, сестры, его собственные в том числе, соседки и коллеги на работе. Она не могла быть против него тоже.

Тем более, что отец... Если честно, девочка никогда не могла понять, почему он считается плохим.

Он никогда не повышал ни на кого голоса и уж тем более никогда не поднимал ни на кого руку.

Как-то они с ним вдвоем ездили в лес за грибами. Поскольку собирательство не входило в список ее увлечений, а отец на этом и не настаивал, девочка ждала грибника в машине, устроившись на водительском сиденье. Играя в шофера, она крутила руль, со всей дури нажимая на педаль газа, пока та с леденящим звонким "чпоканьем" не обвисла вдруг под ее ногой безвольной тряпочкой.

Чпппокк!

Девочка выскочила из машины, встала на колени и, засунув голову под руль, начала поднимать педаль, пытаясь вернуть ту в прежнее положение, умоляя при этом: "ну пожалуйста, ну маленькая, ну починись обратно!". Однако все было напрасно, педалька погибшим мотыльком опадала на пол снова и снова.

Следующие полчаса, пока из кустов не появился отец с ведром подосиновиков, девочка успела помечтать о том, чтобы из чащи вышел медведь и сожрал ее, поискать во мхах - не шутя надеясь на успех - цветик-семицветик, исполняющий желания, изрядно утомить высшие силы своими мольбами поработать в ее жизни автомехаником, и вдоволь напредставляться, как они с отцом, не имея возможности выбраться из чащобных буреломов, будут питаться собранными им грибами до конца немногих оставшихся им так бездарно загубленных ею дней.

Сев на водительское сиденье и обнаружив, что произошло в его отсутствие - девочка не нашла в себе смелости признаться и просто ждала, когда поломка обнаружится сама собой - отец, не сказав ни слова, вышел из машины и, приняв коленопреклоненное положение, которое несколькими минутами ранее принимала сама горе-"гонщица", тяжело вздыхая и время от времени говоряще откашливаясь, починил педаль.

Девочка не извинилась тогда и не поблагодарила отца за то, что не стал ругать ее. Мама никогда ни за что не извинялась и не благодарила его. За что благодарить? Он должен! Ничего такого он не сделал. Но всю дорогу домой она молча посылала отцу телепатические послания - "пожалуйста, пожалуйста, догадайся и пойми все сам!".

Сидя дома на больничном со сломанной ногой прошлой осенью, отец спокойно, не раздражаясь из-за детской несообразительности и тугодумности, ни разу не вспылив, буквально за пару недель научил девочку читать.

В перерывах между их занятиями папа скрупулезно вклеивал в альбом семейные фото, до того небрежно сваленные в кучу на книжной полке. Наткнувшись на свои армейские снимки, на которых он делал стойку на руках и "крутил" сальто на турнике, отец подозвал девочку, чтобы прихвастнуть своей былой завидной физической формой:

- Вернувшись из армии, я каждое утро бегал. Каждый день пробегал по двадцать километров. Смотри, как мы с тобой похожи!

Оценить свое сходство с дочерью отец предложил и вернувшейся вечером с работы маме. "Ой, не приставай ко мне со всякой херней! Не видишь - я занята! Я устала, как собака, а мне еще отчет надо доделать! Тебя мне еще не хватало с твоими фантиками, носишься с ними, как дурень с писаной торбой!".

Девочка почти физически ощутила, как сильно был задет отец, хотя по своему обыкновению он ничего не сказал. Девочка подошла к нему и они по второму разу просмотрели созданный им альбом.

- Будешь скучать? Будешь? Ты будешь скучать по мне? - как будто от ее ответа могло хоть что-то зависеть, допытывался папа.

Отец сходил в комнату и вернулся оттуда письмо, которое мама написала ему много лет назад, когда он уезжал в длительную командировку. В самом низу листа под текстом была обрисована еще совсем крошечная детская ладошка.

- Это твоя ручка! - объяснил отец. - Представляешь? Ты была такая маленькая!

Девочка была уверена, что отец совсем не ценит всего того, что связано с ней, всех ее открыток и самодельных поделок, которые полагалось мастерить для родителей к праздникам. Нет, отец исправно благодарил за них, в своей характерной манере похлопывая дарительницу по плечу, а потом так же исправно забывал ее подарки где-нибудь, где они вались какое-то время, пока не оказывались в топке котла вместе со старыми тетрадками и газетами. В отличие от мамы, складировавшей все детские шедевры - скомканные, как из жопы, местами изгрызенные мышами в труху - в том самом шкафу, который старались пореже открывать, чтобы избежать вулканического извержения на ноги хлама.

А однажды отец сказал, что у нее не ноги, а спички. Девочка ничуть не обиделась - что тут обидного? - тем более, что она сама, глядя на свои ноги, подумала то же самое. Но мама шикнула на отца, после чего девочка тоже начала считать, что отцовская реплика была обидной и травмировала ее. Ведь если ты думаешь и говоришь о ком-то плохо, значит, ты не любишь его - это же и ослу понятно.

В один из тех дней, когда бабушка брала ее с собой на завод, девочка сидела в уголке за столом и, скучая, без воодушевления калякала что-то во взятом с собой альбоме. Во время обеденного перерыва к ней подошел молодой незнакомый дяденька, и взглянув на ее мазню, сказал, что это мазня. Изумлению девочки не было предела. О своем уровне она была адекватного мнения, поразить никого своим изобразительным творчеством не стремилась и ничьей похвалы собственно, и не ждала. Но взрослые ведь должны умиляться и хвалить детские рисунки, как это делали все женщины, которые проходили мимо нее в тот день, потому что так принято. Это правильно, так надо, это хорошо, и если ты хочешь быть хорошим, а хорошим хочет - должен хотеть - быть каждый, ты должен делать то, что делают все хорошие люди, иначе с тобой никто не будет дружить.

Жестом - вот же мужлан! - прогнав девочку с ее места, рабочий уселся за стол сам и принялся методично штриховать. Девочка наблюдала за ним, предвкушая, как этот выскочка сейчас с треском опростоволосится, его каракули окажутся ничуть не лучше раскритикованных им детских, и он, посрамленный, уйдет, наконец, заниматься своими делами, освободив ей ее стул. Дяденька же тем временем все штриховал и штриховал, сосредоточенно, молча, одним-единственным простым карандашом, где-то делая более жирные, почти черные штрихи, где-то создавая совсем прозрачные, сероватые жемчужные полутени. Почти до последнего момента оставалось непонятным, что же выйдет из-под этого виртуозного и такого послушного пальцам карандаша, поэтому когда на белом листе словно бы по мановению волшебной палочки вдруг проступила морда волка из "Ну погоди!", это показалось ошеломительным фокусом.

Художник, так же не проронив ни слова, протянул девочке свою готовую работу. Она рассматривала рисунок придирчивым предвзятым взглядом. Ей очень хотелось отомстить наглецу и сказать, что вовсе и не красиво у него получилось. Но дело было в том, что получилось у него не просто красиво, а очень красиво. У волка был влажно блестящий черный шарик носа с перламутровым пятнышком-бликом и он улыбался - не насмешливо, не победительно, а как бы подмигивая - ну, что скажешь? Может, все-таки, айда к нам?

И девочка не сказала, что рисунок плох. Ей как-то все же удалось разграничить эти два ощущения: раздражение от несоответствия художника общепринятым нормам и стандартам, и огромное удовольствие, которое ей доставила его без преувеличения талантливая работа. Наступив на горло своему детскому капризному упрямству, рисунок она не похвалила, но и не выбросила, хотя поначалу ее так и подмывало именно так и сделать. Волк ей очень нравился - он до сих пор висит у бабушки на стене.

Папу было жалко, но маму было жальче. Отец сам во всем виноват. Ведь если предположить, что он не виноват, придется принять вытекающий из этого категорически неприемлемый вывод - значит, неправа мама. Значит, это мама делает что-то не так, а позволить себе думать такое про маму просто невозможно, исключено. Думаешь о ком-то плохо - значит, не любишь его, а ты любишь маму больше всего на свете, не раздумывая, ты отдашь за нее свою маленькую детскую жизнь - ты отдашь за нее все свои жизни, будь у тебя их несколько. Поэтому с мамой нельзя не соглашаться и расстраивать ее своим с ней несогласием.

Допущение, что ситуация верна и в обратную сторону, и что если мама так часто говорит дочери всякие обидные слова, то, выходит, не любит ее, в голову не приходило. Пусть не любит. Если не любит, значит, есть за что. Ты не любить не имеешь права.

- Она точно обосралась! - продолжает настаивать Сережка, когда они садятся за стол обедать.

Услышавшая это подружка багровеет, в ее глазах сверкают лужицы слез. Сережка, забрав свою тарелку, пересаживается за другой стол.

- Не обижайся на него, он дурак, он глупый, глупый дурак! - девочка искренне злится на упрямца, но, скорее, не за гнусные инсинуации в адрес подружки, а за то, что тот ушел.

А пахнет и вправду плохо.

Привычно борясь с рвотными спазмами, девочка глотала свою кашу. Раньше Сережка по-рыцарски приходил на подмогу и периодически доедал и ее порцию тоже, но после их размолвки приходилось давиться самой.

- Все по тарелке размазала… Как свинья порылась своим рылом… Позажирались все... - бубнит себе под нос, непонятно к кому обращаясь, нянечка, соскребая с тарелок остатки каши в ведро с пищевыми отходами.

Скрябз, зззскрябс, скрябс…

Время ненавистного тихого часа.

Мама Сережки после обеда ушла в больницу к мужу, оставив группу под присмотром нянечки.

- Я не хочу спать. Ирина Эдуардовна разрешает мне не спать.

- А меня не волнует, что тебе там разрешает Ирина Эдуардовна! Марш в кровать!

У нянечки светло-рыжие волосы, крючковатый нос и огромная черная папиллома на щеке с торчащим из нее длинным жестким волосом.

Накрахмаленная простынь с ледяной коричневой клеенкой под ней - холодная и жесткая. Мучительно лежать без движения два часа. Просто пытка.

Хочется в туалет, девочка несколько раз уже набирала было воздуха в легкие, но так и не решилась попроситься. После нескольких неудачных попыток она, наконец, отваживается: "Можно в туалет?".

- Сидели же уже на горшках! Не просрешься все, гоняет и гоняет тебя, не обляжешься никак! Угомону на тебя нет!

Обжигающий холод обода железного горшка. Босые ступни на ледяной коричневой плитке пола. Темно-зеленые стены. Спущенные трусишки на остреньких коленках, ноги-спички.

- Тебе уже делают костюм на новый год? - шепотом спрашивает она у Сережки, вернувшись в кровать и увидев, что тот, на соседней кровати, тоже не спит.

- Нет, маме сейчас не до костюмов, - папа Сережки разбился на мотоцикле, потому что был пьяным за рулем.

- Тебе жалко его?

- Он сам виноват. Маме из-за него вчера плохо было. Даже врача вызывали. Ей делали уколы. Ненавижу его. Он козел!

Девочка с трудом сдерживает неуместный смех - ей некстати вспомнилось, как подружка, о которой Сережка целый день талдычит гадости, на вопрос "кем работает твой папа?", ответила "козлом", имея ввиду, что он ездит на УАЗике-"козле".

- А мне мама делает на Новый год костюм доктора! - сменила она тему. - У меня будет белый халат, шапочка с красным крестом, и сумочка. В нее мы сложим разные бутылочки из-под настоящих лекарств. Мама нальет в них сладкую, соленую и кислую водичку, и я буду давать всем "микстуру", представляешь? Только никому не говори, ладно?

На прошлый новогодний утренник мама сделала ей другой умопомрачительный костюм - Цветика-семицветика. Мама своими руками сшила на машинке длинный зеленый атласный сарафан и соорудила из картона и цветной бумаги корону с лепестками всех цветов радуги. Чтобы не забыть, какой цвет следует за каким, мама научила девочку считалочке, в которой начальные буквы каждого слова соответствуют цвету очередной радужной полосы: "Каждый охотник желает знать, где сидит фазан" - красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий и фиолетовый - легко запомнить!

- Только не говори никому, ладно? - не дождавшись ответа Сережки, снова потормошила она приятеля.

- Не мешай мне спать, - отвернулся от нее Сережка.

Порой в тишине спальни раздаются странные, едва различимые звуки. Прислушавшись, девочка понимает, что это сдавленно всхлипывает на своей кровати подружка, на которую сегодня ни с того, ни с его вдруг так взъелся Сережа. Что там у нее стряслось? Когда уже закончится этот проклятущий тихий час?

На стене спальни нарисован волк из "Ну, погоди!". На нем розовая рубашка и пышный фиолетовый галстук-бабочка. Он сидит в шпагате, разведя руки в жесте "вуаля!", и весь его вид словно бы призывает оценить его спортивные достижения.

И тут девочку осенило. Она поняла, кого напоминает ей ее ироничный дядя на своих студенческих фотографиях. Он же один в один как этот волк. Вечно подвергающейся публичной порке нарушитель спокойствия, умирающий от скуки и серости.

Тихий час закончился.

После полдника детей потихоньку начинают забирать из сада. Нянечка спешит домой и, чтобы потом не терять время, велит всем оставшимся тоже одеваться и ждать родителей на улице, поэтому в раздевалке образовывается толчея.

- Что там у тебя? - пришедшая за подружкой мама стаскивает с нее трусы - прямо при всех.

Подружка, завывая и поскуливая, ревет в голос: Сережка оказался прав, уродец!

- Опять не попросилась на горшок?! Опять! У меня вон уже все руки в мозолях, трусы твои засранные стирать! Говно твое вонючее засохшее отмывать! Безмозглая идиотка! Говно сраное!

Смотрят со шкафчиков равнодушные ко всему на свете пластилиновые звери.

На улице холодно, первые заморозки. Солнце садится, окрашивая небо в цвет малинового сиропа. Грустно, одиноко и очень-очень неспокойно на душе. Хочется к маме, хочется убедиться, что все улеглось, устаканилось, прошедшая по глади повседневности тревожная рябь не оказалась штормом, циклон миновал, зацепил только краем фронта. Не терпится подарить маме пластилинового щенка, которого девочка поставила на столбик забора, чтобы не держать в руках - краска и так уже частично осыпалась, но мама, как всегда, сделает вид, что не замечает никаких изъянов.

Хотя каракули становятся каракулями не от того, что кто-то назовет их каракулями. Как и не перестанут быть каракулями каракули, если их самозабвенно хвалить. Любить - не значит отрицать то, что каракули - это каракули. Любить - это прощать и любить человека, даже если он не умеет рисовать.

По тротуару на противоположной стороне улицы спешит с работы домой муж Тамары. Он один в деревне не пьет. Мужики посмеиваются над ним за это. Воспитательницы судачили, будто они с Тамарой собрались переезжать в большой город, отчего глухая неприязнь к соседям становится еще сильнее. Все живут, где живут, и не возникают, а эти вечно выпендриваются! Выискались тут! Ну и валите! Меньше народу, больше кислороду! А нам и здесь хорошо!

Бредет домой с фермы, едва переставляя ноги, заморенная доярка, мать заживо сгоревшей в собственном доме малышки. Глядя перед собой невидящим взглядом, она минует череду стендов вдоль тротуара.

"Женщины в колхозах - большая сила!"

"Доярки, добьемся высоких удоев с каждой фуражной коровы!"

"Женщина! За штурвал комбайна, за руль трактора!"

"Колхозница, будь ударницей уборки урожая!"

"Слава советской матери-героине!"

Плачет, шепчась с нянечкой в сторонке пришедшая за сыном Ирина Эдуардовна: врачи ведь сразу предупредили, что шансов нет, она, в общем-то, ни на что и не надеялась, но как ей, вдове, теперь быть одной с тремя детьми?

Сережка пытается взять мать за руку, она выдергивает ее:

- Что ты виснешь на мне? Не видишь, я разговариваю?

Неласковые, обозленные, замордованные, замороченные, обкраденные несчастные женщины.

Холодно, а варежки, так и не просохшие за день, по-прежнему мокрые. Девочка засунула негнущиеся от холода фиолетовые руки в карманы. Пакетик с тамариными украшениями!

Очень не хотелось лишаться колечка-змейки и брошки-паучка. Очень-очень не хотелось. Но это нужно было сделать, причем уже давным-давно.

Размахнувшись, девочка что есть силы швырнула пакетик с украшениями подальше в кусты за забором.

"Ну и валите!", - снова с ожесточением мысленно обратилась она к придурочной соседской парочке. - "Ну и валите!".