Кольский полуостров, Исландия

2017 – 2018

 

 

Психологи уверяют, что никакой объективной реальности не существует, бывает только уникальный персональный комплекс интерпретаций, когнитивных искажений и ошибок восприятия вкупе с иллюзиями и самовнушением. То есть вся так называемая объективная реальность это не более, чем своего рода твой личный художественный вымысел.

Я же в свою очередь убеждена, что не существует никакого художественного вымысла, все плоды авторской фантазии это лишь разного рода конструкты из фрагментов объективной реальности.

В свете всего изложенного хочу подчеркнуть, что все события, персонажи и локации, упоминаемые в данном тексте, если и не совсем вымышлены, то в качестве составных частей сложены в такой фантастический коллаж, что даже будучи вдруг узнанными, все же не должны вызывать сомнений в том, что все нижеописанное - чистейшей воды объективно реальный художественный вымысел.

 

 

Глава первая

 

 

Мне понравилось то, что он не стремился нравиться.

Люди изо всех сил, из кожи вон рвутся нравиться. Точнее, боятся не понравиться.

Люди до смерти боятся не понравиться.

Маниакально одержимые жаждой всеобщего одобрения, люди с патологическим пиететом расшаркиваются перед каждым встречным-поперечным, оголтело льстя и напропалую напрашиваясь, практически вымогая друг у друга взаимную лесть. В демонстрации своей гипертрофированной лояльности они впадают в клинический инфантилизм, рассыпаясь в сюсюкающих извинениях за малейшие чахлые проявления несогласия, и так-то совершенно беззубого, с общественным мнением, если таковое вдруг случается и когнитивный диссонанс оказывается слишком сильным, чтобы просто молча наступить себе, как обычно, на горло. Для создания образа своего в доску парня с душой настежь, безотказно согласного быть, как того требует социум, проще - куда уж проще - собеседники употребляют сленговые словечки и пытаются псевдо-непринужденно якобы провокационно шутить, но, не чувствуя себя при этом естественно, выглядят отчаянно ходульно. Чтобы не быть, упаси бог, неправильно понятым, рассказчики сами выступают в качестве закадрового смеха к своим шуткам, перебарщивают с разжевыванием и без того донельзя простеньких каламбуров и слишком перенагнетают комичность, делая тем самым свои какие-никакие остроты как раз-таки безнадежно несмешными. Ошибочно принимая принижение себя за выражение уважения к окружающим, они подшучивают сами над собой, упорно не замечая момента, когда их самоирония переходит черту, за которой начинается совсем уж разнузданное самоуничижение. И никого нисколько не смущает эта экзальтированная и нестерпимо лицемерная фонтанирующая любвеобильность, аккурат наоборот - адекватные дозы искренней доброжелательности воспринимаются как отсутствие оной, а ненадрывное и немногословное, а уж тем более молчаливое дружелюбие люди и вовсе могут запросто принять за агрессию.

Именно так поначалу отреагировала на его "неклиентоориентированность" и я.

- Это плохая идея, - с ходу оценил он нашу затею.

Он не пытался театрально "балагурить", безбожно переигрывая в педалировании провинциальности, чтобы замаскировать свою робость сельского жителя перед столичным гостем и как-то обыграть тем самым свою негородскую "небонтонность". Не пытался - исподволь утвердив тем самым свое превосходство и на всякий случай превентивно задвинув городскую зазнайку на место - мимоходом как бы между делом вскользь прихвастнуть, с эдакой "экспертной ленцой" упоминая к месту и не к месту о неких героических ситуациях из своей жизни, которые могли бы представить его в максимально выигрышном ракурсе. Не делал завуалированных подмахивающих комплиментов и реверансов - короче говоря, он не использовал ничего из того стратегического арсенала, к которому прибегают, когда хотят произвести "неизгладимое впечатление".

- Наталья Петровна велела обратиться к вам… - жалобно-растерянно залепетала я.

Мне нужно было попасть в поселение, расположенное на дальнем берегу полуострова в северном море практически - без практически - в прямом смысле слова на краю земли. Сообщение с поселком осуществлялось только по воде на каком-либо плавсредстве, либо по воздуху - на вертолете, но из-за уже начавшихся осенних штормов оба эти варианта стали неосуществимы. С трудом найденный местный проводник, Николай Петрович, пообещал отвезти меня по бездорожью через глухую чащу на своем военном грузовике, но, опять-таки, из-за шторма, застигшего его на острове в море во время рыбалки, он не смог вовремя вернуться на материк.

- Коля говорил, что ты повезешь им продукты завтра. Ты же все равно туда поедешь, возьми девушку с собой, что тебе стоит? - одновременно авторитарно-ворчливым и елейно-подлизывающимся голоском вступилась за меня Наталья Петровна, жена так подведшего меня проводника - у них с мужем были одинаковые отчества.

- Не понимаю, к чему такая срочность. Они никуда не денутся. Приехали бы летом и спокойно добрались бы всюду, куда надо. Сейчас погода ни к черту.

Понравилось мне и то, что он не проявлял признаков заинтересованности мной, меня никогда не обижало такого рода мужское невнимание, мне нравится, когда мужское поведение управляется более сложными, чем безусловные рефлексы при виде потенциального полового партнера, внутренними механизмами.

- Летом у вас тут то рыбаки, то охотники, и вас тоже не допросишься! К тому же она уже здесь, Ванюш, - прежним уговаривающим и парадоксальным образом одновременно не терпящим возражений тоном настаивала на своем Наталья Петровна, с характерной деревенской бесцеремонностью толкая меня в спину от порога внутрь дома.

Мой опыт общения с северянами, несмотря на его непродолжительность, все же уже позволил мне обратить внимание, что у всех встреченных мною местных была прекрасная литературная речь, даже у немолодой аборигенки выраженного асоциального вида, у которой я в отсутствие других прохожих вынуждена была накануне спросить дорогу к гостинице.

Иван был неправ, приехать следующим летом у меня бы не получилось. О необычной секте на тот момент не написал разве только - а хотя нет, о необычной секте написали уже просто все, а потому к следующему лету интерес к этой и без того изрядно подутратившей актуальность теме улетучился бы окончательно и бесповоротно. Я и так слишком затянула с этой поездкой, мне никак не удавалось умалить моего редактора отправить меня в командировку сюда, моего главреда эта история нисколечко не вдохновляла. В конце концов, обвинив меня в том, что я владею приемами нейролингвистического программирования и беспардонно отрабатываю их на нем - ничего себе нейролингвистическое программирование, я брала его измором в течение полугода! - редактор отпустил меня, лишь бы какое-то время не видеть, как я с видом бедного родственника околачиваюсь под дверями его кабинета.

Мощнейшее сопротивление среды сохранялось вплоть до самого пункта назначения. Следующим препятствием на моем пути стало то, что подруга долгое время наотрез отказывалась брать к себе моего кота на время моего отсутствия, возмущаясь моими злоупотреблениями ее дружеским участием - кота в этом богатом на поездки году я уже оставляла у нее трижды. Уговорить ее мне удалось не без труда и, само собой, не без издержек, мне пришлось купить ей три бутылки недешевого вина.

Затем не оказалось билетов на самолет, точнее, выяснилось, что прямых рейсов в эти медвежьи палестины у черта на рогах нет, и я была вынуждена двое суток трястись в поезде в допотопном, раздолбанном, продуваемом всеми ветрами и ужасающе скрежещущем при каждом крене вагоне с застиранным до абсолютно непотребного состояния постельным бельем и зловонным туалетом с тем самым знаменитым "бездонным" унитазом, в отверстии которого мелькало бегущее под составом железнодорожное полотно - мне казалось, что таких реликтов уже не бывает в природе. От непрекращающегося лязга древних железных сочленений этого дышащего на ладан монстра я не высыпалась обе ночи, электронная книга села и ее негде было подзарядить, в ресторане не было нормального вина, а в попутчики мне попались две немолодые учительницы и обрюзгший военный, который безостановочно двое суток поглощал крепкий алкоголь в объемах, не только не совместимых с нормами приличия - уже даже не совсем совместимых с жизнью. Что однако не мешало моим бальзаковским прелестницам с энтузиазмом порхать вокруг холостого - разведенного - подполковника. С подчеркнутым вниманием они внимали безуспешным подполковничьим попыткам выговорить едва ворочающимся языком хоть пару связных слов, наперебой закармливали полубессознательное тело своими запасенными из дому сухпайками и заботливо поправляли ему одеяло, когда утомленный этанолом организм проваливался в сон, больше похожий на кому. Радетельные кумушки откровенно и недвусмысленно флиртовали с оплывшим и отекшим, но еще не пожилым, высоким и некогда, судя по всему, весьма бравым и статным брюнетом, а утром приводили себя в порядок с тщательностью, которая никак не могла не иметь скрытых, а впрочем ничуть не скрываемых мотивов. Меня злила их нечувствительность к унизительности такого положения вещей - а подобное мужское отношение никак не могло считаться уважительным - и коробила непритязательность их запросов: видимо, как человек с низкой самооценкой, не умеющий постоять за себя и поставить зарвавшегося хама на место, я болезненно реагирую на любые проявления отсутствия самоуважения у других людей. В данном конкретном случае к отсутствию самоуважения добавлялась еще и старая добрая женская - помноженная на учительскую - безосновательная самонадеянная убежденность в своей исключительной способности перевоспитать и "сделать человека" из самого запущенного случая - качество, тоже всегда изрядно раздражавшее меня в женщинах.

Поезд предсказуемо опоздал и я не успела на автобус в деревню, в которой проживал мой необязательный Николай Петрович. Мне пришлось заночевать в обшарпанной устаревшей гостинице, такой же, как мой поезд, капсуле времени, где ничего не менялось последние полсотни лет как минимум. Но в пустом заведении гостеприимства - не знаю, был ли в отеле хоть один постоялец, кроме меня - царила благословенная тишина, а из крана мощным напором изливалась горячая чистейшая артезианская вода, так что я смогла от души поотмокать в ванной, постирать кое-какие свои вещи и наконец-то выспаться. Кроме этого в местном магазине неожиданно обнаружилось вполне сносное сухое аргентинское вино, и я прихватила пару бутылок с собой.

В продолжение моих злоключений на следующий день дорогу размыло и автобус забуксовал, не доехав до конца маршрута около семи километров, так что остаток пути незадачливым пассажирам пришлось волочиться пешком. Моросил дождь, и хотя на улице еще держалась плюсовая температура, было промозгло и как-то особенно пронизывающе-холодно. Одежда быстро отсырела, сделалась - откуда-то всплыло в памяти это непривычное определение, словно бы кто-то шепнул на ухо точную подсказку - волглой, - уже от самого слова до костей пробирает озноб. Колючий ветер царапал роговицы, горло и бронхи, так что порой начинало казаться, что ты дышишь толченым льдом. Когда я добралась до дома Николая Петровича, я настолько окоченела и одурела от усталости, что в прямом смысле валилась с ног.

Гостеприимная Наталья Петровна первым делом усадила меня за стол и накормила горячей наваристой - "богатой" - ухой из форели, горбуши и судака. Уха была не по-деревенски не небрежной - с прозрачным бульоном, что говорило о том, что бульон процеживали, хотя обычно такими тонкостями в деревнях не заморачиваются, с мелко-мелко порубленным и - что, опять же, не присуще деревенской стряпне - не пережаренным золотистым луком и кусочками чистого рыбного филе без костей, жира и плевок.

Дом ходил ходуном, к бабушке на каникулы съехались разновозрастные внуки, и мне было неудобно злоупотреблять, пусть и помимо моей воли и не по моей вине, радушием моей отзывчивой покровительницы, но ничего другого мне не оставалось.

- Проходи, проходи, - продолжала подпихивать меня в лопатки Наталья Петровна, по-хозяйски распоряжаясь в доме своего молодого соседа, к которому она меня отвела сразу же, как только я дохлебала всю свою уху, с трудом преодолев соблазн попросить добавки.

Виновато поглядывая на хозяина дома, я неуверенно разулась и сделала пару шагов от порога.

- Да, проходите, конечно, простите. Я-то отвезу, куда теперь деваться. Но имейте ввиду, дорога кошмарная, ехать будем часов десять, если не все двенадцать, сразу предупреждаю.

- Двенадцать? Там же двести километров всего!

- Двести пятьдесят почти. Десять - это в лучшем случае. У вас есть с собой нормальная обувь? - Иван покосился на мои стильные и насквозь мокрые кроссовки у входа.

- Вот и ладненько, ребятки, пойду я, у меня там моя куча мало…

- Да-да, конечно, спасибо огромное! - спохватилась я, чувствуя себя донельзя неловко - столько беспокойства по-настоящему занятым людям из-за моей, назовем вещи своими именами, блажи. - Наталья Петровна! - окликнула я ее, уже вышедшую за порог, но еще не успевшую закрыть за собой дверь. - Вы говорили, что подскажете еще, у кого можно переночевать!

- У меня можно, - так же коротко отозвался мой новый нежданный-негаданный гид.

- Да-да, у Ванечки переночуешь, а завтра с утра он тебя и отвезет куда надо. Все, Ванюш, будь джентльменом, позаботься о барышне! - Наталья Петровна ушла, с видимым облегчением отделавшись от обременения в виде моей некстати свалившейся ей, как снег на голову, персоны.

Иван посмотрел на меня, говоряще тяжело вздохнул и покачал головой.

- Редакция оплачивает все мои расходы, - неуклюже попыталась было урегулировать финансовые вопросы я, но Иван махнул рукой:

- Разберемся. Вы обедали? - спросил он, доставая из холодильника кастрюлю.

- Наталья Петровна только что накормила меня ухой. Но если честно, я голодная, как зверь. Можно я не буду отказываться из ложной скромности? - я сняла рюкзак с плеч и опустила его на пол.

Сняв куртку, я повесила ее на крючок у входной двери и без приглашения села за стол - уставшая, я больше не могла стоять, у меня подгибались коленки, да и переминаясь с ноги на ногу, я чувствовала себя и выглядела, как вызванная "на ковер" в кабинет школьного директора двоечница.

Поначалу показавшийся мне отчужденным, что я списала на подспудную неприязнь к чужакам, свойственную обитателям небольших удаленных замкнутых поселений, очень скоро Иван это мое заблуждение полностью развеял - присмотревшись внимательнее, я поняла, что в нем не было ни толики враждебности, а немного побурчал он, если это можно было так назвать, просто от неожиданности.

- Знаешь, что некоторые местные рыбу варят прямо с чешуей? - вдруг без всяких прологов и предисловий перешел он "на ты", и у него это получилось так органично, ненатужно и плавно, что не вызвало во мне ни малейшего внутреннего протеста.

Было видно, что он действительно не испытывает ни малейшего дискомфорта от внезапного появления в его доме незваной незнакомки - волшебным образом все напряжение вдруг разом отпустило и меня. Я охотно решила разрешить себе быть ведомой, соглашаясь с предлагаемым мне неформальным форматом общения.

- Как это?

- Вот так. Она растворяется в кипятке. Как будто. Сам-то я никогда не пробовал.

- Ты разве сам не отсюда?

- Мой отец отсюда. Родители развелись, когда мне было семь, и мы с мамой уехали на "большую землю". Сюда я вернулся уже после университета.

Иван поставил на стол блюдце со сливочным маслом и корзинку с хлебом. Открыв холодильник, он достал оттуда бутылку с прозрачной жидкостью, а из шкафчика над мойкой взял две красивые хрустальные рюмки на ножках.

Я молча наблюдала за ним. Иван был из тех удивительных, даже уникальных личностей, с которыми молчание не кажется тягостным и мучительно неловким. А может быть, я просто слишком устала и мозг, экономя свои значительно поиссякшие ресурсы, отключил свои замеряющие настроения окружающих сенсоры, которые и заставляют тебя вечно дергаться и чувствовать эту жуткую скованность в обществе малознакомых, а даже и хорошо знакомых людей.

Я до того освоилась и расслабилась, что не без интереса осмотрелась по сторонам.

Дом заслуживал внимания более чем. Просторное помещение первого этажа без внутренних перегородок условно разделял на зоны кухни-столовой и гостиной двухсторонний камин. Над гостиной не было потолка, так называемый второй свет, и от объемов воздуха с непривычки даже слегка захватывало дух, а конвекционные потоки шевелили волоски на затылке. Перед камином со стороны гостиной располагалось уютное деревянное кресло-качалка с пледом на подлокотнике - картина настолько открыточно-уютная, что уже кажущаяся немного постановочной. Возле кресла стоял красивый торшер с тканевым абажуром. В центре комнаты при помощи протянутых к полу металлических тросов был закреплен профессиональный турник. Больше никакой мебели в комнате не было, но на стене вперемешку с разнокалиберными ловцами снов висели фотографии маяков в рамках разного размера. До того момента я была как-то равнодушна и к маякам, и к ловцам, ни с тем, ни с другим у меня не было связано ровным счетом никаких ассоциаций, но маяки и ловцы Ивана мне вдруг почему-то не просто понравились - показались какими-то... глубинно-родными.

- Необычное сочетание. Ловцы и маяки - что между ними общего?

- Ловцов плетет моя племянница - она и дарит их мне. Вернее, отдает лишние из своей слишком разрастающейся время от времени коллекции. А маяки люблю я сам. Некоторые снимки тоже сделала моя племянница специально для меня, кое-что мне подарили мои рыбаки. Какие-то фотографии сделал я сам.

Осторожно, чтобы не расплескать, Иван поднес и поставил передо мной тарелку.

- Эх, люблю повеселиться, особенно пожрать, - пошутил он, я рассмеялась.

Налив ухи и себе, он разлил по рюмкам водку и протянул одну из рюмок мне.

- Наталья Петровна уже напоила меня водкой. Дорогу размыло, и мы семь километров шлепали пешком.

- Ого! - сочувственно кивнул Иван. - Тогда тебе тем более надо! Ну что, за знакомство?

Он чокнулся с моей стоявшей на столе рюмкой и, закинув голову, разом опрокинул в рот содержимое своей.

- Мишка вам там не встретился по пути? Кета, - не дожидаясь моего ответа на свой вопрос описал он, кивнув на мою тарелку, состав поданного блюда, и начал шумно втягивать душистый горячий бульон с ложки, чуть щурясь от поднимающегося над тарелкой пара.

Я, как завороженная, не сводила с него глаз. В том, как он одним смачным глотком проглотил ледяную водку, с каким заразительным здоровым аппетитом откусывал большие куски мягкого свежего пористого хлеба и как со вкусом жевал - во всем этом было столько жизни, полноты бытия и искренней благодарности миру за все, даже самые малозначительные радости, что под очарование этого зрелища невозможно было не подпасть. Иван целиком и полностью находился в моменте, здесь и сейчас, ни на секунду не выпадая из текущей ситуации и своих сиюминутных ощущений, ни на градус не сдвигаясь по мысленной временной шкале ни назад, в прошлое с его саднящими незакрытыми гештальтами, ни вперед, в предвидение будущих гештальтов, которые еще предстоит не закрыть, ни вправо-влево, где начинается "взгляд на себя со стороны", заставляющий непроизвольно заменять свои истинные эмоции и их естественные проявления на социально-предписанный кукольный театр.

Мне вспомнился рассказ знакомой о ее деде, который, усаживаясь обедать, всякий раз приговаривал "ай, как же мне сейчас будет вкусненько, вкусненько приготовить всякий может, а вот сесть и вкусненько покушать умеют не все", - именно в тот момент мне открылся весь спектор смыслов этого незамысловатого, казалось бы, высказывания. Моя подруга была абсолютно убеждена, что если принимать пищу, веря в то, что она принесет тебе только удовольствие и пользу, никогда ничем не отравишься и не поправишься, потому что еда не будет мстить тебе за неучтивость и несправедливые попытки сделать из нее врага.

Я тоже сделала глоток из своей рюмки. Охлажденная водка не имела ни вкуса, ни запаха - просто жидкий лед, прочертивший по пищеводу обжигающую дорожку.

Знаю, что упоминая в тексте водку, я сильно, особенно по нынешним травоядным временам, рискую. Да, водка - самый "неинтеллигентный" алкогольный напиток, вызывающий только одну стойкую ассоциацию - с люмпенским угаром до потери человеческого обличья, до донышка и социального дна, с фундаментальным похмельным синдромом и неизменным стремлением объяснить это эпическое саморазрушение некоей абстрактной "древнерусской тоской", "больной исстрадавшейся душой" и чернейшей хандрой без видимых причин, от некой мнимой безысходности, как бы придающей обыкновенному не знающему меры любителю заложить за воротник статус чуть ли не "великомученика" и "страстотерпца".

Есть еще один, гораздо менее известный ассоциативный комплекс - "ремарковский". Персонажи книг Ремарка пили водку, как какой-нибудь благородный напиток, выдержанный коньяк или кальвадос, смакуя - ! - букет и оттенки вкуса. Пили от ощущения собственной потерянности или даже зачастую обреченности - многие ремарковские герои были неизлечимо больны - то есть, тоже "с горя", но в их случае не умозрительного, пусть и не "героико-трансцендентного", прозаического и приземленного, но на самом деле имеющего место. Пили, пожалуй, тоже немало, но все же не до стадии тотальной расхристанности, - с аристократической сдержанностью и душераздирающим смирением со своей участью, и аккурат эта деталь, что герои пили именно водку, а не что-то другое, усиливала, делала еще более пронзительным трагизм их положения, когда уже действительно нечего терять и когда "на фоне общей катастрофы этот яд - такая малость". (Строка из песни группы "Непара", - прим. авт.)

Иван пил водку просто потому, что именно тридцатиграммовая рюмка холодной водки лучше всего подходила к горячей жирной ухе, только и всего.

- Ты сам готовишь? - немного обескураженная полученной информацией о специфике рецептур местной кухни, я с опаской присматривалась к бульону сквозь клубы пара - чешуи в нем вроде бы не плавало.

- И как тебе? - вопросом на вопрос ответил Иван.

- Вкусно, очень, - врать мне не пришлось.

- Рыба без чешуи, не трясись ты уж так.

Ивану было около тридцати пяти и, высокий и подтянутый, с темно-русыми прямыми волосами и выразительными серыми глазами, он был определенно хорош собой. Очень, очень хорош, с неудовольствием вынуждена была признать я - данное неучтенное непредвиденное обстоятельство придавало моей изначально строго рабочей поездке дополнительные коннотации, к которым я не готовилась и которые требовали от меня теперь перенастраиваться на ходу, что не так-то просто в состоянии сильной усталости.

- Почему ты вернулся сюда? - спросила я, чтобы завязать худо-бедно разговор.

- Захотелось, - пожал он плечами.

- Чем ты тут занимаешься?

- Рыбаки. Летом тут не протолкнуться. Сдаю гостевые домики, показываю рыбные места, отвожу-привожу туда-сюда. У нас здесь Эрик Клэптон любит рыбачить - слышала про такого?

- Я слышала это имя, но не слушала его песен. Я не очень люблю такую музыку.

- А какая музыка тебе нравится?

- Не думаю, что это может быть кому-то интересно и сколь-нибудь важно, - меня саму немного удивило это мое "сколь-нибудь", вырвавшееся, видимо, под влиянием "старосветской" речи северян.

- И все-таки?

- Ну... "Пикник", например.

Иван удовлетворенно кивнул, словно сделав из услышанного какие-то пришедшие ему по душе выводы.

- И что, это правда? Ты сам видел его?

- Эрика Клептона? Сам я не видел. Но мне кажется, что это может быть похоже на правду. Если бы наши сочиняли - называли бы кого-нибудь по…

- …мейнстримнее, - подсказала я.

- Да. Все-таки Эрик Клептон - не то имя, что известно всем и каждому. Он прилетает сюда - как-будто - на собственном вертолете, - Иван налил себе еще одну рюмку водки.

Мне он наливать не стал. С одной стороны, я была рада, что мне не пришлось отказываться, я не люблю такие ситуации, они смущают меня. С другой, меня умилили его "патриархальные шовинистские замашки" - лично я очень скучаю по старой доброй "токсичной маскулинности".

- Просто я понял, что ты больше не будешь, - словно прочитав мои мысли, опроверг Иван мои инсинуации на его счет.

- А зимой? - спросила я, чтобы заполнить снова повисшую было паузу.

- Что зимой?

- Чем тут можно заняться зимой?

- Зимой... с печи на полати, пиво на лопате.

- Не скучаешь по городу?

Иван доел свою уху и расслабленно откинулся на спинку стула, повесив на нее руку. С ироничной, но не насмешливой полуулыбкой он смотрел на меня, забавляясь моими беспомощными попытками завязать ни к чему не обязывающий "маленький светский разговор" и никак не пытаясь облегчить мне поиск тем для беседы.

- Сама как думаешь? Люди задают очень много лишних вопросов, ответы на которые самоочевидны и совершенно им не нужны. Много текста. Очень, очень много текста.

- Ты поэтому не хотел брать меня с собой? - стараясь, чтобы в моем голосе не прозвучали обиженно-выговаривающие нотки, спросила я, чувствуя, как начинает меняться цвет моих ушных раковин, легко вспыхивающих по поводу и - что здорово меня бесит - без. - Ты не любишь общаться? А как ты общаешься со своими рыбаками?

- Мы общаемся по делу, - продолжал улыбаться Иван.

- Ясно. Поняла. Хорошо, я тоже буду общаться с тобой только по делу.

- И какое у тебя дело?

- Я хочу написать об этой вашей общине.

- Про них уже кто только не писал.

- Я знаю.

- Зачем про них писать еще? Зачем про них вообще писать?

По большому счету, мне нечего было ответить на этот вопрос. Не могла же я сказать, что меня просто вдруг неудержимо потянуло сюда - вопреки всем доводам рассудка и препятствиям, к которым я привыкла относиться, как к предостережениям свыше, сигнализирующим о том, что мне не стоит делать того, что я намеревалась сделать. Но и эта внезапно возникшая и не ослабевающая сила тяготения тоже вполне себе тянула на знак свыше. Я вынашивала эти замыслы больше полугода, изучала информацию, что удалось собрать в сети, и чем больше я во все это погружалась, тем больше крепло чувство неудовлетворенности неполучением ответов на мои множащиеся вопросы, - и тем сильнее меня влекло сюда. Не могла же я излить все эти выкладки своего мифологического сознания на едва знакомого человека - не могла, но почему-то взяла и чистосердечно призналась:

- Может, и незачем. Скорее всего, незачем. Просто мне захотелось самой все увидеть. Своими глазами. И я воспользовалась своим служебным положением. Придумала себе цель.

- Что тебя в них так заинтересовало? - я видела, что Иван в самом деле ждет моего ответа, его вопросы отнюдь не были риторическими и задавал он их не из одного лишь праздного любопытства.

- Ну… Может, я смогу о них что-то понять. Что-то, чего пока не понял никто.

- Зачем тебе это?

- А даже если просто так... для себя?

- "Поиск истины - священный промысел", - процитировал Иван индейца из джармушевского "Мертвеца".

- Ты считаешь, что я просто бешусь с жира от нечего делать и городской пресыщенности? Что это просто такая придурь и наши городские чудачества?

- Нет, я так не считаю. Желание понять что-то для себя, как и вообще желание понять что-либо, в список городских чудачеств однозначно не входит.

- Ты часто с ними пересекаешься?

- Часто. Я вожу им продукты почти каждую неделю. Кстати, мне их еще надо загрузить. Пойдешь со мной?

- Ты же не любишь общаться, - не удержалась от того, чтобы дать сдачи, я.

- Мы же общаемся по делу, - парировал Иван. - Какой у тебя размер обуви?

Я назвала, он встал, подошел к шкафу у входа, в котором на нижней полке были составлены в ряд многочисленные резиновые сапоги, и начал перебирать их пару за парой в поисках подходящей.

- Они будут тебе великоваты, это мужские сапоги. Женщины здесь исчезающе-редкие гостьи. Но это самые маленькие из всего, что есть. Так ты идешь?

Я устала и вконец разомлела от горячей еды и алкоголя. Сознание туманилось, перед глазами все расплывалось, и тащиться на улицу мне совсем не хотелось. Но мне не хотелось и расставаться с Иваном, не хотелось... лишать себя его. Мне хотелось, чтобы он был рядом, мне нравилось находиться в его... биополе. Пытаясь определиться, чего же мне все-таки хочется больше - остаться в тепле в доме или пойти с ним - я, чтобы потянуть время, начала зачем-то составлять в одно место грязную посуду на столе.

- Оставь, Маша уберет.

Сообщение о какой-то запросто хозяйничающей в его доме Маше резко взбодрило и неожиданно сильно озадачило меня. Во-первых, потому что я не могла знать, как его девушка отреагирует на мое появление и предстоящую нам с ее любезным долгую совместную поездку наедине друг с другом. А во-вторых, порядком меня саму смутив, во мне шевельнулось - и это переживание, что я тоже отметила про себя, было интенсивнее предыдущего - отчетливое сожаление о его семейном статусе. Впрочем, хотя все эти мимолетные недоощущения и были достаточно ощутимыми, чтобы выдернуть меня из моей сонливости, но все же не настолько, чтобы всерьез выбить из колеи - в конце концов, мы же с ним едва-едва познакомились.

Иван предложил мне свою куртку взамен моей, промокшей, и мы вышли на улицу.

На дворе по-прежнему заунывно-тягомотно моросило.

Иван доставал из прицепа своего внедорожника ящик за ящиком и относил их в брезентовый кузов армейского грузовика. От моего вежливого предложения какой-нибудь помощи он категорически отказался - не женское это дело, ящики тяжелые, к тому же их немного.

Кутаясь, как в плащ-палатку, в просторную мужскую куртку, я сидела в кузове на скамейке, протянувшейся вдоль всего борта. как в плащ-палатку, в просторную мужскую куртку, я сидела в кузове в просторную мужскую куртку, я сидела в кузове Кутаясь, как в плащ-палатку, в просторную мужскую куртку, я сидела в кузове на скамейке, протянувшейся вдоль всего борта.

Впервые в жизни мне довелось наблюдать настолько зримое воплощение выражения "работа спорится" - именно эта фраза наиболее точно описывала упорядоченные методичные осмысленные действия Ивана. Он не просто банально перетаскивал тривиальные ящики - он... трансформировал реальность, заменял сложившееся положение вещей на другое, нужное, и этот процесс больше походил на какой-то магический ритуал, гораздо более сложноустроенный, чем заурядное выполнение определенной утилитарной задачи. Я снова поразилась его удивительному умению всецело находиться в пространственно-временной точке здесь и сейчас, не позволяя своему сознанию распасться на мультивселенную всех возможных "если бы да кабы" в минувшем и грядущем.

- Откуда у тебя такая козырная машина? - я услышала это словечко своего детства от одной из попутчиц в поезде, и оно пристало ко мне, показалось мне забавным, хотя старомодный, да и не старомодный частенько тоже, подростковый сленг в речи взрослого человека выдает отставшего от времени провинциала, пытающегося казаться эдаким ультрасовременным прожженным городским пижоном.

Иван с ностальгией улыбнулся - видимо, ему тоже пришелся по душе этот лексический привет из прошлого.

- Раньше здесь было до дури военных частей. Когда их расформировали, дома, всю технику и оборудование, как это водится, просто побросали. Местные растащили брошенное добро кто во что горазд. Некоторые наши рукастые умельцы даже боевые самолеты по частям собирали-восстанавливали. А наш здешний дайвинг-клуб отхватил себе ажно целый корабль. Ну как корабль - ржавое корыто. Но на плаву. На нем они и вывозят сейчас своих водолазов в море. Тут на дне фьордов до сих пор лежат затопленные подводные лодки со времен войны. Эти места пользуются большущей популярностью у дайверов, летом от них тут спасу нет.

- Можешь рассказать немного об этой вашей секте? Они там вообще-вообще не разговаривают?

- Ну, начнем с того, что общин две. Одна поменьше, вторая намного больше. Та, что поменьше, живет на одном берегу реки, более многочисленная - на другом. Один берег сильно заболочен, другой лесистый, поэтому первых местные без лишних затей называют "болотными", а вторых "лесными". Мне тоже не очень нравятся эти простецкие определения, но так уж исторически сложилось.

- Надо же, я столько читала об этом, но нигде никогда не упоминалось, что сект, оказывается, две.

- Ваш брат наведывается к болотным сектантам. Всем кажется, что разницы между общинами нет. Что болотные, что лесные - для журналистов это лишь информационный повод, какая-никакая сенсация, экскурсия в кунсткамеру. Поулюлюкал, потыкал пальцем, поупивался собственной звездностью и забыл.

- А в чем между ними разница?

Иван хмыкнул:

- Даже не знаю, с чего и начать...

Он удалялся к внедорожнику, доставал из багажника ящик, подносил и закидывал его в кузов грузовика, время от времени поднимался сам, оттаскивал ящики от входа и составлял их в аккуратные ряды, но дыхание у него не сбивалось от не самой легкой работы и голос не срывался. Он то приближался ко мне, то удалялся, соответственно, его голос становился то чуть громче, то неразборчивее, и в зависимости от этого я то подавалась вперед, ему навстречу, то откидывалась обратно назад, чтобы не мешаться.

- Не разговаривают ни те, ни те. Но если "болотные" не издают ни звука, то "лесные" довольно активно выражают свои эмоции. Они смеются, шипят, рычат, визжат, свистят. К ним никто не суется, потому что они очень агрессивные и гостей, мягко, очень мягко говоря, не жалуют.

- А те, которые на болоте - как они общаются между собой? Читают мысли друг друга что ли?

- Нет, они просто... знают мысли друг друга.

- Но... это же и есть телепатия, разве нет?

- Не совсем... В их телепатии нет ничего экстрасенсорного. Сплошная проза жизни - наблюдательность, проницательность, прекрасная память и способность к эмпатии. Вот их феноменальная эмпатия, разве что, это единственное, что уже действительно граничит со сверхчеловеческими способностями. Это как будто какие-то... квантовые колебания микрочастиц в атомах их мозга.

- Ого! Вон оно как...

- Болотные сектанты могут определить, что творится в голове и на душе у их собеседника по самым микроскопическим внешним проявлениям, - Иван на мое ехидство никак не отреагировал. - Догадаться, что почувствует и как поведет себя в определенных обстоятельствах человек с определенными особенностями нервной организации, не так уж и сложно. Даже, скорее, не сложно совсем. Просто люди и свои-то мысли читать не умеют. Куда уж им чьи-то.

- То есть, сектанты всего лишь просто-напросто приписывают окружающим свои собственные эмоции и проецируют на них свой собственный жизненный опыт? Так?

- Не так... Невероятно развитый эмоциональный интеллект позволяет болотному сектанту настолько полно воспроизводить в своей нервной системе чужие переживания, что его ощущения становятся неотличимыми от тех, которые возникли бы, произойди все это с ним самим на самом деле. Это позволяет им до мельчайших деталей реконструировать всю исходную картину целиком, увидеть будущее и прошлое. Определенные события вызывают определенные эмоции - как верно и обратное. Определенные эмоции позволяют с достаточно высокой точностью соотнести их с определенными стимулами и отправными точками, восстановить истоки.

- Как бы ты ни был проницателен, ты можешь ошибиться и неправильно интерпретировать чужие мотивы и побуждения.

- Некоторые люди ведь тоже умеют видеть других насквозь. Болотные сектанты видят еще более насквозь. Совсем-совсем насквозь. И они не ошибаются.

Я пожала плечами, выражая скепсис и недопонимание.

- Смотри. Считается, что на одну и ту же ситуацию может существовать несколько точек зрения. Сколько людей, столько мнений. Вот только это чушь собачья. Реальность объективна, - Иван на замолчал, оглядываясь вокруг себя и прикидывая, как бы ему покомпактнее расположить очередной ящик. - Разными бывают лишь личностные особенности и интеллектуальные способности людей. Кто-то обладает таким объемом памяти, что способен удерживать огромный объем информации, соответственно, может видеть всю разветвленную сеть причинно-следственных связей. В то время как у кого-то отделы памяти совсем невместительные. Знания о мире у него отрывочны и не систематизированы. Многообразие толкований - это лишь многообразие заблуждений, возникающих вследствие разной степени неинформированности и, назовем это, невдумчивости.

- Есть два мнения - мое и неправильное? - зачем-то, видимо, по старой журналистской привычке демонстрировать время от времени свою вовлеченность в беседу, сыронизировала я, хотя и сама не считала свою шутку остроумной. Не счел ее таковой и Иван и не удостоил мою реплику даже снисходительным вежливым смешком.

- Болотные сектанты могут позволить себе не озвучивать выводы, которые они делают. Они ни на секунду не сомневаются, что точно такие же выводы делает - самостоятельно, без посторонней помощи - и их собеседник. Они одинаково смотрят на вещи и видят одно и тоже, понимаешь? Общение нужно, чтобы сверить показания приборов, убедиться в идентичности трактовок. Синхронизировать мышление индивидов в коллективе. У сектантов мыслительные процессы протекают согласованно.

Я снова лишь пожала плечами и поглубже засунула руки в карманы.

- Давай я попробую говорить предметнее. Вот ты сейчас сидишь и чувствуешь себя не в своей тарелке, потому что считаешь себя незваным татарином. Ты хочешь внести посильный вклад и быть хоть чем-то полезной, чтобы оправдать свое пребывание здесь. Помочь ты мне - объективно - ничем не можешь, это не в твоих силах. К тому же ты реально устала и - объективно - нуждаешься в отдыхе. Но ты боишься, что я могу расценить твое поведение как симуляцию усталости с целью отлынивания от общественно полезного труда по причине наплевательского отношения к ближнему и общей склонности к тунеядству. Объясняться, доказывать кому-то что-то - это долго, нудно и скорее всего бесполезно. Проще встать и сделать вид, будто оттащив ящик на пару сантиметров, ты неимоверно облегчишь мне жизнь, поэтому тебя так и подмывает встать и именно так и сделать.

Я внимательно слушала Ивана, не сводя с него восторженных глаз и улыбаясь от невероятного удовольствия, которое доставляла мне наша дискуссия. Мне нравилось не только то, что он говорил, но и то, как он делал это. Начать с того, что говорил он громким голосом, и уже одно это разительно отличало его от всех моих бесчисленных знакомых с их полупридушенными, захлебывающимися от нездоровой застенчивости тоненькими голосочками вечно готовых к отповеди ни в чем не уверенных детей. Он произносил слова членораздельно, не частил, как это бывает, когда человек стремится побыстрее изложить свою мысль, торопясь успеть до того, как его слушатель, получив информационную передозировку, заскучает и окончательно потеряет нить. Он не мямлил, не жевал и не проглатывал слова, что случается, когда рассказчик, чувствуя себя как на минном поле, вынужден постоянно нащупывать почву и обходить потенциально острые углы из подспудных опасений, что его собеседник обязательно вот-вот ни с того, ни сего окрысится и начнет с какого-то перепугу припадочно спорить - на абсолютно пустом месте, но непременно с переходом на личности. Иван не цедил слова, как их цедят из себя - через силу, преодолевая неохоту - ораторы, вынужденные разжевывать самоочевидные вещи аудитории, не самой, скажем так, схватывающей все на лету, которая вдобавок ко всему еще и постоянно по-хамски перебивает, чтобы вставить свои более важные с ее точки зрения пять клише, и еще ладно бы по делу, но на деле вообще не в тему, настолько бессмысленных и так далеко уводящих разговор не в ту степь, что это способно начисто отбить всякое желание к продолжению диалога даже у самых терпимых к резонерству толстокожих демагогов.

- Теперь давай вернемся ко мне. Любой другой на моем месте вел бы себя ровно так, как ты себе представляешь. Сопел бы, негодующе кряхтел, свирепо топорщил усы и бубнил бы себе что-то под нос, всячески давая понять, какого плачевно невысокого он мнения о бесстыжей бездельнице. В глубине души он и сам понимал бы, что бесстыжая бездельница его ни в малейшей степени не раздражает. Аккурат наоборот, он очень рад неожиданной красивой гостье, в помощи которой он ни капельки не нуждается, и которую та не может ему оказать. Все, что она может, это создавать видимость бурной деятельности и путаться под ногами, что как раз-таки и будет по-настоящему нервировать. Но любой другой на моем месте все равно накручивал бы сам себя, потихоньку все больше не понарошку зверея, пребывая в непоколебимой уверенности, что вид чужой незанятости может и должен вызывать только такую реакцию и никакую другую, потому что его отец всегда раздражался в схожих обстоятельствах. Его отец в свое время акцентировал внимание на чьем-то околачивании груш намеренно и с умыслом - дабы на фоне чужого несовершенства оттенить собственную молодецкую удаль и добиться признания своих выдающихся заслуг от своей сильно не расточительной на похвалу супруги. Ребенок принимает родительское общение посредством манипулятивных техник и подтекстов за образец нормы. И начинает вести себя во взрослой жизни аналогично, но только уже без тех побуждений, что двигали его родителем, а чисто рефлекторно, по инерции. Взрослые, психически зрелые люди могут почистить кэш, как говорит мой брат-программист. Избавиться от тормозящих операционную систему обломков старых детских программ и оценивать каждую конкретную ситуацию самостоятельно, не сверяясь с какими-то кем-то пальцем писанными по воде ГОСТами.

- Но язык нужен не только для того, чтобы предъявлять претензии друг другу и друг перед другом отчитываться. Бывает, я слышала, люди вызывают друг у друга и положительные эмоции, - снова не бог весть как оригинально съехидничала я, но на этот раз мое замечание стоящим внимания Ивану показалось.

- Эмоции и чувства это информация, которая как раз-таки и не передается при помощи слов, - он в очередной раз забрался в кузов с новой упаковкой. - Антропологи предполагают, что изначально доисторические предки человека общались при помощи звуков, напоминающих птичье пение. Именно поэтому люди так любят музыку и без всяких затруднений безошибочно распознают настроение любой мелодии. В природе существует множество средств коммуникации. Живые существа обмениваются информацией при помощи запахов, электрических импульсов, телодвижений - всяких там брачных танцев и ритуальных игрищ. Слоны, например, передают друг другу сообщения топотом. Их стопы настолько чувствительны, что воспринимают и различают самые мелкие вибрации почвы. О состоянии человека говорит его мимика, жесты, позы, изменения температуры тела и цвета кожных покровов, колебания воздуха, вызываемые пульсом, химический состав выдыхаемой газовой смеси, если хочешь, - Иван энергично заталкивал ногой непослушно торчащую коробку в педантично ровный ряд. - Слова как раз-таки не значат ничего. Если я сейчас скажу тебе, что ты мне ужасно несимпатична, ты поверишь мне?

- Не думаю, что у меня прям так уж много веских оснований для убежденности в обратном.

Иван подошел ко мне и опустился передо мной на корточки, облокотившись на колени.

- Ой ли? - улыбаясь, он смотрел мне прямо в глаза.

Меня обдало потоком жара, как из открытой топки печи. Еще никогда раньше близость мужчины не вызывала во мне такого сильного - и такого... приятно-спокойного волнения.

- У меня есть племянник, ему тринадцать, - не став настаивать на ответе, Иван поднялся и вернулся к прерванной работе. - Сорвиголова, очень смышленый и разносторонний парнишка с отличнейшим, не детским чувством юмора. Когда я приезжаю к нему в гости в город, мы с ним ходим в батутный центр - он увлекается акробатикой на батутах, у него даже разряды какие-то есть. Мы гоняем на картах в картинг-клубе, катаемся на самокатах по набережной, смотрим кино, играем в компьютерные игры, ездим в путешествия с ночевками в палатке, лазаем по скалам. Нам с ним нечего делить. Мы с ним почти не разговариваем друг с другом. Мы просто вместе радуемся жизни и получаем несказанное удовольствие от наличия друг друга друг у друга. У нас идеальные отношения. А как люди называют идеальные отношения? Они называют их "мы понимаем друг друга без слов". А как люди описывают по-настоящему сильные эмоции? Они описывают их "у меня нет слов".

- Хорошо, а если отношения не идеальные?

- Если человек сам не понимает, насколько уродливо он себя ведет, никто, никогда и никак не сможет объяснить ему этого. Человек либо прекрасно все понимает, но ему психологически выгоднее делать вид - и самому верить в это - что не понимает. Либо он действительно не понимает и не может понять, потому что ему не достает для этого нужных данных - кругозора, силы духа и честности с самим собой, совести, внутренней культуры. В любом случае втолковывать что-либо не имеет смысла. Если надо объяснять, значит бесполезно объяснять. В спорах не рождается истина, в спорах утверждается превосходство. Ничто в мире не может мотивировать человека быть человеком, только абсурдная добрая воля. Как и ничто в мире не может мотивировать человека быть человеком думающим, кроме этого же - аномальной потребности зачем-то думать, знать и понимать.

- А если человек обидел тебя нечаянно, если возникло недоразумение?

- Знаешь, за всю свою долгую жизнь я понял, что никаких нечаянно не бывает. Просто не бывает и все. Если человек поступил так, а не иначе, это значит только то, что он хотел поступить так и не иначе. Болотные сектанты смотрят на это так. Если человек подонок или дурак, зачем тогда отношения с ним? Если у человека есть чувство такта, он не станет нащупывать, а уж тем более целенаправленно бить в больные места - зачем в таком случае толочь воду в ступе? Дети не выстраивают отношения, потому что отношения это то, что не нужно уметь выстраивать, что не нужно никак выстраивать вообще, потому что отношения это то, что выстраивается само собой, самопроизвольно. Не по правилам, без натуги и надрыва, автоматически, как дыхание. Жизнь прекрасно саморегулирующийся процесс. Закон бумеранга, карма - это не эзотерика, это закон физики. Любая система стремится восстановить равновесие. Люди очень боятся отпустить течение жизни на самотек, опасаясь хаоса, хотя трудно представить себе что-то более хаотизирующее, чем конвейерное производство инструкций по избежанию хаоса. Чем больше у человека представлений о том, как надо, как не надо, что правильно, что нет, тем выше уровень энтропии. Чем больше контроля, тем больше разрухи. Под выражением "нужно уметь выстраивать отношения" люди подразумевают, что нужно уметь принимать насаждаемые модели поведения, которые не могут возникнуть сами по себе, к ним ничто не приведет во взаимоотношениях, развивающихся естественным образом. Такие модели могут культивироваться только искусственно и внедряться в сознание только насильно и только извне, через слом психики и переформатирование ее под определенную специализацию. Требуя этого умения от близких, люди ждут от них всего-навсего подчинения и пчелиного следования генеральной линии роя.

- Ну, это же известный извечный конфликт - конфликт личных и общественных интересов.

- Никакого конфликта личных и общественных интересов нет. Есть пренебрежение интересами умышленно - злоумышленно - маргинализируемых групп. Высокоразвитое общество способно учесть интересы всех.

- Почему такое справедливое общество до сих пор не было построено, если все так просто?

- Я могу объяснить это только одним. Люди слишком падки на фаер-шоу от создателей "Молота ведьм".

- Ты хочешь сказать, что все отношения по определению невротичны?

- Я читал об одном исследовании, в ходе которого психологи протестировали на созависимость несколько тысяч пар. Без признаков созависимости среди них оказалась всего одна. Одна-единственная парочка каких-то дауншифтеров на хуторе где-то на берегу Байкала. Приятель-кинолог как-то рассказывал мне об основных принципах дрессировки собак. Собака - стайное животное, и семью хозяина она воспринимает как свою стаю. В стае в обязательном порядке существует иерархия с вожаком во главе. Если хозяин не сможет утвердить свое первенство, доминировать начнет пес. Бывают собаки - прирожденные лидеры, они могут соперничать за лидерство даже с сильным хозяином. Но вот если доминировать вынуждают собаку, не имеющую лидерских наклонностей, она покорно займет место вожака, но будет страдать, находясь не на своем шестке. Люди - стайные существа, и им свойственны те же инстинкты, что всем без исключения стайным видам. Инстинкты это то, что никогда не исчезает насовсем. Видоизменяется, затухает, переходит одно в другое, но не исчезает. Человеческая психика так устроена, что люди физически не способны выстраивать равноправные партнерские отношения. Человеку необходимо знать, кто тут главный, и чувствовать "твердую руку", не ощущая которой он инстинктивно начинает, иногда даже против своей воли, сам водить "нетвердую руку" за руку.

- А люди разве стайные существа?

- Мне иногда кажется, что люди сразу и стайные, и стадные, и территориальные, и ройные, причем от всех этих моделей они взяли только худшие их черты. Все отношения невротичны. Стремящийся к доминированию, но не уверенный в собственной ценности и своей значимости для партнера человек всеми способами стремится снизить уверенность партнера в его собственной значимости, чтобы сформировать в нем зависимость от себя. Так и возникает этот порочный проклятый замкнутый круг. Чем больше ты унижаешь близкого человека, тем меньше уважаешь его и - тем больше унижаешь. Пока в какой-то момент не обнаруживаешь, что больше всего в жизни зависишь от человека, которого больше всех презираешь, и который полностью, до полной потери дееспособности зависим от тебя. И которого до такого непотребного состояния довел ты сам собственноручно своими сознательными и неосознанными нападками, придирками и гигатоннами деструктивной критики, - загрузив все ящики, Иван принялся закреплять их джутовыми веревками. - Еще один краеугольный неискоренимый корень зла - двойные стандарты в отношении размеров глазных соринок. Все механизмы психологической самозащиты человека заточены на то, чтобы до посинения драпировать фиговыми листками свои собственные лесосплавы в глазу. А вот когда дело касается касается чужих соринок, то тут рука не дрогнет. В умении сгущать краски, называть белое черным, передергивать факты и подменять понятия людям нет равных. Подобная подвижность шкалы добра и зла расшатывает и без того неустойчивую человеческую психику. Короче говоря, слово серебро, молчание золото, как любит повторять моя Мария.

- Мария твоя девушка? - неожиданно для себя самой, но не совсем, точнее совсем не невпопад спросила я.

- Маша лучшая подруга моей бабушки, - ничуть не возмущенный моим вторжением в его личное пространство, ответил Иван. - Она взялась опекать меня после того, как бабушки не стало. Они вдвоем с дочкой убирают в домиках и готовят для туристов. Они обе хорошо зарабатывают в сезон, на год потом хватает за глаза. К тому же в деревне рынок, так сказать, вакансий не сказать чтобы разнообразен, сама понимаешь. Поэтому возможность заняться хоть чем-то ценна уже и сама по себе. Я это к тому, чтоб ты не смотрела на меня так, словно я самый махровый эксплуататор угнетенных из всех, кого ты знаешь. Маша из того поколения, которое совершенно не умеет занимать себя чем-то кроме работы. Как и наш Николай Петрович, к слову. Летом он каждый божий день ездит на рыбалку. Он встает строго в четыре утра, ни минутой позже, и торчит в лодке, пока его не скрутит в бараний рог приступ радикулита. Он вылавливает десятки килограмм мелкой ерунды, которую соседи не хотят брать даже для котов. Наталья Петровна прилежно чистит эту мелочевку и делает из нее фарш прямо с костями. Потом в течение года они питаются одними этими котлетами. Совсем уж мелкий планктон, который не в состоянии переработать даже такая рачительная хозяйка, как Наталья Петровна, приходится выбрасывать в компост для грядок. То есть, Николай Петрович ездит на рыбалку не ради удовольствия. Крайне сомнительное удовольствие с аутичной зацикленностью каждый божий день подрываться ни свет, ни заря, и с белыми глазами до трупного окоченения сидеть сиднем в лодке. Практического смысла во всем этом тоже нет, он рыбачит не ради пропитания, у них с Натальей Петровной есть накопления, они далеко не бедствуют, а рыбные котлеты - так себе высокая кухня. Нет, он делает это с одной единственной целью - чтобы упахаться до кровавых мозолей. Это и есть самоцель. Он изводит неисчислимое количество живой живности, просто потому что почитать книжку, или заняться спортом, съездить куда-нибудь, в музей или театр сходить, он считает пустой тратой времени, что для людей этого типа страшнее всех смертных грехов вместе взятых. Восстановить перекодированное таким образом сознание невозможно. В свое время этих людей форматировали целенаправленно отбойным молотком идеологии индустриального общества, в котором человек мыслится исключительно как пара рабочих рук, некая штатная рабочая человекоединица. Сейчас они как андроиды, запрограммированные на выполнение строго заданных функций, которых давно списали за ненадобностью, но забыли дезактивировать. Когда Маше нечего делать, у нее начинается натуральная ломка. Она становится жутко капризной, придирается ко всем, слоняется из угла в угол с расфокусированным взглядом, придумывает себе всякие, иногда уже даже пугающе идиотские занятия. Например, она может начать зачем-то перестирывать родительские вещи из сарая, истлевшие от старости до состояния ветоши. И еще ладно сама бы маялась дурью, так ведь она начинает пытаться вовлечь в производственный процесс все подвернувшиеся ей под горячечную руку трудовые массы. И очень обижается, когда эти массы не разделяют ее ударнического рвения.

- Ну, каждый имеет право сходить с ума по-своему, - сказала я первое, что пришло на ум, потому что чувствовала необходимость что-то ответить на этот крик души, а получилось так, будто я оправдываю мировоззрение и мне самой нисколько не близкое.

- Так-то оно так, - не расстроенный моим неуклюжим с ним неединодушием, согласился Иван. - Беда в том, что предоставление тобой ближнему свободы сходить с ума наиболее предпочтительным для него образом не гарантирует того, что тебе будет предоставлено право с ума по образу и подобию ближнего не сходить. Точнее, тебе гарантированно будет в этом отказано.

Я рассмеялась.

- А сколько у тебя домиков?

- Три.

- И какой из них... мой?

- Не-не, ты переночуешь в моем доме. Домики не подготовлены для приема гостей, сезон уже закрыт. Я тебя не съем, обещаю.

Я испытала просто неописуемое облегчение. Я панически боюсь темноты и нелегко переношу ночное одиночество даже в городской квартире, хотя в городе и на самых дальних окраинах никогда не бывает абсолютно темно и тихо. Мысль же о том, что мне придется остаться одной-одинешеньке в большом пустом доме действительно темной ночью в почти безлюдной деревне с подступающим вплотную к заборам непроходимым чащобным лесом, и вовсе наполняла меня кромешным ужасом.

- Просто памятуя о твоей социофобии, не хотелось бы слишком обременять тебя своим обществом, - неискренне извинилась я.

- Моя социофобия даже близко не сравнится с твоей никтофобией.

От изумления я чуть поперхнулась.

- С чего ты взял, что я боюсь темноты? - чем я выдала себя? Неужели мои мысли настолько читаемо отразились на моем казавшемся мне непроницаемым лице, что Иван почувствовал это даже сидя ко мне спиной?

- Все, - Иван завязал последний узел, снял рабочие перчатки и бросил их на пол в угол кузова. - Я закончил. Твоему обществу помочь спуститься на землю?

- Это ты умеешь, - огрызнулась я. - Сама как-нибудь справлюсь.

Я спустилась вниз и ждала, пока Иван, стоя на лесенке, фиксировал брезентовый полог кузова, продевая один за другим люверсы на предназначенные для этого крючки на бортах.

Дождь усиливался.

- А как ты сам общаешься с болотными товарищами? Тоже без слов? Ты их понимаешь? - мне не без труда удавалось "оттаскивать" саму себя от мыслей о том, что его джинсы очень эффектно сидят на той части тела, на которой они сидят, маячившей аккурат на уровне моих глаз.

- Прекрасно. И знаешь, из-за комфортности такого общения мне становится все скучнее и как-то... ленивее общаться ртом с не-сектантами.

- Почему ты решил сделать исключение для меня? Почему соблаговолил снизойти до разговора со мной?

- Может, потому что я понял о тебе что-то? Что-то, чего ты сама о себе еще не поняла? - учитывая поразительную меткость его предыдущей догадки, я не могла отнестись к его самоуверенному заявлению с самоуспокоительным скепсисом.

- Мы знакомы от силы пару часов. Что такого ты мог успеть понять обо мне?

- Ну например, я думаю, что ты занимаешься воздушной гимнастикой, а твоего кота зовут Эдмунд, - ответил он, не оборачиваясь.

У меня перехватило дыхание, но я промолчала - я неплохо держала подачи.

- Ладно. Хорошо. Я ничего не сказала по поводу турника в твоем доме, у меня самой в квартире висит воздушное кольцо, меня такими вещами не удивить. Допустим, теоретически, можно выстроить эту логическую цепочку. Я говорила, что люблю "Пикник", с кличкой моего кота ты просто случайно угадал. Но как ты догадался про кота? У меня на одежде шерсть? Царапины на руках? Сухой корм из карманов высыпается?

Иван закончил и спрыгнул на землю.

- У тебя на лице все написано, - тыльной стороной сложенных вместе пальцев он вытер водяную пыльцу с моего лица. - Пошли в дом. Дождь.

- Нет, подожди! Что это значит - на лице написано? Это как?

Свои вопросы я задавала ему в спину, Иван уже входил в дом.

На кухне, заканчивая уборку, протирала разделочный стол пожилая женщина. Она была невысокая, сухощавая, с уложенными в элегантную "ракушку" седыми волосами и очень располагающим обаятельным лицом.

- У тебя гости, Иванушка? Ты же вроде говорил, что туристов больше не будет… А я как раз испекла булочки с корицей! - в доме и вправду умопомрачительно пахло свежей выпечкой.

- Это просто расчудесно, Маша! Маш, красна девица устала. У нас тут, как обычно, дорогу размыло. Семь километров пришлось пилить пешком, городской-то неженке, - Иван снял с вешалки мою куртку и повесил на спинку стула, поставив тот спинкой к камину, в котором вовсю полыхало пламя.

- Да, у нас такое случается сплошь и рядом, - вытирая руки полотенцем, сочувственно покивала Мария.

- Постели кровать, будь так добра! Не в службу, а в дружбу!

- Ванечка, я сегодня утром поменяла у тебя постельное белье.

- Не, Маш, постели девушке отдельно.

- Как скажешь, - с заметной неохотой согласилась Мария: по деревенскому обыкновению не на шутку обеспокоенная неустроенным семейным положением своего подопечного, она с деревенским простодушием была готова принимать любую представительницу нужного пола за долгожданную потенциальную невесту.

- Мне еще надо кое-что доделать. Маш, покажи девушке, что у нас тут где, будь другом, - инструктировал Иван свою сохранявшую ледяное молчание компаньонку, стоявшую, подбоченясь, с поджатыми губами и вздернутым с вызовом подбородком.

Подойдя к ней, Иван примирительно и заблаговременно-благодарно пожал ее за плечи обеими вытянутыми руками, в шутку демонстративно стараясь держаться от грозной опекунши на расстоянии. Пряча улыбку, Мария в шутку легонько шлепнула его по затылку.

- Маша! Как прикажешь это понимать?

- Ох, Ванюш! Как еще это можно понимать? В моем-то возрасте! - Маша поводила плечами, пытаясь стряхнуть с них подхалимские мужские объятия.

- В каком таком возрасте?

- Как говорил классик, у человека есть три возраста. Когда интересуют люди без одежды, когда интересуют люди в одежде и когда заинтересовать в человеке может разве что одежда, - Мария хотела съязвить, но у нее не совсем получилось, она взяла неверный тон, и ее интонация вышла скорее дидактической, нежели саркастичной, - но незнакомая цитата все равно очень мне понравилась и заставила призадуматься.

Иван придирчиво осмотрел свою куртку цвета хаки, оттянув ее двумя руками за край, и горько вздохнул, признавая отсутствие у себя каких-либо шансов. Маша, глядя на молодого человека с откровенным обожанием, отвесила ему еще один шутливый подзатыльник.

Мелко кланяясь, Иван задом попятился к двери - Мария, не шелохнувшись, провожала его глазами, пока он не достиг порога и не вышел на улицу. Они оба немного работали на публику - неизбежно, наверное, срабатывающий в присутствии зрителя рефлекс - но не злоупотребляли актерствованием и выглядели довольно естественно.

Оставшись с Марией наедине, я посмотрела на нее с несколько лебезящей улыбкой. С немым вопросом в глазах - но так, что не оставалось никаких сомнений, что отказа она не примет - Маша протянула мне блюдо с булочками.

Мария была из тех безукоризненно, уже даже слегка чересчур, воспитанных женщин, у которых с возрастом трепет и накал благоговения перед чрезмерно регламентированными "светскими церемониалами" значительно снижается, былая железная воля и способность держать себя в ежовых рукавицах ослабевает, а не свойственное им ранее дерзкое пренебрежение этикетом и "мнением света", наоборот, возрастает и даже начинает где-то в чем-то преобладать. Нет, они не становятся бестактными и бескультурными - в свое время в их прелестных головках было столько предписаний, монастырских уставов, инструкций на все случаи жизни, зажимов и рамок, что убери ты даже большую половину из этого многотомного кодекса, и эти женщины все равно останутся истинными леди. Но вот многих прежних жестких ограничений больше нет, а вместо них есть конфликт старых и новых представлений о правилах поведения в "высшем обществе". Когнитивный диссонанс отражается в их глазах вкупе с выражением легкой растерянности, вызванной возрастным ухудшением памяти - они как будто силятся и не могут припомнить, какие именно старые и новые представления конфликтуют в их подсознании в данный конкретный момент.

Мария протягивала мне блюдо аккурат с той полуулыбкой, в которой читалось легкое чувство неловкости за ее ничуть не утаиваемые, уже почти ультимативные надежды и ожидания на мой счет, выказанные ею минутой раньше, и одновременно - готовность до последнего упорствовать в отстаивании своего морального права на эту свою требовательность и такого рода требования к окружающим. И хотя от двойной порции ухи меня, казалось, заполняло едой от тазового дна до самых миндалин, я покорно взяла одну булочку и откусила, чувствуя себя как будто обязанной искупить свою нечаянную вину за то, что не оправдала чужих отчаянных чаяний.

Свежая сдоба, пышная, мягкая, сочная, еще не остывшая, с пылу, с жару, упруго проседала при надкусывании - я млела, очень быстро научившись у Ивана наслаждаться моментом во всей его полноте и многогранной простоте: самим угощением - его вкусом, запахом, видом, текстурой, - теплом, переданным тесту готовившими его руками и живым теплом огня в доме, красотой старинной посуды, уютом кухни, пропитанным, сочащимся материнской заботой. Я не заметила, как съела всю булочку целиком, хотя изначально планировала остановиться на вежливом надкушивании и как-нибудь избежать дальнейшего употребления лишних калорий, более того, не в силах преодолеть искушение, я взяла еще одну, устоять было невозможно, вкусно было непередаваемо, и тем самым я хотя бы частично компенсировала милейшей Марии ее расстроенные мною чувства.

Мария на глазах оттаивала и теплела ко мне, а после второй булочки окончательно сменила гнев на милость. Она вся светилась, довольная моим примерным воспитанием, образцовыми манерами и неподдельным удовольствием от ее готовки. Расспрашивая, довольно настойчиво, но удивительным образом не навязчиво, о том, о сем - кто я, откуда, куда и зачем направляюсь - она напоила меня ароматным травяным чаем, после чего провела в ванную. Пока я принимала душ, она приготовила мне постель в одной из спален на втором, мансардном этаже.

Выйдя из душа, я сразу легла и, хотя на новом месте засыпаю обычно с трудом и сплю, как правило, плохо, в тот вечер я мгновенно провалилась в сон и спала под шум шедшего всю ночь за окном ливня крепко, как убитая.

 

 

 

Глава вторая

 

 

- Если подумать, болота не менее живописны, чем переоцененные шаблонные горные или морские пейзажи. А как по мне, так и в сто раз атмосфернее. Таинственнее, мистичнее. Это более сложная для восприятия красота, более... интеллектуальная, - Иван с восторгом смотрел на проплывающие за окном машины хтонические виды - чахлые деревца с шелушащейся от лишайников корой, зеркала лужиц посреди кочек, заросших мхом, сейчас, по осени, ярко-оранжевым, валуны и сейды, покрытые белесой лишайниковой вязью.

Я слушала его вполуха, вспоминая спортивно-цирковое шоу, свидетелем которого стала, выйдя из своей спальни утром: Иван в одних спортивных брюках занимался на турнике, выполняя запредельно сложные и ошеломительно красивые упражнения. Я сама законченный фанат всякого рода акробатики, для меня ничего красивее сальто, всевозможных стоек на руках и шпагатов просто и быть не может, а потому уровень владения своим телом, продемонстрированный Иваном на турнике, произвел на меня, человека в вопросе довольно сведущего, громадное впечатление - это был уровень профессионального спорта, Иван был в потрясающей физической форме.

Грузовик тяжело переваливался через переплетения корней и вывороченные глыбы грунта, то и дело пробуксовывая в глубоченных рытвинах. Мотор ревел, периодически иерихонски взвывая, вторкиваясь передними колесами в адские толщи глиняного месива, что затрудняло общение, и от чего у меня, еще больше снижая уровень моей коммуникабельности, сосало под ложечкой от перманентной латентной тревоги. Поэтому всю дорогу мы ехали преимущественно молча, лишь изредка обмениваясь - перекрикиваясь - своими соображениями по поводу наблюдаемого по пути.

Время от времени я усилием воли заставляла себя расслаблять мышцы, раз за разом обнаруживая свое тело подавшимся вперед, словно бы зависшим над сиденьем и окаменевшим в этой позе - я снова и снова, словно подсознательно стремясь каким-то образом подтолкнуть грузовик, вся вкладывалась в "толкательное" движение, каким дети приводят в движение качели или лошадку на колесиках.

Затасканный афоризм о том, что, надеясь на лучшее, готовиться надо к худшему, никогда не был моим жизненным кредо. В моей жизни случались моменты, когда с леденящей душу точностью сбывались самые мрачные прогнозы и предсказания, но также не редкостью было, когда все заканчивалось наилучшим образом, и даже благополучнее и продуктивнее, чем представлялось в самых самонадеянных мечтах. Чаще же всего задуманное воплощалось в жизнь в смазанном виде, когда о нем можно было резюмировать "конечно, могло быть и лучше, но могло быть и намного хуже". Опять же, отношение к тому или иному событию обусловлено степенью тревожности на момент происшествия - в зависимости от того, был ли ты более склонен к оптимистическому, или же, наоборот, катастрофическому восприятию происходящего, ты и выносишь в итоге окончательный вердикт, стоила ли овчинка выделки, или таки имело смысл прислушаться к внутреннему голосу, зудевшему, что лучше бы тебе было остаться дома и не лезть, куда не надо. Короче говоря, относительно беспристрастно оценивая свой личный опыт, я должна была бы признать, что "худшее" случалось все же нечасто.

Настолько нечасто, что когда наш грузовик ухнул в очередную затопленную яму и замер, как вкопанный, первой моей мыслью было - нет. Нет-нет-нет, так не бывает, мы же не в кино. Не бывает, чтобы, рисуя в воображении эсхатологические картины того, как ты застреваешь в непролазной чаще за сотню километров от маломальской цивилизации, ты бы вдруг брал и оказывался в декорациях этой своей фантазии - один в один - даже не успев "досгущать" и "донагнетать" ее до конца. Не бывает, чтобы ты настолько не ошибся в своих самых дурных предчувствиях, а множественные паникерские "говорили же тебе" вдруг взяли и материализовались бы скопом все до единого.

Иван вышел из машины, спрыгнув с подножки прямо в лужу. Я посмотрела на экран своего смартфона - связи, само собой, не было.

Внушительные дворники с монотонным скрябающим звуком трущейся о стекло резины продолжали безучастно смахивать потоки воды, струившиеся по лобовому окну неиссякающим водопадом. Попытавшуюся было мелькнуть мысль "хорошо, что у нас полный кузов еды" я пресекла в зародыше - нет, не сметь даже думать об этом, сейчас Иван найдет способ выбраться из болота, и уже через полчаса все это покажется просто мелкой неприятностью и легким испугом.

Вернувшись в машину, Иван поочередно снял и флегматично вылил воду сначала из одного, потом из другого сапога, после чего так же невозмутимо стащил и отжал мокрые насквозь носки.

- Так не бывает, согласен, - меня уже не удивляла его способность опровергать или соглашаться с моими неозвученными мыслями. - Я пять лет езжу по этому маршруту и такое случается впервые. Сам не могу поверить.

- Ты же не хочешь сказать…

- Да, ты права, хорошо, что у нас есть еда.

Странно, но я не ощутила страха. То ли еще не осознала, не прочувствовала в полном объеме весь масштаб произошедшего форс-мажора, то ли железобетонное хладнокровие Ивана внушало убежденность в том, что все под контролем - точнее, значительно облегчало процесс самовнушения, что это так.

- Смотри, мы проехали приблизительно половину пути, - сказал Иван, посмотрев на панель приборов. - Сто с небольшим километров. До поселения осталось еще сто с небольшим, но до него расстояние все же меньше, да и дорога там дальше будет значительно легче, по берегу моря. Я думаю, что правильнее будет продолжать двигаться вперед, а не возвращаться. Мы сможем добраться до общины дней за пять. Тебя могут хватиться в городе?

- Нет. Я предупреждала, что связи здесь может не быть.

"Дней за пять"?! Он сказал "дней за пять"? Пять дней? Один, два, три, четыре, пять - пять дней? Пешком по глухому дикому лесу?

- Хорошо, значит, никто не будет бить тревогу из-за твоего исчезновения с радаров. Мишки уже готовятся к зимней спячке, они отъелись за лето и уже не опасны. Но у меня есть петарды на всякий случай. Есть палатка и спальник, один, правда, но большой. Есть фонарик, батарейки, котелок и термос. Сейчас три, - Иван посмотрел на свои массивные наручные часы. - Предлагаю пообедать и пройти хотя бы часиков до семи. В семь начнет темнеть и я поставлю палатку. Завтра выйдем к морю и дальше сможем ночевать в заброшенных рыбацких избах, тут много таких. Раньше, говорят, их штук пятьсот стояло по всему побережью.

- Ты точно не можешь выехать?

Иван выразительно посмотрел на меня.

- Ты думаешь, мне самому неймется рассекать по лесу под проливным дождем несколько дней кряду? Сможешь по колесам перебраться внутрь кузова? Воды в луже выше колена.

Я кивнула и открыла свою дверь. Ухватившись за мокрый холодный туго натянутый канат, я переступила с подножки на колесо и, растянувшись в полушпагат, переместилась на другое. Перешагнув за угол, я увидела, что Иван уже забрался внутрь кузова, и поднялась по лесенке за ним следом. Иван надел сухие носки и переобулся - в грузовике было несколько запасных пар сапог - после чего начал обстоятельно, со знанием дела упаковывать в свой рюкзак пачки с гречневой крупой, макароны, банки с тушенкой и чай.

- Давай свой, - потребовал он и я протянула ему рюкзак.

Открыв его и обнаружив в нем бутылки вина, он одобрительно хмыкнул, но извлек, заменив вино на морошковую настойку. Упаковав оба рюкзака, он вернул мне мой, после чего выдал один из предусмотрительно запасенных в грузовике дождевиков.

- Где мы будем брать воду? - спросила я, когда мы выбрались из кузова и, карабкаясь по бревнам, наваленным вдоль затопленной колеи, начали стихийную пешую часть нашего маршрута.

Иван лишь молча обвел рукой вокруг.

- Ты шутишь?

- Дак нет. Тут куча родников повсюду.

Вскорости мы вышли на относительно сухую полянку на небольшой возвышенности в лесу.

С завораживающей ловкостью и сноровкой, без единого неверного движения, Иван развел костер, соорудив над ним перекладину из прутиков для котелка. Набрав воды в ближайшем мини-озерце, он подвесил котелок над пламенем, засыпал в кипяток вермишель и выложил тушенку.

Я сидела на поваленном дереве и в прострации молча наблюдала за ним. В голове не было ни единой мысли, словно все мои предохранители выбило от короткого замыкания. В ушах стоял гул от рева двигателя, а может, это меня оглушило от шока и кортизоловой интоксикации.

Какое-то время Иван варил, помешивая, наш обед, после чего снял котелок с огня.

- Ложка только одна, - пристроился он рядом со мной на бревне.

Натянув рукав толстовки на кисть левой руки, он придерживал ею горячий котелок, который поставил себе на колено, подстелив под донышко лоскут бересты.

- Давай сначала ты, потом я.

Я зачерпнула немного горячих макарон и, проглотив, протянула ложку Ивану.

- Не могу видеть, как ты смотришь на меня голодными глазами. Если тебя это не смущает, конечно.

- Если это не смущает тебя, меня это не смущает, - он отправил в рот порцию вермишели и вернул мне ложку.

Так, передавая ложку друг другу, мы доели наш обед - брезгливость, как выражение недоверия человеку, который, в общем-то, ничем твоего недоверия не заслужил, и от которого, ко всему прочему, теперь в самом что ни на есть буквальном смысле зависела твоя жизнь, казалась какой-то неуместной и даже в чем-то кощунственной.

С окантовки наших капюшонов бежала капель, занавешивая наши лица бахромой из нитей водных бус. Жирные капли плюхались в котелок, капало с подбородка и с кончика носа, капало с красных, отливающих фиолетовым пальцев рук, холодные ручейки затекали под рукава ажно до локтей. Дождь шел, не переставая, то чуть затихая до состояния висящей в воздухе взвеси, то набираясь мощи и начиная извергаться секущим ливнем с вкраплениями колких микроградинок.

- Ты как? - спросил Иван, надраивая опустевший котелок песком и ополаскивая его в озерце.

- Знаешь, это по-своему даже романтично, - я изо всех сил сдерживалась, чтобы в моем голосе не прозвучали рыдательные фальцетные нотки - я старалась не подавать виду, но на самом деле отчаянно паниковала. - Все мы в детстве мечтали побывать на необитаемом острове. Особенно в таких, положа руку на сердце, щадящих условиях, да еще и с таким многоопытным и умелым напарником, - пыталась я убедить саму себя, что все не так уж плохо. - Блестящим собеседником и красавчиком вдобавок ко всему, - мне это даже почти удавалось.

- Когда ситуация складывается не самым устраивающим тебя образом, на что ты никак не можешь повлиять, у тебя есть два варианта реагирования, - мои комплименты Ивана не смутили. - Либо получить удовольствие хотя бы от того, от чего его можно получить - а его всегда можно найти от чего получить. Либо жалеть себя и быть несчастным всеобъемлюще и бескомпромиссно. При равном объеме реального дискомфорта в обоих случаях. Я рад, что ты выбрала первый вариант.

Я выдавила из себя фальшивую улыбку.

- Но посмотрим, что ты скажешь через пару дней, - добавил Иван.

Мой желудок стиснула ледяная рука.

Все-таки, современный человек слишком развращен безопасностью. В своей обыденной повседневности он практически не сталкивается ни с лишениями, ни с физическим страданием, ни уж, тем более, с серьезным риском для жизни. В современном мире смерть это то, что случается только в компьютерных играх и кино - это не прекращение человеческого существования, а лишь исчерпанный лимит виртуального персонажа, конец сессии, после которой сразу же можно начать новую. Современное общество с его диктатом позитивного мышления запрещает задумываться о человеческой смертности, объявляя любые разговоры о ней упадническими и возмутительно неприличными. Сегодня люди намного дольше живут, намного реже и легче болеют и выглядят много моложе своих почтенных лет, но они по-прежнему смертны. И только оказавшись в лесу за сотни километров от цивилизации, способной без промедлений избавить от всех угроз и неудобств, я во всей полноте осознала эту простейшую и очевиднейшую, казалось бы, мысль: что я - живой и очень уязвимый организм, а в природе полным-полно факторов, которые могут иметь для живого организма самые фатальные последствия.

Иван снова набрал воды в вымытый им котелок и поставил на огонь. Пока вода закипала, он глубоко закопал в землю мусор. Залив кипяток в термос с заваркой, он положил котелок и термос в свой безразмерный баул и с сочувствующе-извиняющимся выражением лица посмотрел на меня.

- Идем? Тебе не тяжело?

- Пока нет, - мужественно соврала я, вставая с бревна и взваливая на плечи свой неподъемный рюкзак. - Ты когда-нибудь стрелял в животных?

- Было дело. Ко мне росомаха как-то повадилась лазать в ангар для катеров. Волков приходится отстреливать время от времени.

- А медведей? - я поймала себя на том, что испытала мимолетное рефлекторное осуждение, вскользь подумав, насколько, все же, современное сознание инфантилизировано - гомогенизировано - "отбойным молотком" идеологии "демаскулинности" и неприемлемости насилия даже в условиях реальной опасности для собственного существования.

Это уже не удивляет - то, насколько легко и запросто, а главное, как быстро программируется человеческое поведение, даже если это идет вразрез со здравым смыслом и против всякой логики. Не на шутку пугает то, насколько легко и запросто оно программируется даже у человека, предельно ясно понимающего, что навязываемые ему абсурдные установки это черная социальная инженерия. Ты все равно подпадаешь под этот дурман, этот дьявольский морок, рассекреченный, голос этого оборотня все равно будет полноправно звучать в разномастном многоголосом хоре Линча в твоей голове.

- Ты пойми, мишка боится тебя не меньше, чем ты его. И во встрече с тобой он заинтересован ничуть не больше, чем ты во встрече с ним. Все будет хорошо. Знаешь, что по-настоящему прекрасно? Что нет комаров и гнуса. Летом мошкара может обглодать до костей мамонта. И это, поверь мне, намного страшнее, чем гипотетическая вероятность наткнуться на мишку.

- Ты никогда не называешь медведя медведем - только "мишкой". Это такое охотничье табуирование?

- Наверное, - улыбнулся Иван. - Никогда не замечал за собой и не задумывался над этим. Отец и дед говорили только так. Ну и я следом по привычке.

Мы шли по лесу, по густому и мягкому, как поролон, мху, то и дело перебираясь через поваленные деревья с вывороченной из земли корневищем диаметром в добрых три, а то и больше, метров. То тут, то там в завалах бурелома мелькали кучи грязного бурого цвета.

- Это что, снег?

- Еще прошлогодний, если не прошло-прошлогодний, - улыбнулся Иван. - Я надеюсь встретить кого-нибудь из сектантов. Они регулярно выезжают в лес на квадроциклах, нас могут подобрать.

Сказать, что от этих его слов у меня отлегло от сердца, значило не сказать ничего.

- А эта ваша болотная община - это действительно секта? - снова сделавшись способной думать о чем-то, кроме бедственного положения, в котором мы оказались, спросила я, стараясь не говорить плаксивым голосом - из груди так и рвались слезы облегчения.

- Их так называют, - громко, чтобы я слышала его сквозь шелестящий при ходьбе капюшон дождевика, с готовностью подхватил предложенную мною тему Иван, явно обрадованный тем, что ему удалось отвлечь меня от грустных мыслей. - Но нет, к религии они не имеют никакого отношения, они не религиозны.

- Как они появились? Откуда они вообще взялись? - мне по-прежнему приходилось следить за голосом, чтобы тот не дрожал от переизбытка владевших мною чувств и не выдал бы моего не делающего взрослому человеку чести нервного перевозбуждения.

- Где-то лет семьдесят-восемьдесят назад там работал огромный центр, наполовину военный, наполовину научно-исследовательский. Военные бурили скважину, планируя использовать ее каким-то макаром то ли для разведки, то ли для разработки тектонического оружия. Ученые забирали себе - не пропадать же добру - извлеченные образцы минералов и изучали по ним строение земной мантии. Старожилы поговаривают, что когда глубина скважины достигла тринадцать километров, из нее начали доноситься душераздирающие стоны, хрипы и вопли, от которых стыла в жилах кровь. Рабочие решили, что добурились до преисподней и шахту сразу же закрыли, а все архивы засекретили.

- На всех бурильных установках ходят такие байки.

- Байки? А как ты тогда объяснишь все то, что случилось с нашим центром? - кривляясь, возмутился моим скептицизмом Иван.

- Так а что с ним случилось?

- Да все то же... Финансирование прекратилось, проект свернули, а корпуса и оборудование в наших лучших традициях бросили. Я был кризисным управляющим в то время и занимался банкротством предприятия, на балансе которого в последние годы числились заброшенные постройки. Пытался распродать их с аукциона, чтобы хотя бы частично погасить долги перед кредиторами.

- Дай тебе волю, ты и ад продал бы! - изобразила старческое брюзжание я. - И что, покупатели с руками отрывали?

- Да как-то, ты знаешь, нет, - улыбнулся Иван. - Насколько я знаю, предприятие до сих пор так и не продано. Но, по правде говоря, я давно не интересовался этим вопросом.

- То есть, на данный момент дыра в земле глубиной в тринадцать километров просто напросто брошена?

- Она запечатана, конечно, но в общем и целом, да.

- Почему жители академгородка не разъехались, когда центр закрылся?

- А вот это как раз тайна, покрытая загадкой. Жили они себе там и жили, пока кто-то из вездесущих туристов не наткнулся на них случайно и не растрезвонил про них в соцсетях. После этого сюда зачем-то повалили все, кому не лень. Скоро эта шумиха схлынет, и до них снова никому не будет никакого дела. Как и им до всего остального мира.

- На что они живут? Как зарабатывают на жизнь?

- Те, которые на болоте, занимаются программированием, зарабатывают, и более чем неплохо, в интернете.

- У них есть интернет?

- Это дети ученых. Они там все чертовы гении. Ты бы видела, какие у них там теплицы! Космические станции, а не теплицы. Автоматизированные, я такое только в фантастических фильмах видел.

- Про это я читала.

- Болотные сами выращивают овощи, фрукты, травы, лекарственные тоже. Кое-что привожу им я. Все запасы хранятся у них на складе, который не запирается, и где каждый берет, что ему нужно.

- У них там что, коммунизм?

- Я бы сказал, у них там здравый смысл. Они не готовы тратить такой священный для них ресурс, как время, на такую немыслимую для них ерунду, как дележка еды. Подобное настолько ниже их достоинства, что эта величина приобретает уже сильно отрицательное значение.

- А на что они тратят свое священное время?

- Познание. Саморазвитие. Творчество. Созидание. И ты знаешь, в этом месте я даже не буду извиняться за высокопарность.

- Ясно-понятно. А чем занимаются лесные?

- Охота, рыбалка, грибы-ягоды, коровы, овцы, какое-никакое земледелие.

- Почему произошел такой раскол? Высоколобые интеллектуалы-снобы гнушались общаться с аграриями-плебеями и загнали их в гетто?

- Во-первых, высоколобые интеллектуалы-снобы, как ты назвала их, и сами аграрии. А во-вторых, знаешь, что самое парадоксальное? Это аграрии-плебеи отгородились от высоколобых интеллектуалов трехметровым частоколом, подбрасывают болотным к дверям их домов дохлых крыс и гадят, уж прости за такие подробности, у них во дворах по ночам. Твои горячо любимые Аркадий и Борис Стругацкие в одном из своих романов описывали мир, в котором человечество разделилось на две неравные части, меньшая из которых несоизмеримо обогнала в своем развитии подавляющее большинство. Писателям-гуманистам подобное разделение казалось вопиющей несправедливостью. Они считали любой элитаризм пещерной дикостью и позорищем, рудиментом, категорически неприемлемым в высокоразвитом обществе. Стругацкие не смогли решить эту дилемму, хотя разрешить ее можно было просто не создавая ее. Пирамида Маслоу это не пьедестал для награждения, она не ранжирует, она просто фиксирует общее количество уровней сложности. Стругацкие интуитивно ввели аккурат очень точный и деликатный термин - "метагом". "Метачеловек" - не "сверхчеловек", а, значит, не элита. Приставка "мета" означает не более высокую ступень, а то, что новая ступень вбирает в себя все предыдущие, включает в себя все этапы сразу. Как "метатекст", "метафизика". "Метавселенная". "Метамодерн", прости, господи. К тому же гениальные авторы при всем их интеллекте кое-чего все-таки не учли. А именно эффекта Даннинга-Крюгера. Который гласит, что чем менее компетентен человек, тем менее он по причине своей некомпетентности способен осознавать свою некомпетентность, и тем более некомпетентными кажутся ему компетентные люди, компетентность которых ему не хватает компетенции оценить. Улавливаешь всю прелесть ситуации? Лесные сектанты не ощущают интеллектуального превосходства болотных. Они не чувствуют себя униженными и оскорбленными. Это они ощущают свое превосходство над соседями! Они считают болотных неприспособленными к жизни простачками не от мира сего. Бессеребренниками, витающими в облаках мечтателями, чудаками со странными потребностями. И люто их ненавидят.

- За что?

- За что... Во все времена гадкие утята до кровавых чертей в глазах раздражали обитателей птичьего двора. Потому что с точки зрения утки самый распрекрасный лебедь это уродливая неправильная утка. Перед эволюцией не стояло задачи превратить уток в лебедей. Мозг потребляет колоссальное количество энергии, при умственных нагрузках сжигается до четверти энергетических ресурсов организма. А особых эволюционных преимуществ это не дает. Я слышал такую теорию, что на заре эволюции прапредки людей изгоняли из своих общин слишком умных умников, которым больше всех надо, чтобы они не смущали неокрепшие умы. Изгнанники объединялись и создавали свои собственные общины - с более высоким среднестатистическим уровнем интеллекта, но такие же нетерпимые к обладателям айкью выше среднего. Которых тоже тихой сапой мало-помалу выживали из группы. Процесс повторялся множество раз, и таким образом человечество все больше умнело, но это был не естественный, а искусственный, и в плане эволюции нецелесообразный отбор. Человечеству как биологическому виду за глаза хватило бы первобытного уровня развития. В тридцатых годах прошлого века в США была безумно - во всех смыслах - популярна процедура лоботомии. По городам и селам ездили лоботомобили - я прямо вижу эту пинап-картинку в леденцовых тонах - веселые лоботомотологи проводили данную операцию всем желающим. Без наркоза, обычным кухонным ножом для колки льда. Данное медицинское вмешательство считалось более простым, чем удаление зуба, даже медицинского образования не требовалось, любой мог закончить курсы и начать практиковать. Лоботомия слыла, например, прекрасно зарекомендовавшим себя средством для лечения депрессии и синдрома гиперактивности у детей. Искалечены были тысячи, сотни тысяч пациентов, но... люди сами шли на это. В очередях стояли. В стремлении избавиться от обременительной высшей нервной деятельности. Процесс селекции гадких утят остановился, когда мир стал слишком густонаселенным. Умники, которым больше некуда было податься, были вынуждены научиться мимикрировать под окружающий пейзаж, чтобы не отсвечивать и не раздражать никого почем зря, потому что базовый инстинкт отменять умников никуда не исчез. Конфликт гадкого утенка с птичьим двором - центральный сюжет всей мировой классики. Русской классики так точно. Здесь у нас на болотах в кои-то веки сложилась ситуация, когда количество гадких утят превысило традиционный единичный экземпляр на ферму, и они смогли обособиться.

- Но как так получилось, что перестали говорить и те, и те?

- Ну, про болотных я тебе уже объяснил в меру своих скромных возможностей. У них просто пропала необходимость в вербальном общении как в чем-то излишнем.

- А лесные?

- Деградация. Они элементарно постепенно разучились пользоваться языком.

- Так быстро?

- Ты знаешь, это действительно происходит шокирующе стремительно. Дурацкое дело нехитрое.

- Почему никто не уезжает сейчас?

- Болотные не уезжают, потому что их все устраивает. Они нуждаются в изоляции, это их естественная среда обитания. Саморазвитие это всегда отшельничество. Ну а лесные теперь уже просто больше не смогут существовать в других условиях. Они как маугли.

- Их как-то изучают? Психологи, не знаю, социологи там какие-нибудь… Почему никто не пытается... реинтегрировать их обратно в общество?

- Ну, не всем же удается раскулачить свое руководство и выколотить из него финансирование своей самодурской экспедиции на край света. Инфраструктуры тутошние, опять же... Заполярье, вечный холод, леса, болота, мишки, комары размером с броненосца... Не шибко ты тут нареинтегрируешься. Да и, в конце концов, все имеют право жить, как их душеньке угодно. Сектанты сами не жаждут возвернуться назад в общество - кому они мешают и кому они надо?

- А дети? Они ведь... Это не был их выбор.

- Болотные сектанты выезжают за пределы общины, путешествуют по миру. В основном по северным малолюдным краям. Случаи, когда молодые люди из обеих общин уезжали на континент, были. Все вернулись назад. Многие лесные вернулись, ты удивишься, со вторыми половинками. Детишки из лесной секты общаются с болотными сверстниками, случалось, что и переходили к ним жить. Общины не гетто, там никто никого насильно не удерживает.

- А постоянные конфликты с лесными? Как болотные справляются с этим без помощи полиции?

- А вот здесь ты ошибаешься, болотные сектанты активно занимаются всякими единоборствами. Так что постоять за себя они умеют, это не какие-то там заморыши и книжные черви. В то время как их бывшие товарищи из лесного поселения как раз-таки за собой совершенно не следят, имеют проблемы с лишним весом и крепко злоупотребляют самогоном собственного производства. Поэтому в открытую и напрямую в конфликты лесные с болотными не вступают. Так, пакостничают исподтишка по-мелочи.

- А на болоте они там все всесторонне развиты, как древние греки? Йога, просветление, ЗОЖ, "фитнес-наци"?

- И снова нет. Они постоянно заказывают разный алкоголь, они совсем не дураки выпить. Они вообще ни в чем не дураки. Они не аскеты. Не вегетарианцы. Они просто знают меру. Во всем. Готовят они, к слову, божественно. Ну как и все, что они делают. Их залог долгой счастливой жизни прост, как все гениальное. Утром - кофе, днем - вода, вечером - вино.

- Дозированная ходьба и интуитивное питание.

- Что-то вроде.

- Как называется эта их идеология?

- Это не идеология. У них принципиально иная онтология.

- Надо же, - по тому, что я не смогла доподлинно вспомнить, что значит термин "онтология", я поняла, что устала, и наш философский разговор начал становиться для меня слишком сложным.

- А как местные смотрят на все это? - сменила я тему на попроще.

- Местные? Кого именно ты имеешь ввиду? У Натальи Петровны три дочери, все три разведены, внуки полубеспризорные мал мала меньше - все на бабушке. Николаю Петровичу лесные измазали борта лодки экскрементами так, что он потом, матерясь на все село, несколько дней отскребал. Он клялся и и божился, что на сто километров больше к ним не приблизится. Я удивился, что он согласился тебя отвезти, похоже, совсем с деньгами туго, он недавно новый катер купил. Мария переживает только о том, что никак не может подыскать вторую половину мне и своей дочке - той уже за пятьдесят.

- А ты? Что ты думаешь обо всем этом?

- Что думаю я? Я думаю, что люди на болоте - это и есть тот самый предсказанный Стругацкими новый этап эволюции. И между нами и ними пропасть немногим меньшая, чем между ними и лесными собратьями. И намного большая, чем между лесными и нами.

- Но человек ведь не виноват, что... на нем божечка отдохнул.

- Не-не-не, даже не пытайся! Мы говорим о том, что человек сам на себе знатно отпочил.

- Все равно для современного уха все это может прозвучать как... разжигание ненависти.

- Согласен, в наши дни самый тонкий намек, что человеку всегда есть куда расти, считается преступлением против человечности. Ты не обращала внимания, как изъясняются современные эксперты в своих видео-роликах? Никаких утверждений, только осторожные предположения. Ударные дозы уменьшительно-ласкательных форм-транквилизаторов. Тонны извинений за каждый предлог, который может показаться кому-то токсичным и нетолерантным. И непременная апелляция к зрителю как к более, ну или как минимум не менее авторитетному источнику информации. "С огромным удовольствием приветствую всех гостей моей интернет-площадочки. Сегодня мне хотелось бы обсудить с вами, любимыми подписчиками моего канальчика, одну маленькую темку. Конечно, я могу ошибаться, я не специалист и не все знаю, поэтому заранее дико извиняюсь, пусть мои зрители меня поправят, если я допускаю неточности. Надеюсь, я никого не задену, если скажу, что, по моему мнению, на мой взгляд, как мне кажется, во всяком случае, бытует такое мнение, что водичка мокренькая. Правильно? Так ведь? Или вы со мною не согласны? Что вы думаете по этому поводу? Обязательно напишите в комментариях. Спасибо, что смотрели этот выпуск, спасибо, большое спасибо, будьте здоровы, всего вам самого доброго, будьте с нами, спасибо еще раз!". Ведьмины волосы, - в своем стиле неожиданно и без всяких переходов сменив тему, показал Иван на свешивающиеся с веток густые клоки длинных и тонких, как нити, стеблей необычного растения, и вправду похожих на спутанные седые старушечьи лохмы.

Он выложил из этих клоков у себя на груди "бороду" - получилось очень правдоподобно.

- Тебе идет, - я достала из кармана дождевика свой смартфон и сделала несколько его снимков, хотя страшно устала и фотографировать не хотелось.

Мне вообще не хотелось уже ничего.

Наш с Иваном разговор увлек и отвлек меня, и на какое-то время я почти забыла о своих страхах и ноющей боли в мышцах ног и спины, но выпадение из реальности продлилось недолго. Сигналом ракетницы вспыхнуло воспоминание, что происходит, и внутри все сжалось от чувства безнадежности. Лес, дикие животные, предстоящая ночевка на улице, едва знакомый мужчина рядом и еще как минимум несколько дней изматывающей дороги - это не кино, не художественный текст, не вялотекущее фантазирование во время долгой и скучной поездки. Это все не понарошку. Все по-настоящему. И возможности сказать "я передумал, я больше не играю" у тебя нет.

Окружающая действительность, на время отошедшая на второй план, вдруг резко обострилась, как будто кто-то выкрутил на полную мощность все регуляторы разом, и поток сообщений о вещественном мире вокруг хлынул в поле моего восприятия. Каждый звук, каждый порыв ветра и стук о землю сорванных им с ветвей капель, зловещее тягучее гудение крон и инфернальный скрип стволов деревьев - все вызывало во мне все новые и новые выбросы адреналина в кровь, от которого пульсировало в висках и темнело в глазах. Во всем мне виделись недобрые знаки и предзнаменования, с каждым шагом я уставала все сильнее и все чаще глотала вновь и вновь подступающие слезы бессильной безадресной злобы и тоски. Мне то хотелось кого-то - ну как кого-то, Ивана, конечно - обвинить во всех грехах, то я начинала мысленно "рвать волосы" на себе, посыпая голову пеплом и на чем свет стоит ругая себя за непоседливость, - и накручивая себя все больше и больше тем самым.

Спину ломило от крестца до затылка, растянутые под тяжестью рюкзака шейные и плечевые мышцы горели огнем, икры ног сводило судорогой, от переутомления и переохлаждения разыгралась острая полосующая мигрень.

Лес расступился и мы вышли на довольно широкое, метров сто в ширину, и длинное, уходившее за горизонт в одну и в другую сторону, каменное плато, похожее на реку камней. Перебираться - перешагивая, перепрыгивая и порой карабкаясь с валуна на валун - на другой "берег" этой каменной реки было немногим проще, чем переходить настоящую реку вброд, и я окончательно выбилась из сил.

- Ого, да уже полвосьмого! - голос Ивана выдернул меня из топи моей черной меланхолии, в которой я все глубже вязла. - Вот и славненько. Хватит на сегодня. Ты молодец. Мой маленький стойкий оловянный солдатик. Устала?

- Нет, - соврала я, вымученно улыбнувшись, хотя едва держалась, чтобы не закричать и не наброситься на него с кулаками.

И только понимание, что Иван не был виноват в том, что я оказалась там, где оказалась, и куда меня никто, прямо скажем, на аркане не тянул, кое-как сдерживало извержение закипающей внутри истерики.

- Эй, - Иван подошел ко мне и взял мои руки в свои. - Я знаю. Я все знаю. Можешь срываться на мне, я все пойму. Можешь мне даже врезать.

- Прости, - я почувствовала себя виноватой, словно сорвалась на нем на самом деле.

- Все будет хорошо, слышишь? И - я не сделаю тебе ничего плохого.

- Знаю. Я знаю. Прости, - меньше всего мне хотелось бы обидеть моего во всех отношениях замечательного спутника подобного рода оскорбительными и ничем не обоснованными подозрениями на его счет. - Я могу как-то помочь тебе?

Иван отрицательно покачал головой, улыбаясь одновременно со скепсисом, нежностью и благодарностью. Еще раз подбадривающе сжав мои ладони, он отпустил их.

- Налить тебе морошковой настойки?

Я не стала строить из себя викторианскую пуританку и воодушевленно затрясла головой.

Опустившись на землю, я без сил привалилась спиной к стволу дерева и, с благодарностью взяв протянутую мне Иваном крышку термоса, сделала несколько маленьких, растягивая удовольствие, глотков живительной янтарной жидкости. У морошки оказался очень специфический лекарственный запах и привкус, который парадоксальным образом одновременно и не нравился, и нравился мне.

Я сидела, наблюдая, и несмотря на усталость наслаждаясь, как мастерски управляется Иван с палаткой. Никто из моих знакомых не смог бы развести костер в лесу, не поставил бы палатку без пошаговых инструкций и посторонней помощи, а даже и с ними, и уж тем паче не смог бы застрелить медведя. Еще никогда я не видела мужчины знающего свое дело, разбирающегося, как все устроено, понимающего принцип действия, умеющего делать что-то своими руками. Инфантильный дилетант, плоть от плоти инфантильного общества эпохи тотального (тоталитарного) воинствующего (фашиствующего) дилетантизма, я даже понятия не имела, насколько это гипнотическое, почти колдовское зрелище - четкие уверенные отработанные действия человека, который знает, что делать.

Я достала телефон и сделала еще несколько его фотопортретов. Иван на меня никак не реагировал. Не начинал рисоваться и неостроумно гримасничать, как это делают многие, безуспешно тщась справиться со стеснением, не пытался исподволь позировать - делая вид, будто не замечает наведенного на него видоискателя камеры, но как бы ненароком приосаниваясь и любуясь собой со стороны, не пытался изобразить какой-то даже ему самому не до конца понятный образ, - он на самом деле был сосредоточен на своем занятии - здесь и сейчас - и не обращал на меня внимания.

Между тем полностью стемнело, снова усилился притихший было ненадолго дождь. Я убрала телефон назад в карман.

- Залезай в палатку, - велел Иван, закончив с установкой. - Я скоро. Насобираю только веток для костра.

- Не-не, я с тобой!

Вдвоем мы быстро набрали охапки хвороста, которого вокруг было навалом.

Пока Иван кухарничал, я по его совету забралась в палатку и, сняв дождевик, вытянулась на спальнике. По стенкам палатки, усиливая ощущение блаженства от благословенного укрытия от непогоды, шуршали капли дождя и плясали оранжевые тени костра. Сладкая целебная настойка, как по волшебству, извлекла сверла, бурившие сверхглубокие скважины в височных и затылочных долях моего мозга. Я немного расслабилась и мне даже снова - в некоторой мере - начало нравиться происходящее.

Минуту спустя ко мне присоединился Иван с дымящимся котелком. Он включил фонарик и, пока я жадно поглощала ложку за ложкой свои макароны с тушенкой, вырезал перочинным ножом нечто наподобие ложки из принесенной с собой широкой плоской щепки.

- Дай посмотреть фотки! - попросил он, забирая у меня протянутый ему котелок с его половиной ужина и наливая себе в крышку термоса настойки.

- Не. Не дам. Надо экономить заряд. Хочу еще поснимать тебя по пути.

- Меня никто никогда не снимал.

- И очень зря. Ты очень фактурный.

- Что это значит? - спросил он, жуя.

- Это значит, что ты чертовски сексуальный, - я не поверила, что сказала это.

Я собиралась употребить другое определение, но уставший мозг не сдюжил непосильную для него на тот момент работу по замене на что-то более оригинальное клише "чертовски" и подбору эвфемизмов к слишком откровенному и похожему на дешевую лесть прилагательному "сексуальный". К счастью, от усталости у меня не было сил и на то, чтобы смущаться банальности своих интимных комплиментов.

- Ничего себе. Надо же, - не смутился и Иван - его вообще трудно было чем-то смутить.

- У тебя есть девушка? - задала я отнюдь не праздный вопрос, раз уж мне все равно уже нечего было терять.

- Нет. Пока мне не посчастливилось встретить ту...

- ...которую ты смог бы выносить, - помогла я ему не озадачиваться поисками эвфемизмов.

- С которой я мог бы быть долго и...

- ...счастливо...

- ...часто. Не встретил я пока еще девушки своей мечты, короче.

- А какой она должна быть?

- Ну... Я боюсь, что это может прозвучать так, будто я корчу из себя некоего... мятущегося байронического изобличителя, утомленного обывательской мелкотравчатостью и приземленностью. А мне бы не хотелось, чтобы ты подумала, что я пытаюсь тебе понравиться при помощи таких слабеньких подростковых приемчиков.

- Обещаю так не думать!

- Можно для начала я расскажу тебе одну историю? - Иван на секунду замолчал.

Медленно, прежде подержав несколько секунд во рту, он сделал смакующий глоток настойки.

- Однажды у одного болотного сектанта сломался снегоход в лесу. Не знаю, как так получилось, они никогда не выезжают в лес поодиночке. С горем пополам он добрался до нашей деревни. Он несколько дней провел у меня. Парнишка был сильно истощен и день ото дня ему становилось все хуже. Я никогда не видел настолько зримой иллюстрации понятия "угасал". Когда за ним приехали свои... Это надо было видеть. Бедолаге словно переливание крови сделали. Он на глазах ожил и даже смог самостоятельно доковылять до снегохода, хотя до того лежал пластом, не вставая, - Иван снова замолчал, чтобы сделать еще один задумчивый гурманский глоток настойки. - Он страдал не от болезни, не от упадка сил, понимаешь? Он чах, не имея в поле своего зрения ярких неординарных личностей. Это не фигура речи и не сгущение красок красного словца ради. Заурядность окружающих убивает их физически в самом прямом смысле слова.

- Какого же ты мнения о своих односельчанах! - лениво отозвалась я, будучи слишком блаженно-разморенной, чтобы хотя бы для вида повозмущаться возбраняемой ныне неполиткорректностью, которой я к тому же нисколько возмущена не была.

- Я вообще-то говорил о себе. Но не суть. Мы не интересны им. Мы для них убийственно скучны.

Я протянула руку и Иван, поняв меня без слов, подал мне крышку с настойкой.

В скупом свете фонарика на фоне стенки палатки с пляшущими на ней, как на экране в театре теней, всполохами костра, он был похож на молодого шамана, могущественного языческого жреца, посвященного во все тайны бытия, которому подвластны даже сам ход времени и все стихии природы, - и в чем-то так оно и было на самом деле.

Меня охватило ощущение галлюцинаторной ирреальности происходящего. Пропорции сюрреалистически исказились, темный силуэт Ивана вдруг начал восприниматься как поистине исполинский, космических размеров, и такой же гигантской вдруг стала казаться мне наша палатка - ограниченный очерченный микрокосм, вдруг разросшийся, заполнивший собой все пределы мироздания. Состояние легкого опьянения и атмосфера таинственности ночного леса как нельзя лучше располагали к прослушиванию древних притч и крепленых настоявшихся преданий, полных сакральных смыслов, и, откинувшись на спальник и прикрыв воспаленные обветренные веки, я впала в некое подобие транса, воспринимая звуковые волны от голоса Ивана не столько барабанными перепонками, сколько кожей, фолликулами волосков на теле и какими-то подкожными реликтовыми рецепторами, разомлевшими от совершенно неземного удовольствия.

- Генетики говорят, это уже стало общим местом, что человек это не более чем биологическая марионетка. В основе самого возвышенного и прекраснодушного человеческого поведения лежат всего три примитивные мотивации, свойственные всем живым, даже одноклеточным организмам. Самосохранение, размножение и доминирование. Болотные сектанты - они… - Иван ненадолго замолчал, подыскивая слова. - Они как бы над этими биологическими механизмами, вне их. Для людей любовь в своей глубинной сути это поиск защищающей и опекающей родительской фигуры. Человек ищет себе партнера, чтобы быть любимым, чтобы быть объектом обожания и пассивным потребителем заботы. Для сектантов любовь… от слова "любование", ты уж прости мне мой высокий стиль. Они отчаянно нуждаются в том, кого они могли бы любить, чьей красотой могли бы восхищаться. Красотой физического тела, красотой человеческой личности, красотой чужого творчества как процесса продуцирования красоты. Интеллект очень сексуален, но это принципиально иная привлекательность. В основе притягательности болотных сектантов лежит не инстинкт продолжения рода любой ценой, а стремление достичь предела своего совершенства и получить максимальное эстетическое удовольствие от другого человеческого существа, стремящегося достичь предела своего совершенства. Сектанту необязательно обладать объектом симпатии, необязательно иметь с ним какие-либо отношения, в том числе и сексуальные. Нет, они, конечно, занимаются любовью и заводят детей. Но потребность в рождении ребенка у них продиктована желанием привнести в мир что-то прекрасное. Для них ребенок - это тоже своего рода продукт творческой деятельности, своеобразный арт-объект.

- Я все поняла. Тебе нужна девушка, похожая на болотную сектантку. А ты не пытался познакомиться с кем-то в общине? Они пускают к себе жить?

- Они абсолютно открыты - приходи и живи. Если сможешь.

- Они требуют от прибывших обета молчания?

- Нет. Ты можешь говорить. Они вообще не лезут ни к кому ни с какими директивами. Можешь себе такое представить? Они ничего никому не навязывают. Никаких правил. Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой, свобода одного кончается там, где начинается свобода другого - вот единственный, а больше и не надо, неукоснительно соблюдаемый закон. Соблюдаемый по собственной воле - без принуждения, понукания и внешнего контроля.

- Но что не так?

- Что не так?

- Почему ты не можешь жить с ними?

- Видишь ли… Даже не знаю, как тебе это сказать, - Иван отобрал у меня крышку с настойкой. - Я... пишу художественные тексты.

Я аж приподнялась на локтях, чтобы посмотреть на него - меня до глубины души умилила его невероятно трогательная сконфуженность и восхитило мужество, которое требуется, чтобы сделать это, по себе знаю, очень и очень непростое признание.

- Ты пишешь книги?

- Только не смейся, умоляю!

- Я не смеюсь.

- Да, подобные откровения, даже сделанные самым подобострастным блеющим шепотком, все равно неизбежно кажутся вызывающе претенциозными и тщеславными. Признаться в том, что ты писатель, это как заявить, что ты чуть-чуть бог. Здравствуйте, я Иван, и я слегка бог.

- Но почему это мешает тебе жить в общине?

- Понимаешь... они не читают художественных книг.

- Как?

- Вот так. Они пишут шикарную музыку, рисуют, ваяют, вяжут, плетут, ткут, шьют, танцуют, строят. Они умеют просто все, что придумало человечество, и даже больше. Но только не сочинительство и не чтение. Это вечное писательское проклятие. Тот, кто способен тебя понять, не нуждается в информации, которую ты можешь ему сообщить, так как обладает ею и без тебя. А тот, кому твои тексты могли бы быть полезны, не в состоянии их осилить. Я чувствую себя не нужным и здесь, и там, но там я намного "ненужнее". Здесь у меня есть хотя бы слабая надежда.

Я видела, что Ивану нелегко давалась эта исповедь, хотя он и отлично справлялся, иронизируя - не малодушничая, но и не прибедняясь - над собой.

- Но почему они не читают книг?

- У меня есть одно предположение. Ты еще не хочешь спать? Так-то поздно уже.

- Хочу, но еще больше хочу послушать тебя еще немного, - я откинулась на спальник и снова закрыла слезящиеся слипающиеся глаза.

- Ладно. Я думаю… Смотри. Учебники и научные статьи сектанты читают, и в огромных количествах, здесь все понятно. Масскультовый ширпотреб, все эти женские любовные романы, детективы, хорроры, триллеры и прочий шлак, о котором сами читатели отзываются "хочу почитать что-нибудь, чтобы забыться и ни о чем не думать" - такого плана контент сектантам не интересен. Думать для них это одно из самых любимых и главных занятий в жизни. А и более интеллектуальная неразвлекательная литература грешит тем, что авторам слишком уж пришлась по душе выданная им совсем юным Лермонтовым индульгенция "Довольно того, что болезнь указана, а как ее лечить - бог весть". "Мы не врачи, мы боль". Большинство художественных текстов - описание симптомов и пономарское перечисление свинцовых мерзостей бытия, манная каша на крови. Мне лично не интересна бесконечная диагностика вдоль и поперек диагностированных хвороб. А еще большую идиосинкразию у меня вызывает сатира, спекулирующая на этих мерзостях. От художественной литературы я жду ответов, почему все так, а не иначе, и можно ли что-то с этим сделать. А еще лучше, предложений, пусть даже самых завиральных, главное, свежих, что можно сделать. К тому же, я сейчас сотрясу все столпы мироздания, но печатные книги давно и бесповоротно проиграли гораздо более зрелищным и захватывающим сериалам и компьютерным играм. По "запаху и шелесту бумажных страниц" сегодня ностальгируют разве только - признаем это, тут все свои - жеманницы в бальзаковских летах. Современных детей и подростков невозможно заставить взять в руки книгу. Даже мои рыбаки, бесконечно далекие от каких-то там школьных бурь в стакане воды, с завидным постоянством жалуются на нежелание детей читать. То есть, на детское нежелание читать жалуются взрослые, сами не читающие ничего, кроме ценников в магазинах, и в глубине души считающие, что всем этим книжонкам грош цена. Люди во все времена не дрогнувшей рукой сжигали на кострах целые библиотеки, не обнаруживая при этом ни малейшего проблеска священного трепета ни перед писательским гением, ни перед накопленными предками "жемчужинами знаний", ни перед, собственно, самими воспетыми "шелестящими страницами". Навязчивое позиционирование себя как запойного книгочея это просто позерство, чванство и спесь. Такой негласный общественный договор. Разрешенная форма заявки на превосходство, обязующая окружающих это превосходство признать. Любое превосходство обидно. Признавать, что кто-то красивее, успешнее, богаче, удачливее в личной жизни, очень тяжело. А вот признать, что кто-то читает больше, чем ты - так это же и не обидно ведь совсем. Ну подумаешь. Ну читает. Нашел, чем хвастать. Так уж и быть, можно как бы уважительно почмокать языком из вежливости. Если снова войдет в моду книги жечь, сегодняшние лже-буквоеды будут с таким же пылом изображать из себя непримиримых борцов с книжной ересью, - Иван на секунду замолчал, вспоминая основную сюжетную линию, от которой нечаянно отошел. - Сложные тексты, тексты "чтобы думать", и думать напряженно - такие тексты всегда читало небольшое количество умников, которым больше всех надо. Когда твоя личная система ценностей входит в жесткий конфликт с системой ценностей большинства, появляется острая необходимость в соучастнике, который бы своим существованием подтверждал, что ты не один такой. Это ощущение неодиночества и дарили одиночкам книги, написанные такими же изгоями-одиночками, напуганными собственной ярко выраженной индивидуальностью и спровоцированной ею травлей и социальной изоляцией. Болотная секта это сообщество единомышленников, людей без психологических травм, не нуждающихся в отпущении вменяемых обществом грехов, а потому не нуждающихся в психологической поддержке, которую обеспечивает чтение, и, как следствие, не нуждающихся в чтении.

- Ого! Здорово смахивает на утопию. У них нет психологических травм? Ни одной, даже самой завалящей детской травмишки?

- Психологическая травма возникает, когда в результате грубых ошибок воспитания... Хотя это не считается ошибками, это цель воспитания и есть. Усреднение и стандартизация. Ребенка с бОльшими задатками прессуют, чтобы упростить, отстающего ребенка волокут волоком к недостижимым для него целям. А чаще всего родители, не ведая что творят, и не осознавая, насколько шизофреничны их требования, агрессивно подталкивают ребенка к конкуренции и соперничеству науськиваниями в духе "а вот ты-то так не можешь", и параллельно постоянно одергивают, потому что "не высовывайся", "скромнее надо быть" и "выскочек никто не любит". Детей безостановочно критикуют, якобы для того, чтобы они исправляли свои недоработки и росли, но на самом деле прививают бешеный комплекс неполноценности и выученную беспомощность. Ребенку словно устанавливают высокую планку, не дают тренироваться и едят поедом за на неуспехи в спорте. Это, конечно, редкой гнусности прием социнженеринга - объявить безынициативность и неамбициозность хорошим воспитанием и украшающей человека скромностью. Ни на что не претендующий человек, считающий ущербность доблестью, а унижение не просто нормой - спасительным благом, согласный молчаливо мириться с любым ущемлением своих прав и готовый отказывать себе во всем, безусловно, крайне удобен для любой системы, будь-то семья, рабочий коллектив или государство. Любое воспитание это всегда искусственная патологизация. Слом защитных механизмов психики с целью получения доступа к внутренним настройкам.

- Ты считаешь, что детей воспитывать не надо?

- Надо. Только воспитывать в ребенке нужно не чувство долга и чувство вины, а чувство собственного достоинства, самоуважение, чувство личной ответственности, чувство юмора, хороший вкус и любовь к жизни во всех ее проявлениях. Принуждение и запреты неэффективны. Это все равно не работает, разве только в очень кратковременной перспективе. А охота пуще неволи. Болотные сектанты вне каких-либо сравнений, вне соревнований, вне биологии и внутривидовой борьбы. Для них каждый равнозначно самоценен, талантлив, неповторим, незаменим и - просто хорош, без всяких лучше-хуже.

- А они вот прям все без исключения такие талантливые?

- Для них гораздо более актуальна другая проблема. У их детей столько способностей и увлечений, что физически невозможно развить их все. Приходится выбирать, какие из талантов отсечь, чтобы сконцентрироваться на данных, выраженных наиболее... выраженно. Слушай, я нетрезв, я устал, я засыпаю на ходу! Хоть душу отпусти на покаянье! (Строка из пьесы "Горе от ума" Александра Грибоедова, - прим. авт.) Давай спать! - взмолился Иван.

- Погоди, - заинтригованная, я снова приподнялась на локтях. - А если абсолютно бездарный ребенок у них все-таки заведется? Что они с ним сделают? Сбросят со скалы, как бракованного? Чтобы не портил породу?

- Если такой ребенок у них появится, они просто дадут ему спокойно жить, наслаждаясь жизнью, и не требуя от него невозможного.

- И ты хочешь сказать, что у такого ребенка не возникнет черной зависти к своим более состоявшимся сверстникам? И что такой ребенок сможет не просто терпеть - всей душой любить своего более одаренного и блистательного ближнего?

- Человек однозначно так не смог бы. Но сектантам, да - невероятно, но факт - неведома зависть. И единственное, чего я до сих пор не понял до конца, так это того, отсутствие ли зависти позволило им достичь их уровня развития, или же только при достижении определенного уровня развития человек становится способен не испытывать этой страшно деструктивной эмоции, блокирующей все каналы восприятия. Но факт остается фактом. Сектанты не испытывают зависти. Они на своем месте.

- То есть все человеческое сектантам чуждо?

- Как раз-таки человеческое им не чуждо, им чуждо то, что не может считаться таковым. Попробуй представить общество, в котором нет ничего из традиционного больного набора. Нет сволочной крабьей давки в ведре. (Имеется ввиду Crab bucket theory, - прим. авт.) Нет черной зоологической ненависти к любой инаковости. Нет спортивной ходьбы по трупам и гонок до кровавой пены изо рта на вершину пищевой цепи. Нет пошлой толкотни локтями за куцый клочок земли под солнцем с перетягиванием рваного пыльного одеяла на себя. Нет зацикленности на своей шкуре и одержимости своими шкурными интересами. Нет никакой подковерной мышиной возни и паскудной паучьей грызни. Нет деревянной узколобости, инфантильной истеричности и энергетического вампиризма. Если ты сможешь это представить, то ты сможешь понять, что такое болотные сектанты.Имеется ввиду Crab bucket theory, - прим. авт.опробуй представить общество, в котором нет ничего из традиционного больного набора. Нет сволочной крабьей давки в ведре. (Имеется ввиду Crab bucket theory, - прим. авт.) Нет черной зоологической ненависти к любой инаковости. Нет спортивной ходьбы по трупам и гонок до кровавой пены изо рта на вершину пищевой цепи. Нет пошлой толкотни локтями за куцый клочок земли под солнцем с перетягиванием рваного пыльного одеяла на себя. Нет зацикленности на своей шкуре и одержимости своими шкурными интересами. Нет никакой подковерной мышиной возни и паскудной паучьей грызни. Нет деревянной узколобости, инфантильной истеричности и энергетического вампиризма. Если ты сможешь это представить, то ты сможешь понять, что такое болотные сектанты.

- Разве это не йоги какие-то получаются?

- Йоги - это не только отказ от животного начала в человеке, это отказ и от человеческого начала тоже, отказ от существования как такового вообще.

- Но хоть какие-то слабости у них есть? Ну не знаю... ревность? Сектанты хотя бы ревнуют друг друга?

- И снова нет. Ревность это всего лишь чувство собственничества и потребительского отношения к партнеру. Сектанты не моногамны. С точки зрения людей они ведут "беспорядочный половой образ жизни".

- Час от часу не легче!

- Ты сама все поймешь, когда увидишь их. Они просто очень, вот правда, очень, очень красивые. Глазам не верится и глаза разбегаются.

- И они без всяких сожалений и угрызений совести меняют одного партнера на другого?

- Они не меняют партнеров. Они... имеют отношения одновременно со всеми, с кем захотят.

- Шведская семья размером с деревню?

- Не совсем… Смотри. У каждого современного человека довольно широкий круг общения. С кем-то ты общаешься раз в год, с кем-то встречаешься каждый день. Но все твои друзья и знакомые присутствуют в твоей жизни, а ваши отношения - в разных форматах - сохраняются. В определенный момент в определенных обстоятельствах ты хочешь встретиться именно с этим человеком и никаким другим. На артхаусный фестиваль лучше пойти с другом, который разбирается в авторском кино, а на шумную вечеринку лучше не брать с собой интроверта-социофоба, это понятно. Точно так же общаются друг с другом и сектанты. С той лишь разницей, что без присущего людям ханжества они вступают в интимные отношения, если обоим или... большему количеству партнеров этого захочется. Для них секс это просто один из аспектов отношений. Одна из множества силовых линий - и далеко не самая сильная - их силовых полей.

- Но ведь давно доказано, что когда "все вокруг колхозное - все вокруг бесхозное". Коллективная ответственность это безответственность.

- У людей. У болотных сектантов с личной ответственностью все более, чем хорошо.

- Они вообще способны чувствовать хоть что-то? Хоть что-то может их расстроить или вывести из себя?

- Ты не понимаешь, они не "не чувствуют" эмоций, они просто гораздо быстрее их проживают. В классической последовательности "отрицание - гнев - торг - депрессия - смирение" люди редко, почти никогда не доходят до последней стадии. Сектанты стартуют сразу с нее. Они не выдают желаемое за действительное, они принимают реальность такой, какая она есть. Безоценочно. Без эмоций. Как данность.

- И как им это удается?

- Довольно просто. Объективно человек нуждается только в воздухе, пище, воде, сне, тепле и близких людях. Все остальные потребности являются второстепенными. Более того, зачастую никакими потребностями они не являются вовсе. Но людям внушили, что не-потребности это не просто потребности - это потребности первой необходимости. Исходя из этой установки, мозг соответственно реагирует на дефицит желаемого как на угрозу для жизни. Отсюда все новые современные поветрия - подавленность, апатия и, не к ночи будь помянута, депрессия. Но вместо того, чтобы объяснять своим пациентам, что они не нуждаются в том, без чего им жизнь так не мила, психотерапевты предлагают решать эту проблему позитивным мышлением. То есть, самовнушением, что тебя все устраивает, несмотря на то, что ты по современным меркам распоследний неудачник. У сектантов этой проблемы не стоит в принципе. Они рассуждают примерно так: "Мне это действительно нужно?" - "Нет" - "Нет проблем". "Мне это нужно?" - "Да" - "Я могу это получить?" - "Да" - "Нет проблем". "Мне это нужно?" - "Да" - "Я могу это получить?" - "Нет" - "Значит, эта проблема не имеет решения". Зачем в таком случае рвать на себе волосы и рубаху на груди?

- Все так просто?

- Все должно быть настолько просто, насколько это возможно, но не проще. (Альберт Эйнштейн, - прим. авт.) Все, ты как хочешь, а я спать.

До поры до времени я старалась не приближаться к мысли о предстоящем нам совместном пребывании в одном спальном мешке, предоставляя право решать эту проблему будущей самой себе, уже оказавшейся в этой ситуации.

Обмирая от страха, я достала из рюкзака влажные салфетки и выбралась из палатки, чтобы сходить в туалет и произвести все гигиенические процедуры перед сном.

Снаружи было темно, но темнота не была кромешной, как и не было тихо. По голым ветвям облетевших деревьев шуршал неустанный дождь, в костре потрескивали дрова, выстреливая в темноту горстями оранжевых искр, и хотя жутковато и не по себе, конечно, было, но далеко не настолько, как этого можно было ожидать и как я ожидала. Ночной лес не был "потусторонним" - он был даже слегка разочаровывающе... обыкновенным и каким-то совсем "земным". Да, это была совершенно незнакомая мне форма существования, чужая, однако человеческой природе не чуждая, и если бы мне пришлось, я сумела бы приспособиться, смогла бы научиться существовать так, и это не составило бы для меня чрезмерного труда. И даже более того: я вполне смогла бы полюбить такую жизнь - искренне, а не от безысходности.

Я выбросила использованные салфетки в костер, умылась теплой водой из котелка, которую Иван прокипятил специально для этого, и почистила зубы.

Пока Иван выходил, чтобы тоже умыться, я разделась до термобелья и устроилась в спальнике.

Меня все-таки укусила какая-то последняя забывшаяся мошка, и вокруг крошечного прокола на предплечье во все стороны разлилась покрасневшая воспаленная припухлость. Вся рука от запястья до локтевого сгиба превратилась в пульсирующее отечное полено - я с содроганием представила, что творится здесь летом, в разгар комарино-мошкариного сезона, о котором говорил Иван.

Вернувшись, Иван, на секунду замявшись, спросил:

- Будешь еще чутка настойки?

- Да, - закивала я, радуясь возможности еще на пару минут оттянуть момент, от мыслей о котором кожа покрывалась набухшими твердыми покалывающими бугорками размером с броненосца.

Мы по очереди сделали еще по глотку прямо из горлышка. Затем Иван выключил фонарик, разделся в темноте и забрался ко мне внутрь, застегнув молнию мешка. Стало одновременно щекотно, "взбудораженно" и тепло.

- Не тесно? Дышать можешь?

- Да, только я нечаянно села в темноте на можжевельник, и сейчас там очень щиплет.

- Могу подуть, если хочешь.

- Не надо, спасибо. Сам ты как?

- Если честно, тяжко. Все-таки у меня слишком давно никого не было. Поэтому давай шутить о чем-нибудь более нейтральном.

- Мне отодвинуться? Что мне сделать?

- Ничего. Постарайся не ерзать.

Не ерзать было не так-то просто. Сделанный Иваном под нашей палаткой настил из еловых веток, призванный защищать от холода земли и сделать наше лежбище чуть мягче, не справлялся ни с той, ни с другой задачей - снизу тянуло холодом и было довольно жестко.

На улице гудел и свистел ветер. Он налетал не порывами, а дул непрерывно где-то высоко над деревьями, не задевая их вершин, рождая равномерный гнетущий тягостный гул. Перегруженное впечатлениями сознание показывало мне мельтешащую нарезку, надерганную из виденных мною в далеком отрочестве фильмов ужасов и нетленных романов Стивена Кинга, но мужское дыхание, которое я чувствовала своим затылком, и покойное движение мужской грудной клетки за моими лопатками наполняли меня сладким детским ощущением "я в домике" - страхи, как мелкие мыльные пузыри, роились в синапсах и лопались один за другим.

Одновременно я испытывала одно занятное чувство - слегка нервическое состояние куража школьного прогульщика, хорошо отдающего себе отчет в том, что его потакание собственным желаниям, точнее, нежеланию делать, что должно, может выйти, и скорее всего неминуемо выйдет ему боком, но все равно решившему не быть там, где не хочется быть, а дать себе вместо этого оказаться там, где быть нельзя, но очень хочется.

Дыхание Ивана стало тихим и редким, он уснул. Я же долго не могла заснуть, несмотря на переутомление и критическую потребность в отдыхе. Я уже была почти готова разрыдаться от своего бессилия повлиять на собственный организм и заставить его уснуть, дав самому себе хоть немного восстановиться во сне, когда я провалилась, наконец, в вожделенную черноту.

Ночью вскрик хищной птицы на секунду выдернул меня в явь - не до конца проснувшись, я чуть приоткрыла глаза, пытаясь выловить в своем полуспящем сознании воспоминание, где я. Костер погас и в палатке стояла беспроглядная темнота.

- Я с тобой, - сквозь сон прошептал Иван, прижимая меня к себе, и несколько первых мгновений я не могла отрефлексировать, что за новые ощущения вызвали во мне его слова - эти ощущения были настолько интенсивными, что сонный мозг не мог понизить их до своего порога восприятия.

В своей обычной каждодневной жизни я чувствовала себя так, словно мое сознание растянуто на дыбе. С порванными волокнами мышц и вывихнутыми суставами, оно расчленялось, растекалось за свои границы, стремясь как можно больше увеличить собственную площадь, чтобы улавливать как можно больше сигналов, замечать все чужие реакции, и не допустить, своевременно пресечь любые попытки недобросовестных злонамеренных трактовок моих действий и слов, превентивно вывернуть карманы и предоставить подступающему со всех сторон самопровозглашенному суду присяжных увесистую кипу доказательств, что я не верблюд. Я вся была снаружи, я вся была частями, я так и порывалась оказаться внутри каждого чужого мозга и увидеть себя чужими глазами, чтобы трансформировать себя под запросы этих глаз. Я смотрела на себя тысячей глаз и то, что я видела этими чужими недобрыми, всегда недобрыми, так любящими не любить глазами - то, что я видела ими, было убого, несуразно и нелепо. Человеческая сетчатка - трафарет в форме человеческой фигурки с горбами и копытами, и каким бы наинепогрешимейшим совершенством не был воспринимаемый такой сетчаткой объект, деформированные рахитичные колбочки и палочки фоторецепторов все равно передадут в мозг информацию о наличии у наблюдаемого объекта наростов на хребте и роговых образований на всех четырех конечностях.

И вдруг эти несколько простейших слов, щепотка букв, как заклинание невероятной мощности, одномоментно вправили этот хронический вывих, ушили эту мою старую и, как мне казалось, неизлечимую грыжу, сняли эту намертво "прикоревшую" - ставшую моей корой - порчу. Я всей своей сущностью прочувствовала, что необходимости уходить в глухую оборону нет, потому что рядом со мной тот, кто не только не нападет - поможет отразить любое нападение. Кто никогда не подведет и не предаст по той простой причине, что он физически неспособен на предательство - я лежала, как громом пораженная непривычным и оглушительно приятным ощущением присутствия рядом человеческого существа, которое тебе ни на малую толику не волк.

Всего-то и надо. Хотя бы кто-то один, кто хотя бы раз в жизни произнес бы эту магическую формулу - "я с тобой". Не "я не за тебя", не "я вне себя от тебя", не "это все не для тебя", не "все вокруг лучше тебя", и не все эти неисчислимые нескончаемые "лучше бы тебе…" - "я с тобой".

Я двумя руками обхватила и прижала к груди обнимающую меня руку, и уже через минуту снова соскользнула в сон, крепкий, оздоравливающий и по-детски счастливый, каких не случалось уже очень-очень давно.

Кажется, аккурат с самого детства - незабываемой и неповторимой поры летних каникул у бабушки в старой деревне.

 

 

 

Глава третья

 

 

Бывает, проснувшись утром, ты машинально тянешься за телефоном на прикроватной тумбочке и, ничего такого не ожидая, включаешь его, как вдруг тот начинает яростно жужжать и вибрировать в твоей руке, не успевая получать уведомления об отправленных тебе за ночь сообщениях, непринятых звонках и полученных в соцсетях комментариях. С холодком под сердцем ты берешься открывать их, чтобы как можно скорее удостовериться, что ничего непоправимого не стряслось, и видишь, что непоправимого, слава богу, ничего не произошло, но случилось несколько мелких неприятностей, которые можно было бы и не принимать близко к сердцу, но которые будут донимать, тлеть в течение дня, а то и нескольких, чадя и исправно покрывая копотью твои внутренние линзы.

Первое, что я ощутила утром - подобную настороженность человека в ожидании, когда включится его долго бывшее выключенным сознание. Я готовилась к тому, что вот-вот в мой окончательно проснувшийся мозг ворвутся и рыболовными крючками вопьются в ткани многочисленные оповещения от разных систем организма - о том, что все мышцы забиты и каждое движение причиняет зверскую боль, что вчерашняя мигрень вернулась с удвоенной силой и изнурительно першит в простуженном горле, что заглушенное морошковой настойкой накануне сосущее чувство обреченности никуда не делось, и что средства, позволившего вчера это чувство немного приглушить, было все-таки многовато для того, чтобы его употребление обошлось без досадных утренних последствий. Но время шло, я прислушивалась к себе и не ощущала ничего, кроме небольшого мимолетного сожаления - все произошедшее накануне не оказалось, как мне того хотелось, сном, лес и долгая трудная дорога по-прежнему оставались моей суровой действительностью, но ничего не болело, словно бы организм перешел в аварийный режим и мобилизовал ночью все свои резервы на экстренную генеральную регенерацию. Я знала, что накопленная за прошедшие и еще предстоящие дни усталость настигнет меня потом, когда все закончится, и когда я, вся разбитая, буду абсолютно недееспособна в течение нескольких суток.

Ивана рядом не было, не знаю, как ему удалось выбраться из спальника, не разбудив меня. Его рюкзак лежал в углу палатки.

Дождь прекратился, ветер утих. Я переоделась, сменив нижнее и термобелье. Куртка и мембранные штаны, не до конца просохшие за ночь, были отсыревшими и находиться в них было зябко и неприятно.

Я выбралась наружу. На еще сумрачном, темно-сером предрассветном небе прямо над верхушками сосен висела необычайно крупная, громоздкая и яркая полная луна, на глазах грузно проседавшая все ниже, все глубже в утреннее марево, по мере восхода солнца наполнявшееся густым теплым медово-золотистым свечением, в лучах которого заискрилась алмазная "икра" росы на траве.

Подкинув хвороста в полупогасший костер, я повесила над огнем приготовленный Иваном котелок с водой и, пока вода закипала, сделала несколько снимков проигнорированной мною накануне из-за усталости фантастической каменной реки и обильно обсыпанной тяжелыми каплями травы. С трудом оторвавшись от этого восхитительного живописного зрелища, я взялась готовить завтрак, хотя "готовить" это громко сказано - я засыпала в кипяток макароны и выложила традиционную тушенку. Мне всегда нравились макароны с тушенкой, при условии, что тушенка хорошая, качественная, без жира и хрящей, а макароны из твердых сортов пшеницы, поэтому несмотря на то, что мне предстояло питаться этим немудрящим кушаньем уже третий раз подряд, особых возражений я не имела, оно мне пока не приелось. К тому же я была так голодна, что распространяющийся в безветренном, по-утреннему выстуженном воздухе запах горячей сытной еды просто сводил с ума - это избитый штамп, но да, так оно и есть - самые изысканные блюда самой высокой кухни в дорогом ресторане никогда не бывают такими вкусными, как самая простенькая и безыскусная снедь на свежем воздухе.

От жара костра с поверхности рукавов моей куртки поднимались тоненькие квелые струйки испаряющейся влаги - я вся потешно курилась, как идол какого-нибудь древнего божества.

Вернулся Иван: улыбаясь, он молча - была у него нетерпимость к лишнему, как он его определял, тексту - протянул мне крышку от термоса, до краев полную сочной, до черноты бордовой брусники. Я послушно попробовала несколько ягод - они были не кислыми, но уже немного суховатыми и "бумажными".

В отличие от Ивана, мне наше безмолвное общение давалось не настолько легко и непринужденно. Мне хотелось что-то сказать, как-то поприветствовать его, но на ум ничего не приходило. Приглашать его завтракать было излишним, он и сам сразу же устроился на удобном пне с котелком и своей самодельной ложкой. Отпускать какую-нибудь дежурную ремарку по поводу прекрасной погоды не хотелось ввиду самоочевидности подобных утверждений: Иван по-кошачьи щурился и улыбался, подставляя довольное лицо солнечным лучам. Говорить, что я рада его видеть было как-то... глуповато, и фраза "я рада тебя видеть" имела не тот, что мне требовалось, смысл.

Я чувствовала напряжение и одновременную эйфорию, лихорадочно вытесняемую моим разумом за периферию - и я пыталась разобраться, почему не разрешаю себе радоваться жизни, что гложет меня. Чувство бездарно теряемого времени? Но у меня не было никаких более срочных дел, если быть совсем уж честным, у меня вообще не было никаких дел, меня никто нигде не ждал, как и не было человека, на компанию которого мне могло бы захотеться поменять общество Ивана. Ощущение изможденности и небезопасности ситуации? Но я не чувствовала такой уж экстраординарной усталости и опасность как смертельную я, положа руку на сердце, все-таки не расценивала. Нервозность от того, что все пошло не так? Но я не имела четких представлений, чего жду от этой своей поездки, а потому любой поворот сюжета можно было бы назвать "все пошло не так". Дискомфорт непривычных условий? Но я уже начала потихоньку в них обвыкаться...

Я чувствовала себя как ребенок, который смутно подозревает, что делает что-то, что нельзя. Он не понимает, почему нельзя, ведь он не делает ничего плохого, и с ним не происходит ровным счетом ничего плохого, но он все равно чувствует себя плохим и виноватым, неизвестно перед кем и за что, но очень виноватым и не имеющим права делать то, что он делает, - а уж тем паче получая от этого удовольствие. Подтачивало и дергало, как нарыв, ощущение какого-то невыполненного долга, моему "внутреннему ребенку" казалось, что ему следовало бы быть в каком-то другом месте и заниматься какими-то другими, более важными делами, а не "прохлаждаться" не пойми где и не пойми с кем. Хотелось срочно перед кем-то извиниться и пообещать больше так не делать.

Но увидев Ивана - сообщника, соучастника, дарящего спасительное ощущение, что ты не один такой - я испытала такой прилив нежности и умиротворения, что отпустила поводья и раскрыла свое сознание - позволила ему раскрыться - для этого зреющего в нем понимания: мне нравилось быть там, где я была, и я хотела быть там, - и эти мои переживания не назывались "я рада тебя видеть". Это называлось "мне хорошо здесь и сейчас" - хотя кого я обманываю, это называлось "мне хорошо с тобой" - и я смотрела на красивого молодого человека напротив меня и думала о том, почему я не могу, почему я считаю, что нельзя, неправильно, что я не должна, мне не стоит говорить ему все это.

А еще я думала о том, что два дня многокилометровых прогулок незамедлительно отразились на внешнем виде моих бедер и прилегающих частей тела самым благоприятным образом и что… да, и что очень хотелось бы, чтобы такую красоту кто-нибудь мог по достоинству оценить.

- Тебя можно поздравить? С твоей первой ночевкой в палатке? Понравилось? - прервал наше молчание Иван, глядя на меня с такой полуулыбкой, словно бы он знал о моих текущих крамольных мыслях, уж слишком... осведомленным был его прищуренный проницательный взгляд.

Но с некоторым удивлением я поймала себя на том, что даже если бы так оно и было, если бы он и вправду знал, о чем я думаю - меня бы это не смутило, наоборот, я была бы не против, я бы даже хотела, чтобы так оно и было. Мне очень нравилось это мое новое состояние, воспитанное во мне Иваном: отсутствие - в отсутствие осуждения - страха осуждения и вызываемого им невротического рефлекса модифицировать свое поведение согласно ожиданиям каждого возникшего в поле зрения случайного прохожего из вколоченной в тебя - путем осуждения - убежденности, что ты обязан соответствовать ожиданиям всех встречных-поперечных. Другими словами, мне нравилось, что с Иваном я могу быть собой, нравилось, что я нравлюсь ему в качестве самой себя - именно и только в этом качестве я ему и нравилась.

- Почему ты решил, что это моя первая ночевка в палатке? - я смотрела на него, больше не запрещая себе осознавать своего влечения к нему и не боясь, что мой взгляд может выдать меня.

- Ты хотела спросить, как я догадался, что это твой первый раз? Смотри, войдешь во вкус, потом за уши не оттянешь! - Иван засыпал собранную им бруснику в термос с чаем.

Пока он разбирал и складывал палатку, я вымыла котелок и затушила костер водой из родника. Упаковав вещи, мы отправились дальше.

Первое время мы шли в тишине - по утрам я не лучший собеседник. Тем для разговора не придумывалось, да и я уже начала понимать, в чем прелесть совместного - если оно не неловкое, а с Иваном оно не было таковым - молчания.

Часа через полтора мы вышли к обугленному остову сгоревшей охотничьей избушки, от которой в лес уводила добротная, хотя уже и далеко не новая деревянная мощеная тропинка. Кое-где доски разломились, обнажив внушительные деревянные скрепы-колышки, которыми они соединялись, местами тропа была подтоплена, но большей частью была целой и крепкой, и идти по ней было удобно, как по тротуару.

- Знаешь, что на Севере все дороги были деревянными? Проезжие части и тротуары в поселках, монастырские гати на болотах. Дед рассказывал, что даже взлетные полосы на аэродромах тут были деревянные. Без доступа кислорода дерево в воде не гниет. Переливные деревянные плотины служат - без ремонта! - по два-три своих эксплуатационных срока, ничего им не делается.

- Куда ведет эта тропа?

- К водопаду, но честно говоря, я не знаю, кто и зачем проложил ее здесь.

- Ты никогда не интересовался этим?

- Да как-то нет.

- Почему? Тебе не интересно?

- Наверное, не настолько. А почему тебе это кажется интересным? Зачем тебе эта информация? Что она тебе даст?

- Ну... любая информация может пригодиться в самый неожиданный момент. Да и просто любопытно. К тому же, надо же о чем-то разговаривать…

- Ты никогда не задумывалась, почему людям так мучительно, почти непереносимо молчание? Зачем им обязательно надо безостановочно переливать из пустого в порожнее?

- Ну... чтобы произвести хорошее впечатление, например.

- Зачем?

- Ну... это как издалека помахать белым флагом. Заранее задекларировать свою безобидность и невраждебность. Иначе есть риск, что тебя примут за угрозу и предпримут в отношении тебя упреждающие меры.

- А если два человека уже установили, что не представляют друг для друга угрозы?

- Ну, во-первых, человек - существо крайне переменчивое, и его настроение меняется постоянно и самым непредсказуемым даже для него самого образом. Во-вторых, хорошо знакомые люди, более-менее уверенные в расположении партнера, и не ощущают настолько сильного дискомфорта во время повисших пауз.

- Не такой сильный дискомфорт, но все равно испытывают. Я читал, что люди не прекращают своих внутренних монологов, даже когда остаются наедине с собой. То есть, люди в буквальном смысле не затыкаются ни на минуту.

- Я слышала, что люди разговаривают сами с собой, чтобы не утратить этого крайне важного для нашего вида навыка. Они постоянно упражняются и оттачивают, так сказать, мастерство.

- Но почему этот навык так важен?

- Можно тогда я тоже для начала расскажу тебе одну историю, раз уж ты так настаиваешь на продолжении этой темы? Несколько раз в жизни со мной случалось нечто очень и очень странное. Я словно бы забывала, как говорить. Это была не потеря голоса, не паралич речевого аппарата и не нехватка слов. На филфаке мы учили несколько славянских языков, латынь, праславянский, индоевропейский. У меня был определенный словарный запас каждого из этих языков, я знала грамматику, но все эти языки были... как имплантанты. Имплантант - инородное тело в организме. В нем нет кровеносных сосудов и нервных окончаний, мозг не может управлять им. И вот таким инородным телом иногда мне вдруг становился родной язык. Он был в моем сознании, но я не чувствовала его как живую часть меня. Мозг не мог послать туда, в эту мертвую черную дыру, электрический сигнал, и не получал сигналов оттуда. Как когда жесткий диск не может обнаружить съемный носитель. Однажды меня так заклинило на экзамене в университете, когда я уже села отвечать перед преподавателем. Сам понимаешь, насколько это неподходящий момент для подобного аутизма. Я хотела говорить и знала, что сказать, я помнила весь выученный материал. Но я смотрела на экзаменатора беспомощными растерянными глазенками и молчала, и ничего не могла с этим сделать. Часто такое зависание случается со мной во время ссор с близкими людьми. Я могу быть очень зла и расстроена, но я не могу сказать человеку обо всем, что меня ранит и не устраивает в его отношении ко мне. Я сама понимаю, насколько мое партизанское молчание контрэффективно, но все равно продолжаю молчать, потому что физически не могу открыть рот и произнести несколько элементарных фраз.

Иван шел по дорожке впереди меня, но я не сомневалась, что он слышит и самым внимательным образом слушает меня.

- Когда я закончила университет, отец пытался устроить меня на работу на кафедру в какой-нибудь ВУЗ. По его мнению, это нормальная, солидная, надежная человеческая работа. В отличие от какой-то дурацкой маловразумительной журналистики, которую отец считает ребячеством, баловством и пустозвонством. Отец обратился к одному своему другу, высокопоставленному чиновнику, а тот, в свою очередь - к своей давнишней приятельнице, декану одного из факультетов одного из технических институтов. Я со своим филологическим образованием на этом факультете была нужна, как корове седло. Но большая начальница пообещала придумать и ввести специально "под меня", как она выразилась, какой-нибудь спецкурс. Ты это чувствуешь, да? Ты ощущаешь весь масштаб абсурда? Этот высосанный из фантомного пальца спецкурс был сто лет не нужен декану, он был сто лет не нужен студентам, да и мне самой он не нужен был сто лет. А наша университетская программа состояла из таких вот "спецкурсов" процентов на восемьдесят. Вся моя сущность вставала на дыбы, протестуя против этой не укладывающейся в голове бессмысленности. Я была вынуждена находиться внутри этого и делать вид, что не считаю все происходящее абсурдом, но иногда мой ошалевший от бредовости ситуации мозг брал и отключался, отказываясь иметь с этой реальностью хоть что-то общее. Язык был проводником этой реальности в мой разум, язык и создавал эту реальность, и мои антивирусы блокировали эту вредоносную программу. Я согласна с тобой, процентов девяносто производимого людьми текста это просто шлак, коровья жвачка. Это даже не ахинея, потому что ахинея - это рассуждение, основанное на неверных предпосылках с неверными выводами. А здесь ни предпосылок, ни рассуждения, ни выводов нет. Просто сомнамбулическое пережевывание общепринятых догм и максим, взятых из информационного поля, в которых нет ни крупицы смыслового наполнения. Но я все равно не могу представить, как можно обходиться без слов вообще.

Общаясь с Иваном, я, изумляя саму себя, раз за разом говорила то - и так - что раньше мне никогда и в голову не пришло бы озвучить вслух. С ним же все получалось само собой. Люди не касаются в своих разговорах многих тем даже не потому, что не задумываются над ними, и не потому, что им не всегда хватает интеллектуальных возможностей поддержать их, а потому, что в обществе действует строгое табу на "умничание". "Будь проще" требует социум от своих членов, обязывая их соответствовать невысокому, легко достижимому для каждого из участников речевой ситуации уровню, закрепляя за данной "простотой" статус общественной нормы, пока со временем любая "непростота" не начинает казаться эпатажной, эксцентричной и жутко нервирующей.

Иван не шарахался от "странных" тем, как и не пугался сложных языковых оборотов. Он позволял мне иметь мое мировоззрение, не ревнуя к моим аналитическим способностям и удачным формулировкам, не оспаривая из одного лишь духа противоречия моих высказываний, не пытаясь насаждать свои убеждения, не боясь разногласия и несовпадения в оценках, которое люди воспринимают как отрицание ценности их ценностей и опровержение правильности их жизненных правил - что для человеческой психики равнозначно отрицанию права на существование. Он не пытался как-нибудь, с дружеским или псевдо-дружеским подтруниванием, пассивной или откровенно активной агрессией - исказить, переврать или опошлить мои высказывания и демонизировать, приписав мне несуществующие скрытые своекорыстные мотивы, меня саму, и этой демонстрацией своей несклонности к атомизирующей конфронтации, он создавал настолько вдохновляющую атмосферу, что я, не собираясь поддерживать даже ни к чему не обязывающей болтовни ни о чем, снова и снова обнаруживала себя забравшейся в дальние философские дали.

- О чем вы разговариваете с друзьями? Если ты на самом деле потеряешь дар речи, каких разговоров тебе будет не хватать? - спросил Иван, не оборачиваясь, но я не успела ответить.

Пробираясь сквозь кусты, я не заметила развесистой паутины на ветвях и встряла в нее с ног до головы.

Я до анафилактического шока боюсь пауков. Маленьких и огромных. Черных, зеленых и серых, цвета кожи утопленника. С голыми гладкими длинными лапами-антеннами и с короткими мохнатыми лапками. Живых и мертвых. Застывших в центре своей сети и свисающих на нитях откуда-то сверху. Неподвижных и бегущих, и больше всего - бегущих по мне. Я не могу вообразить себе ничего страшнее, чем запутавшееся в волосах насекомое, в моем представлении ад - это не кипящая смола в котлах, а котлы, кишащие пауками. Ощущая, как паутина обволакивает мое лицо, налипает на кожу, тонкая, но поразительно прочная, не рвущаяся, я начала отряхиваться, балансируя на грани полномасштабной панической атаки.

Иван подошел ко мне и всей ладонью отер мое лицо и шею:

- Ну конечно, еще и пауков она боится!

Я с трудом боролась с с захлестывающей меня дурнотой.

- Все? - он на всякий случай еще раз провел большими пальцами у меня по скулам от переносицы к вискам, словно бы вытирая не паутину, а слезы.

Несколько секунд он пристально смотрел на меня, продолжая держать мое лицо в своих теплых сухих ладонях, и я подумала, что сейчас он наклонится и поцелует меня, но он не сделал этого.

Отпустив меня, он развернулся и направился по деревянной тропинке дальше.

- Некоторые антропологи предполагают, что человечество зарождалось в Африке в тот период, когда там на протяжении долгого времени установился поистине райский оранжерейный климат, - как ни в чем ни бывало, продолжил развивать он свою мысль, давая понять, что моя арахнофобия не является достаточно весомым поводом для прерывания важной научной дискуссии. - Водоемы были теплыми и мелкими, и в них было полным-полно пищи. Будущим человекообразным обезьянам достаточно было просто войти в воду по колено и можно было начинать черпать икру пригоршнями прямо голыми руками.

Я шла за ним следом, глотая разочарование от своих несбывшихся надежд - мне до зуда в позвонках и ломоты в лопатках хотелось, чтобы он сделал то, чего не сделал.

- В это время, предположительно, предки предков человека и лишились шерстяного покрова, не актуального в теплых купальнях. Вероятно, тогда же они перешли и к прямохождению - входить в воду на двух ногах было куда как сподручнее, чем на четвереньках. И все бы было ничего, если бы, как гром среди ясного неба, не грянуло резкое похолодание. Это был форменный конец света. Дармовая кормовая база исчезла, а бедные изгнанные из рая обезьяны представляли собой прежалкое зрелище. Атрофировавшиеся за ненадобностью мышцы и челюсти, паршивые по той же причине реакции, никудышная скорость бега, зрение и слух ни о чем. Выжить с таким скудным набором вводных данных можно было только большой группой. А чтобы сосуществовать в группе, нужно было научиться подавлять свои животные инстинкты, в частности, научиться делиться едой - чтобы сообща охотиться и затем по-честному делить добычу. Для обслуживания такого альтруистического поведения нужен был новый специализированный центр в мозге, и он появился. У гоминид начали интенсивно формироваться лобные доли, которые, как выяснилось со временем, оказались довольно мошенническим эволюционным приобретением. Потому что именно благодаря им стала возможна речь, а благодаря речи - смекалистые обезьяны это шустренько скумекали - оказалось очень удобно вешать лапшу на уши. Кто-то героически таскался на охоту согласно штатному расписанию и до кровавых мозолей промышлял мамонтов. А кто-то рядом постоял, но умел, не жалея красок, расписать свой вымышленный незаменимый вклад в общее дело - поди там проверь в общей куче. Женщины любят ушами - старо, как мир. И так же стар, как мир, профессиональный рыбачий рефлекс, когда руки сами раскидываются во всю ширь при описании размеров улова. Человек - создание слабосильное, добывание пищи - процесс трудоемкий. Люди заинтересованы в экономии своих незавидных силенок и никогда не прекратят изысканий в области энергосберегающих технологий по извлечению рыбки из пруда. Коллективное существование неотвратимо приводит к возникновению прослойки паразитов. Но природа всегда работает на соблюдение баланса. Чтобы ущучивать совсем уж потерявших берега халявщиков, смышленые гоминиды приспособили для этих целей уже имеющиеся у них инструменты. А именно - всю ту же речь. Язык стал использоваться, чтобы выводить на чистую воду неблагонадежные элементы. Отделять козлищ от агнцев, без устали строчить доносы на врагов народа, передавать шпионские донесения, побивать камнями, кляузничать и ябедничать. Даже литература, высшее достижение высшей нервной деятельности, с которой человечество носится, как с писаной торбой, большей частью это или аккурат то самое бичевание "язв общества", читай - халявщиков, или наивные сказки о супергероях, то есть, все те же рыбачьи басни. Современные социальные сети это и вовсе терминальная стадия. Апофеоз и апогей. Пароксизм комбинации ярмарки тщеславия и подмостков для публичной порки, прачечной для перемывания чужих костей и системы для канализирования синдрома рыбака. Отнюдь, кстати, не такого безобидного, как может показаться на первый взгляд. Ибо он же есть нарциссизм, от которого уже совсем рукой подать до нашего старого недоброго нацизма, то есть идеи превосходства одних индивидов над другими.

Начался сложный, полностью затопленный участок тропинки, и мы чавкали сапогами прямо по воде, медленно, с трудом вытаскивая ноги из вязкой трясины.

- Я читал, что некоторые виды одноклеточных с наступлением сезона холодов начинают вырабатывать специальное склеивающее вещество, которое позволяет всей колонии слипнуться, утяжелиться и опуститься на зимовку из верхних слоев воды в придонные, - тем не менее не прерывал своей лекции Иван тем временем. - Поскольку выработка этого клея процесс крайне ресурсозатратный, отдельные несознательные элементы имитируют его выработку, пользуясь самоотверженным вкладом в общее дело более добросовестных и ответственных членов общества. Само собой, когда концентрация халявщиков в колонии становится слишком высока, клея вырабатывается недостаточно для того, чтобы залечь на дно, и вся колония вымерзает, как мамонты. Потому что с каким бы театральным талантом ты не симулировал выработку клея, реальная реальность не изменится и непроизводительное общество не перестанет быть тем, что не тонет. Общество халявщиков нежизнеспособно, а современное потребительское общество это первое в истории человечества общество, без малого на сто процентов состоящее из генераторов бессимптомного всеобщего блага и царей кочек на ровном месте. Я не морализатор, упаси бог, хозяин барин, как по мне, туда, положа руку на сердце, и дорога. Ты этого так боишься лишиться? О чем еще вы разговариваете с друзьями?

- Мы обсуждаем фильмы и книги, например! - вспылила я - я чувствовала себя донельзя глупо и не на шутку злилась - Иван зачем-то делал из меня разносимого в пух и прах оппонента, хотя по большому счету я была согласна с ним и возражать ему не собиралась.

Говорить мне приходилось, перекрикивая появившийся и все нараставший по мере приближения к его источнику хорошо узнаваемый рокот - мы подошли к водопаду.

Водопад был грандиозный. Многотонные толщи с грохотом низвергающейся воды образовывали сплошное полотно порядка тридцати метров в высоту и полусотни метров в ширину, окутанное клубами концентрированной водяной пыли, в которой висело, подрагивая, несколько ярких жирных радуг. Пока я, онемев от потрясения, любовалась величественной природной феерией, Иван с самодовольством поглядывал на меня, удовлетворенный произведенным на меня впечатлением, словно бы это он был архитектором этого роскошного памятника природы.

- Да у вас тут прямо Исландия! А геотермальных источников у вас здесь часом нет?

- Источников, к сожалению, нет, но есть кое-что другое, вечером увидишь. Здесь нам нужно будет спуститься вниз.

Несмотря на существенный перепад высот и скользкую траву, спускаться было не сложно - склон был со множеством удобных выступов и выемок.

Мне всего несколько раз в жизни приходилось лазать по скалам, и всякий раз меня удивляла сила сцепления с вертикальной поверхностью. Я то и дело ловила себя на том, что мне с какой-то не должной бы быть присущей непрофессионалу легкостью - и без закономерного для любителя чувства страха - удавалось подтягивать себя, ухватившись одними кончиками пальцев за незначительные выпуклости, а подошвы обуви, какой бы она не была, не скользили, хотя это казалось неизбежным, даже на гладкой, как лед, каменной глади. Камень словно бы притягивал, примагничивал мое тело к себе. Мне очень нравился этот вид физической активности, а потому возможности поверхолазничать я обрадовалась и на этот раз.

Сопка, как шерстью покрытая сочным мясистым мхом насыщенного зеленого цвета, напоминала громадное спящее животное - порой даже начинало казаться, что я слышу легкие движения плавно поднимающейся и опускающейся исполинской грудной клетки и едва ощутимый присвист от циркуляции воздуха в гигантских легких где-то глубоко внутри под этой непробиваемой моховой "шкурой".

Спустившись в каньон я сделала несколько снимков водопада снизу. По дождевику струились резвые потоки от брызг, которыми возле падающей воды тебя окатывало с ног до головы, как под душем.

Дальше мы двигались по берегу шумной полноводной порожистой реки, которая по мере удаления от водопада разливалась, становилась все шире, спокойнее и мельче, словно бы, все больше разливаясь по просторному каменному плато, вода просачивалась сквозь камни и уходила куда-то в карстовые провалы под руслом.

Чем дальше мы отдалялись от водопада, тем больше чувство экстатического восторга от увиденного сменялось запоздалым приступом осознания "негарантированности" безопасности происходящего. Мое взбудораженное адреналиновой передозировкой писательское воображение зачем-то вдруг начало задним числом изводить меня кликушеским перебиранием рисков, которыми могла быть чревата наша экстремальная прогулка.

Сначала оно с дотошностью гестаповского палача показывало мне документальную кинохронику, начинавшуюся с крупного плана ног в непредназначенных для горных походов резиновых сапогах, неостановимо скользящих вниз по крутому склону в небольшом облаке поднятой скольжением пыли и каменной крошки, с последующей резкой сменой кадра на замедленную съемку срывающейся с обрыва и опрокидывающейся в камнедробительный водоворот крошечной фигурки в дождевике - искорки жизни, хрупкого яркого мимолетного пятнышка, на глазах канующего в сокрушительную бесцветную водную мертвенность.

Затем оно начало монтировать слайд-шоу из анимированных картинок, сменяющих друг друга с калейдоскопической скоростью. Оскаленные смрадные звериные пасти... с утробным бульканьем засасывающая болотная трясина... разжавшейся пружиной взвивающиеся из-под ног змеи... незамеченные под сухоломом бездонные провалы в ломкой вулканической породе...

Словно бы все мои центры, отвечающие за инстинкт самосохранения, долгое время работавшие в режиме перегрузок, разом перестали справляться с фильтрацией сигналов извне, до некоторых пор с переменным успехом отсекаемых как несущественные, и мое подсознание окончательно скатилось в паранойю.

- Когда я был в Исландии, меня все время преследовали мысли о том, что более неподходящего для жизни места и придумать нельзя. Жизнь на острове, крошечном неверном клочке земли посреди анти-пространства, уже сама по себе имеет свою специфику. Исландия же мало того, что расположена между двумя самыми суровыми океанами, Северной Атлантикой и Ледовитым Океаном, так еще вдобавок ко всему находится прямехонько над гигантской щелью между двумя тектоническими плитами. Со всех сторон ты открыт для всех штормов и цунами, которые в мгновение ока могут просто смыть все с лица земли, а у тебя под пятками, под тонкой корочкой застывшей лавовой породы плещутся расплавленные раскаленные хляби. Поверхность самого острова - ущелья, обрывы, ледники, ручьи крутого кипятка. Каким менталитетом нужно обладать, чтобы жить в настолько... подвешенном состоянии, без твердой почвы под ногами? Когда ты настолько не контролируешь обстоятельства, когда настолько не в твоей власти обеспечить себе безопасность? А потом я подумал... Вся планета находится в подвешенном состоянии. Никакой твердой почвы под ногами нет нигде, никакой безопасности в принципе быть не может. Мы все живем на гигантском камене, который не лежит где-то на каком-то фундаментальном непоколебимом защищенном основании, нет. Он просто болтается в пространстве, и никуда не улетает и не падает, потому что подчиняется законам, которых мы толком не знаем. Мы привыкли считать школьную физику истиной в последней инстанции, но большинство законов физики по сей день это всего лишь теории. Предположения, что мир может быть устроен так. Которые, как говорят сами физики, приняты в научном сообществе только потому, что пока не были опровергнуты. Ели подумать, каждую секунду своей жизни человек остается живым... ты не перестаешь существовать... по чистой счастливой случайности. Само устройство вселенной не подразумевает цели сохранения существования жизни, как и существования самой вселенной.

Иван описал мои невербализированные ощущения лучше, чем это смогла бы сделать я сама даже сильно постаравшись.

Мой желудок не отпускала стиснувшая его ледяная рука.

В висках больно пульсировало, перед глазами расплывались темные круги, ноги дрожали и подкашивались, и когда я начала прикидывать в уме, как бы поаргументированней донести моему спутнику, что я больше не могу сделать ни шага, мы вышли на морское побережье.

За поворотом извилистого горного коридора перед нами вдруг открылась бескрайняя водная пустошь - ущелье словно выплюнуло нас в укромную камерную бухту. Весь берег подковообразного закутка был устлан крупными, отполированными ветрой и водой камнями цвета скорлупы, одинаковыми, один к одному, по форме и размеру, как-будто их специально кто-то отсортировал. Любой гладкий овальный камень предсказуемо хочется сравнить с яйцом динозавра, это тривиальная и ввиду этого художественно невыразительная метафора, но камни в бухте и вправду были один в один похожи на кладку - устрашающе реалистичную - птеродактиля.

- Драконий пляж. Скоро начнется отлив. Надо подождать, пока вода уйдет. Мы обойдем скалу по литорали.

Я с сомнением посмотрела на выступающий в море лысый горный хребет, на котором не только не росло ни кустов, ни деревьев - на котором не было даже лишайников и мха. Волны облизывали его подножие и не верилось, что вода может отступить настолько, чтобы обнажилось дно. Я на секунду представила, что будет, если мы не успеем пройти вдоль скалы до начала следующего прилива - на такую высокую отвесную стену не вскарабкаться, и когда вода пойдет назад, мы очутимся в самой настоящей западне.

- Да, такие случаи бывали. В разное время здесь утонули два туриста - исключительно из-за собственной легкомысленности, самонадеянности и бравады. Мы успеем. Там недалеко, - заверил меня Иван.

Я сняла рюкзак и опустилась на камни, неожиданно теплые, нагретые уже нечаемым в такую пору солнцем.

Я чувствовала себя настолько... бестолковой, беспомощной, бессильной, ни на что не годной, никчемной, ничего не знающей и не умеющей, ничему не наученной и ни к чему не подготовленной, что опускались руки и мне оставалось только одно - отдаться на волю судьбы. Приливной океанической волной меня накрыло чувство буддийского смирения и фатализма, и мне стало все равно.

Наверное, никогда еще за всю свою историю человечество не скатывалось в такое ничтожество, как в двадцать первом веке, должном бы стать космической эрой. Любой средневековый крестьянин, любой шумер и вавилонянин, любой первобытный охотник обладал большим объемом знаний об окружающем мире и большим набором компетенций для выживания в нем, нежели житель современного мегаполиса. Даже голубя, птицу глупее курицы, можно научить для получения награды в виде угощения нажимать на правильные кнопки, распознавать простые символы и складывать буквы и цифры нужным образом, что условно можно назвать чтением и счетом. Приматологи говорят, что обезьяны с жадным увлечением рассматривают фото с изображением альфа-особей, как своего, так и противоположного пола, и предпочтут стопку таких картинок стакану апельсинового сока, даже если будут голодны. Крыс легко обучали давить на педаль, активизирующую вживленный в мозг электрод, стимулирующий зону удовольствия, и крысы безостановочно, не зная устали, без сна и пищи, давили и давили, пока не падали замертво от истощения. Человек начала двадцать первого века не развивает в себе больше этих трех перечисленных умений. Среднестатистический представитель общества потребления - нажимающий кнопки оператор армии домашних роботов, о принципах работы которых он знает приблизительно столько же, сколько голубь Скиннера об устройстве механизма подачи еды в его клетку. Дофаминозависимый пользователь соцсетей, не отрывающийся от созерцания парада полчищ альф, за иллюзию приобщения к числу которых он готов не просто продать душу дьяволу, он готов отдать ее бесплатно - он готов отдать бесплатно все души мира.

Методы Скиннера - это не дрессировка. Скиннер не пытался воспитывать несвойственный птицам тип поведения, он ни к чему их не принуждал и ничего им не навязывал. Он лишь поощрял и закреплял нужные ему самопроизвольные реакции. Голубь сам принимал все решения. Случайно наступил на кнопку с буквой "М" - получил еду, начал постоянно наступать на кнопку с предсказуемым результатом. В какой-то момент кнопка не сработала, но рядом с ней появилась еще одна - с буквой "А". Наступил на нее, результата не получил. Наступил сначала на нее, а потом на старую кнопку - результата не получил. Наступил сначала на старую кнопку, а потом на новую - все получилось, еда появилась. Запомнил это, впоследствии нажимал кнопки поочередно, пока в какой-то момент метод снова не дал осечку. Недоумевая, нажал кнопку за кнопкой еще разок - получил желаемое. Сообразил, что последовательность отныне нужно повторять дважды. В какой-то момент в клетке появилось много кнопок, среди которых были хорошо знакомые - с буквами "М" и "А", которые - умница-птичка помнила - нужно нажимать последовательно дважды подряд - "м"- "а" - "м" - "а". Готово, голубь умеет писать слово "мама".

Многие техники управления массовым сознанием и поведением основываются на исследованиях Скиннера.

- У меня всегда вызывало недоумение, почему люди так отчаянно боятся смотреть правде в глаза и называть вещи своими именами, - Иван опустил свой рюкзак на камни и начал собирать по берегу плавник для костра - после недавнего шторма выброшенных на сушу веток, щепы и обломков бревен валялось вокруг немеряно, даже не нужно было никуда далеко отходить. - С одним моим рыбаком однажды приключилась очень показательная в этом плане история. Он отморозил себе палец. Он сразу понял, что дело худо. Палец почернел и с него слезла кожа. Но он несколько дней лежал дома с высоченной температурой и с самоубийственной ослиной упертостью отказывался пойти к врачу. Как будто пока слово "гангрена" не было произнесено, все еще могло обойтись и рассосаться само собой.

- Подожди, целые пласты определений, связанных с сакральными и интимными сферами жизни, табуировались всегда. Человек научился бояться языка, как только изобрел его. Славяне-язычники свято верили, что реальность такова, каковы слова, которыми она названа. Есть такая хрестоматийная филфаковская иллюстрация о влиянии языка на восприятие его носителей. В английском языке имеется всего один термин, обозначающий синий цвет, и результаты тестов показали, что англоговорящие люди не различают оттенков синего. Для них есть только "темно-синий" и "светло-синий". До конца, конечно, не ясно, где причина, а где следствие. Отсутствие ли номинаций для разных оттенков привело к тому, что люди перестали различать совершенно разные, по сути, цвета. Или же это своеобразный дальтонизм этноса стал причиной того, что названий для этих оттенков в его языке не появилось. Но более правдоподобной лингвистам кажется все же первая версия.

- Да, но оттенков синего в природе много вне зависимости от того, умеют люди различать их или нет. И если в языке не будет понятия "гангрена", то некроз тканей как явление существовать не перестанет, - Иван развел костер и занялся приготовлением обеда.

- Не так все просто. На снимках МРТ нейрофизиологи увидели, что когда человек осуществляет какое-либо действие, и когда он только представляет, как он делает это, в его мозге активизируются одни и те же зоны и с примерно равной интенсивностью. Я читала об одном эксперименте. Испытуемым сделали генные тесты на выносливость, после чего сообщили результаты и разделили всех на три группы. В одну группу отобрали тех, у кого был обнаружен "ген выносливости", во вторую - тех, у кого этого гена не было. Третьей была контрольная группа. На самом деле участников разделили в произвольном порядке. После этого их попросили выполнять разные физические упражнения. Так вот самые высокие показатели выносливости в итоге были в первой группе, а самые низкие во второй. Хотя обе группы, напомню, были смешанными. На этом же феномене основывается эффект плацебо. Врачи отмечают, что выздоровление больных простудой происходит в целом на три-четыре дня быстрее, если заболевшие пьют назначенные им пустышки. Что самое поразительное, выздоровление происходит на пару дней быстрее, даже если пациенты знают, что принимают плацебо. Описан также случай, когда в бар пришла компания студентов, среди которых один был непьющий товарищ. Весь вечер он один заказывал себе безалкогольное пиво и оставался трезв, как стекло. В то время как остальная развеселая шайка-лейка распивала обычный лагер и все больше хмелела. В конце вечеринки к их столику подошел бледный, как мел, бармен, и признался, что ошибся. Он подсоединил шланги от бочек не к тем кранам, и все время наливал трезвеннику обычное пиво, а безалкогольное всем остальным. Мозг имеет дело с описанием реальности, а не с самой реальностью. Люди не из одного лишь подхалимства хвалят платье голого короля. Они его действительно видят.

- Я об этом и говорю, Посмодерн с его "постправдой" и "смертью экспертизы" - закономерный итог обретения языка, при помощи которого можно создавать ложные реальности. "Постправда" не совсем точный термин. Точнее было бы назвать это "правдо-неправда". Или "постоднозначность". Раньше белое было белым, а черное черным. Постмодерн не называет белое черным, а черное белым. Он создает несколько пластов реальности, в каждом из которых одно и то же явление будет разного цвета. Где-то белым, где-то черным, где-то белым, выдаваемым за черное, где-то черным, выдаваемым за белое, а где-то ни черным, ни белым. Но ты не можешь переключаться между реальностями, ты находишься в них всех сразу одновременно. Знаменитый феномен "это другое" это не про двойные стандарты. "Гендерная флюидность" сюда же. Сюда же вера в смертоносность бессимптомного заболевания, от которого умирают только глубокие старики естественной смертью, в сочетании со святой верой в то, что от болезни, от которой нет спасения, спасает любой клочок тряпицы на лице. (Отсылка к так называемой пандемии коронавируса в две тысячи двадцатом году, которую многие специалисты не без оснований считают искусственно раздутой паникой. Эпидемиологический порог не был превышен ни в одной из стран мира, а для создания видимости высокой смертности в жертвы коронавирусной инфекции записывали погибших в ДТП, умерших с терминальной стадией рака и пожилых людей, многие из которых ушли из жизни по причине отсутствия должного ухода ввиду действующего "режима самоизоляции" и запрета населению видеться даже членам семей. Еще одним жестким ограничением прав было предписание пользоваться, даже находясь на улице в полном одиночестве, затрудняющими дыхание и довольно вредными для здоровья, особенно при длительном ношении, медицинскими масками, защитные свойства которых при респираторных заболеваниях крайне сомнительны. Для обоснования принятых правительствами практически всех стран мира чрезмерных спорных санитарных мер использовался постулат о бессимптомном носительстве, якобы представляющем угрозу для окружающих, - прим. авт.) Это не раздвоение личности и не двоемыслие. Это все про одно и то же - каждое явление одновременно и обладает и не обладает своими признаками. Язык накопил слишком много мутаций. Каждое слово несет в себе слишком много значений и коннотаций. Как бы тщательно ты не подбирал слова для описания платья короля, из любого текста он все равно будет выходить одновременно голым и одетым, - пока еда готовилась, Иван присел рядом со мной. - Сегодня слова не значат то, что значат, и значат то, что не значат, не говоря уже о том, что подавляющее большинство людей в принципе не знают значений слов, - Иван начал между делом складывать камушки друг на друга, пытаясь соорудить нечто наподобие небольшого столика. - Чтобы из этого выпутаться, если из этого еще можно выпутаться, язык нужно как-то очистить. По уму, язык стоило бы сделать основным, может быть даже единственным, по крайней мере, в средней школе предметом. Лингвисты говорят, что в русском языке в принципе не существует синонимов. Все так называемые близкозначные слова означают совершенно разные вещи. Для начала детей нужно научить различать понятия, объяснить им смыслы слов. Детей нужно учить не только читать, но и писать, много писать, вести дневники, писать сочинения и изложения.

Вместо ответа я лишь согласно вздохнула и, закрыв глаза, распласталась на теплых камнях.

- А как все закончилось у твоего рыбака?

- Какого рыбака?

- Который отморозил себе палец.

- А!.. Палец пришлось ампутировать. Хорошо еще, что не всю ступню.

Я застонала.

Иван с беспомощным состраданием смотрел на меня сверху вниз.

- Я устала, - пожаловалась я темному в контровом свете силуэту надо мной.

- Я знаю.

- Я устала от холода. Я устала от сырости. Я устала от страха.

- Я вижу.

- Я устала от усталости.

- Знаю.

- Прости, я не хотела ныть и скулить, просто я больше не могу.

- Можешь.

Я надавила пальцами на внутренние уголки глаз: слезы от жалости к себе - хотя мне казалось, что я неплохо держусь - просочились, как грунтовые воды, из самых недр солнечного сплетения и застыли вровень с краями бортиков слезных протоков.

- Мой дед любил повторять, что во все времена на Север бежали самые отчаянные - дед называл их "лихие" - люди. Протестные натуры, мятежные души, бунтари и прочие вольные духом нонконформисты всех мастей, не признающие никакой иерархии и субординации. Здесь спасались от преследования раскольники-старообрядцы, не пожелавшие признавать реформу церкви, произошедшую в семнадцатом веке. Тут никогда не было крепостного права. Дед говорил, что Север сам выбирает себе людей. И тех, кого он выбрал, он уже никогда не отпустит. Может, именно поэтому тебя потянуло сюда? Может, это Север призвал тебя к себе, почуяв в тебе подходящей крепости твердыню духа?

- Можешь налить мне немного настойки? - вместо ответа на его риторические вопросы попросила я.

Иван дотянулся до своего рюкзака и достал бутылку.

Налив мне настойки, он подал мне руку, помогая принять сидячее положение.

- Знаешь, что за тобой сейчас наблюдают десятки глаз? Ты их не видишь, но они тебя видят. Сильное ощущение, да? Невидимые глаза прекрасно видят тебя, в то время как в городе тысячи наблюдаемых тобою глаз не замечают тебя в упор. Тебе знакомо это чувство? Что тебя упорно не видят в упор? - Иван продолжил возводить свою каменную насыпь.

- Знакомо, - я, не жадничая, сделала несколько больших глотков настойки. - Мне прекрасно знакомо это чувство. Что тебя не видят в упор. Можно, я исповедуюсь тебе в одной своей страшной тайне, пока я нетрезва? В таких вещах не так-то просто признаваться. Особенно представителю противоположного пола. Которому все твои генетические программы заставляют тебя всеми правдами и неправдами пытаться понравиться. Мои тексты на редакционном сайте набирают ничтожное количество прочтений. Я перфекционист, я маньяк, я работаю с огромными объемами информации, я до голодных обмороков ковыряюсь с каждой запятой и подбираю слова, чтобы избежать неточностей, двусмысленностей и неконтролируемых подтекстов. То что я делаю - это очень большая, сложная и очень хорошая работа, извини за нескромность, просто это действительно так. Но меня не замечают. Словно бы злая ведьма наложила на меня проклятие невидимости. К этому невозможно привыкнуть и с этим невозможно научиться жить. Как бы ты ни убеждал сам себя, что возможность делать то, что ты считаешь нужным, гораздо важнее, чем дешевая популярность, что ты счастлив, только когда работаешь, а постороннее внимание лишь отвлекает от работы, что отсутствие ценителей не отменяет ценности достижений, - ты все равно постоянно испытываешь это сопротивление среды. Неприсутствие себя в мире. Я читала, что благопристойные боголюбивые жители городка, в котором проживал Ван Гог, заваливали мэрию гневными петициями с требованиями выгнать вон раздражавшего их художника. Сегодня художника можно не изгонять. Достаточно просто уставиться на него невидящим кирпичным взглядом и все - его нет. Его просто нет. Это гораздо страшнее физического уничтожения книг и самой драконовской цензуры. Любые запреты можно обойти, любую сожженную книгу можно распечатать еще раз. Но отсутствие воспринимающей стороны как таковой это не просто вытеснение на обочину жизни - это аннигиляция автора.

- У среднестатистического обывателя есть всего несколько, очень немного, каналов восприятия реальности, - Иван встал, чтобы снять с огня котелок. - Если что-то пахнет, как роза, и выглядит, как роза, это может значить только одно - что это роза. Когда же что-то пахнет, как роза и выглядит, как роза, но розой не является, или когда что-то определенно роза, но розой не пахнет и на розу не похоже - для получения такой информации просто нет нужных рецепторов и нейронных цепочек. Ее нечем воспринять и не по чему доставить в мозг.

Попробовав на готовность содержимое котелка, Иван поставил котелок передо мной на сооруженную им возвышенность и снова присел рядом.

- Ты сама наложила на себя проклятие невидимости. Ты не идешь навстречу читателю и никак не пытаешься облегчить ему процесс категоризации тебя. Сектанты регулярно выкладывают в сеть свою музыку, без преувеличения гениальную, картины и видеоролики. Знаешь, сколько у них просмотров?

- Сколько? - без аппетита жуя гречку с тушенкой, без особого интереса спросила я - я из тех несчастных, кто начисто лишен способности утешаться получением сводок о падеже соседского скота.

- Едва-едва по сотне-другой.

- И как они с этим справляются?

- Тут не с чем справляться. Целью автора является создание произведения искусства. Конечно, хочется, чтобы величию твоих творческих замыслов и качеству проделанной тобой каторжной работы отдали должное и воздали тебе по заслугам. Но это желание не есть главная движущая сила. Это не то, ради чего все задумывалось.

- Главное не победа, а участие?

- Главное - реальный и максимально высокий результат, а не работа со зрительным залом. Массовик-затейник это несколько иной вид деятельности. Во-вторых, сектанты умеют предельно четко определять свою целевую аудиторию. Реакции неискушенного зрителя, не способного понять передаваемый посыл, не могут быть оскорбительными и обидными. Не могут стать предпосылкой для прекращения творческой деятельности, и уж тем более не могут стать предпосылкой для прекращения существования самого художника. Хотя именно так во все времена творческие люди это и воспринимали.

- А если не понимают те, кто способен понять?

- Это более болезненно, безусловно. Но опять-таки, не для сектанта. Восприятие воспринимающей стороны обусловлено сугубо... углом наклона граней призмы ассоциаций воспринимающего. А отнюдь не характеристиками воспринимаемого объекта, - Иван изобразил призму, о которой он говорил, красивым жестом повращав ребром раскрытой ладони.

- Откуда ты все это знаешь? Откуда ты знаешь, что они думают и чувствуют, если ты никогда не разговаривал с ними?

- Это трудно объяснить. Когда ты находишься рядом с ними, все вдруг становится... как когда при обработке размытой фотографии поднимаешь на максимум бегунок контрастности. Это как озарение, прозрение, откровение - не знаю, как это назвать. Это знание просто берет и появляется в твоем мозге, проявляется, как фотография в ванночке с раствором.

Я отдала Ивану котелок с его долей, а сама дотянулась до торчащего из рюкзака горлышка бутылки и налила себе еще немного настойки.

Поев, Иван помыл котелок и залил костер морской водой.

- Нам пора, - с сожалением врача, вынужденного сообщать пациенту невеселые известия, протянул он мне руку, помогая встать.

Только поднявшись на ноги, я увидела, что на берегу обнажилась широченная полоса зеленых камней, обросших, как перьями, длинными мохнатыми водорослями - вода начала уходить.

Чуть пошатываясь - то ли от усталости, то ли от быстро наступившего, опять же, от усталости, легкого опьянения - я побрела за Иваном.

Морское дно было глиняным, плотным, упруго пружинящим под ногами.

Порывами налетал ветер, и нам в лицо то пыхали теплые, увесистые от влаги воздушные сгустки, то вдруг по скулам начинали скользить холодные, свежие струи, вкусные и гораздо более пустотелые и легкие, чем теплые "увальни". Воздух был одновременно теплым и холодным, точнее, время от времени в прохладные разреженные воздушные массы вдруг откуда-то вваливались потоки тепла, растворяясь в них, перемешиваясь с нии и согревая их, после чего в эту нагретую смесь врывалась новая волна свежести, снова охлаждая ее, но не сразу, несколько мгновений поклубившись в конвекционных завихрениях.

На поверхности застывшей свинцовой акватории миллиардами бликов искрилась ослепительная солнечная дорожка, или это уже правильнее было бы назвать солнечной взлетной полосой.

- Даже не верится, что еще вчера тут стояли пятиметровые волны, - кивнул на безмятежный морской простор Иван.

Мое капризное настроение в очередной раз сменилось благостным, но я знала, что это ненадолго. Скоро силы снова истощатся, действие настойки закончится, биполярный маятник пойдет в обратном направлении, и я опять начну жалеть себя и хотеть немедленно, не сходя с этого места, прекратить все.

Иван не обманул, напугавшая меня отвесная скала скоро закончилась, и вдоль воды потянулся невысокий отвал каменного лома ярко-фиолетового цвета.

- В средневековье монахи местного монастыря добывали здесь аметисты, - Иван наклонился и подобрал с земли обломок камня, который протянул мне. - Аметистовая щетка.

Я взяла камень - одна его сторона была покрыта сплошным толстым слоем полупрозрачных светло-сиреневых кристаллов.

- Это, что, настоящие аметисты?

Иван кивнул.

- Прямо вот так, на земле под ногами?

Иван снова кивнул.

- То есть, в моей жизни здесь одновременно развернулись два архетипических сюжета - приключения на необитаемом острове и приключения на острове сокровищ.

- Ну, не остров, а полуостров. И не совсем необитаемый. И сокровища полудрагоценные…

- Приключения на полунеобитаемом полуострове полусокровищ - такого сюжета в мировой классике, кажется, еще не было.

- Полуприключения тогда уж, - улыбнулся Иван.

Фиолетовая поверхность фантастической гряды сверкала и блестела в лучах солнца, как театральная декорация к сказке. Я достала из кармана куртки телефон и сделала несколько снимков.

- А еще поговаривают, кстати, будто во время войны где-то здесь неподалеку располагался штаб Аненербе.

- Аненербе?

- "Наследие предков", в переводе с немецкого. Сеть институтов, которые занимались сбором утраченных знаний древних сверхцивилизаций. Даже во время войны, несмотря на постоянно растущие расходы действующей армии, на изыскания Аненербе средств не жалели. Аненербе постоянно снаряжала экспедиции по всему миру в поисках всяких там магических артефактов, скрижалей, свитков с алхимическими формулами и чертежами психотронного чудо-оружия. По одной из версий, в наших здешних тундрах они разыскивали вход внутрь земли - нацистская верхушка верила, что Земля полая, и что где-то там в глубине в пещерных городах до сих пор обитают потомки первых людей. По другой версии, специалисты Аненербе охотились тут за саамскими шаманами, якобы умевшими управлять человеческим сознанием и обладавшими прочими паранормальными супер-способностями.

- Тебе кажется, что мне недостаточно поводов для переживаний? Тебе хочется, чтобы я еще и всякой чертовщины побоялась?

- Аненербе пытаются представить как сборище шарлатанов, психов, сектантов и оккультистов, и во многом так оно и было. Но остается смутное подозрение, что так оно было все же не во всем. Меня лично настораживает репрессивность, с которой все обширнейшие фонды этой организации одним росчерком пера относят к антинаучным конспирологическим бредням.

- Ты же не хочешь сказать, что веришь во все это? В экстрасенсорику, подпространственные коридоры, передвижения во времени и населенную внутри Землю?

- Это не вопрос веры. Я не хочу верить или не верить, я хочу знать. Об этом я ничего не знаю. Я знаю только - не проводя параллелей и не делая никаких выводов - что у нас тут активно бурили. Я знаю, что существует теория, будто колыбель человеческой цивилизации это Крайний Север. Еще я знаю, что в истории было столько спецопераций под фальшивым флагом, что вся история это по сути один сплошной фальшивый флаг. История фальсифицируется и переписывается самым беспардоннейшим образом, а среди историков полным-полно некомпетентных, идеологически зашоренных говорящих голов, добросовестно заблуждающихся полезных идиотов и откровенных беспринципных лоббистов политических заказов разной степени нечистоплотности. Мы живем в такое время, когда самые бредовые конспирологические теории не просто перестают казаться бреднями - именно они кажутся наиболее логичным, если не единственным объяснением нагромождений творящегося абсурда. В то время как ни одна из научных теорий, догматично навязываемых человечеству, как символ веры, не дает никаких ответов вообще. Наука описывает явления, но не объясняет их. Биология не может объяснить ни феномен сознания, ни того, как могла появиться первая РНК, без которой невозможен синтез белка и зарождение жизни. Физика не может толком объяснить ни электричества, ни темной материи, ни гравитации, ни квантовых эффектов. Как говорят сами физики, если вы понимаете квантовую физику, значит, вы ни черта в ней не поняли. К тому же сегодня человечество настолько заигралось в постмодерн с его вакханалией интерпретаций, что возможность отличать правду от вранья утрачена окончательно и бесповоротно. Ты никак не можешь перепроверить весь вал информации, ты не можешь быть специалистом во всех областях сразу. Единственное, что тебе остается это твоя собственная интуиция.

- То есть, ничего.

- Ну... некоторым утешением может послужить то, что значимость научных степеней во многих сферах зачастую очень сильно преувеличена. Порой не нужно быть ни семи, ни даже трех пядей во лбу, вполне достаточно бытовой логики и зачатков критического мышления, чтобы определить степень правдоподобности получаемой информации. Правдой я сочту то, что мне покажется наиболее похожим на правду, оставив место сомнениям и допущению, что я могу быть неправ.

Слушая Ивана, я периодически останавливалась, чтобы сделать несколько кадров заката.

Солнце на глазах начало погружаться в воду: вот оно мокнуло в нее самый кончик своего диска, вот уже опустилось "по пояс", а вот уже целиком растворилось в малиновых чернилах.

- Вон уже наша тоня, - махнул Иван рукой в сторону приземистых кособоких строений невдалеке.

Тоня представляла собой тесненькую избушечку с настолько низкими потолками, что мы упирались в них макушкой и были вынуждены ходить, пригибаясь. В прихожей-кухне стоял грубо сколоченный разделочный стол и небольшая кирпичная печурка-плита с двумя конфорками из чугунных колец. Прохудившийся проем топки раскрошился и вокруг расхлябанной железной коробки дверцы зияли зазоры, однако в остальном печка была абсолютно исправна. На стене висела полка с посудой, преимущественно жестяной и алюминиевой, под полкой был закреплен рукомойник с помойным ведром под ним. Во второй комнате - спальне - вдоль стен стояли три двухъярусные самодельные деревянные кровати со скрученными в рулоны матрасами, обеденный стол с двумя стульями у окна и печка-буржуйка в углу.

- Тони ничейные, но они почти никогда не пустуют. В сезон кого тут только нет. Дикие туристы, фанаты вело- и мототрекинга, сплавщики, экстремалы, рыбаки-охотники, краеведы-любители, космоэнергеты и всяко-разные почитатели "мест силы", - пока Иван растапливал обе печи, на кухне и в спальне, я сварила кофе, сладкие поскребыши которого обнаружились в пакете в кладовке, что я восприняла как истинный королевский подарок судьбы, не баловавшей меня в последнее время сибаритскими излишествами.

Иван от кофе отказался и, не теряя времени - уже начинало смеркаться - отправился топить баню. Воспользовавшись его отсутствием, я сходила в деревянный домик-скворечник на улице, неожиданно новый и чистый. Согрев воды на плите, я постирала в тазу свое белье лежавшим под рукомойником куском хозяйственного мыла, наслаждаясь всегда нравившимся мне мне запахом дегтя. Краем глаза я наблюдала в окно за тем, как Иван носит в баню ведрами воду, черпая ее из вместительных алюминиевых чанов, установленных под дождевыми стоками дома и всех хозпостроек - других источников пресной воды на мысу попросту не было, благо проливные дожди льют здесь часто. Затем какое-то время Иван возился у некоего загадочного сооружения на берегу у самой кромки прилива.

Вернувшись в тоню, он взял несколько свечей из шкафчика и кивком головы пригласил меня с собой.

Захватив шампунь, я бодро вышагивала за ним, пребывая в благословенном неведении относительно того, что ждет меня уже через несколько минут.

Оказавшись в предбаннике, Иван зажег свечи, закрепив их в стаканах с солью вместо подсвечников и, словно это было чем-то само собой разумеющимся, не выразив ни тени смятения, разделся. Мелькнув в дверном проеме - на секунду перед моими оторопевшими глазами, хотя я и старалась не смотреть в его сторону, оказался его красивый спортивный незагорелый вид сзади, как-то особенно эффектно подсвеченный светом свечей - скрылся за скрипучей просевшей дверью.

Я уселась на скамью, приготовившись терпеливо ждать, когда он выйдет, уступив место мне, однако Иван не спешил, а я совсем окоченела.

- Ты там скоро? - этот вопрос мы прокричали одновременно, хором.

- Иди сюда, что ты там возишься, холодно же! - добавил Иван, пока я соображала, что это такое я только что услышала.

- Ты что, хочешь сказать...

- Иди сюда, баня старая, дырявая вся, остывает быстро!

Мельком увидев в запотевшем зеркале на стене свое вытянувшееся лицо, я на автопилоте сняла остававшуюся на мне несвежую одежду и шмыгнула в благодатный теплый полумрак парилки.

В темноте едва угадывался силуэт Ивана, вытянувшегося на верхней полке во весь рост.

Взяв замоченный в тазу березовый веник, я положила его на нижнюю полку, как когда-то в детстве учила меня бабушка, и села на него, привалившись спиной к стене.

В баке гулко кипела вода, о металлическое дно подставленного под протекающий кран ведра звонко стучали капли. Густо пахло мокрой глиной, настоями трав, накаленными камнями, прогретой древесиной и морской солью. Банный дух был ядреный, питательный, напитывающий, целебный, исцеляющий.

ЦелИть - "лечить". ЦелИть - "делать целым". Лечить - "делать целым". Как и "целовать".

- Ну что, ты готова узнать предназначение психотронной саамской бадьи на берегу? - раздался голос Ивана.

- Какой еще такой бадьи?

- Идем!

- Куда?!

- Идем-идем!

- Что, так?!

- Доверься мне!

- Без всего? Босиком? Ты совсем с ума сошел? Там же собачий холод!

- Господи, как же с тобой все трудно!

Иван вытащил меня за руку на улицу и мы побежали к морю. Я обнимала себя за плечи, чтобы хоть немного защититься от ветра и прикрыться, хотя ни малейших скабрезных обертонов ни во взгляде, ни в улыбках, ни в жестах Ивана за все время наших совместных банных процедур ни разу не просквозило даже в шутку. В который уже раз удивив, даже потряся саму себя, ни разу не зарделась девичьим румянцем и я: с Иваном мне поразительно легко удавалось не видеть ничего такого в том, в чем еще недавно не видеть ничего такого у меня бы точно не получилось. Сама себя не узнавая, я делала то, что, как мне казалось, никогда не смогла бы сделать, но вот я оказывалась в обстоятельствах, когда я была вынуждена делать это и я делала, и более того - я делала это без насилия над собой и... не без удовольствия.

Таинственным сооружением на берегу оказалась алюминиевая емкость, до краев наполненная горячей мутной морской водой, нагретой небольшим котлом, приваренным к задней стенке емкости. В воде плавали длинные, как угри, листья ламинарии, от которых бурая жижа нещадно благоухала сероводородом, и этим запахом, а пуще прежнего грязно-зеленым цветом своего содержимого ванна здорово напоминала выгребную яму.

- Не исландские горячие источники, конечно, но тоже вполне себе своеобычно, - Иван поднялся по лесенке - мне снова предоставилась возможность лицезреть стальные мышцы одной из самых интимных частей человеческого тела, в данном конкретном случае более чем достойной внимания - и, перешагнув через борт, безбоязненно окунулся в сомнительную купель.

На дрожащих от холода ногах я поднялась по скользким холодным металлическим перекладинам и с опаской потрогала воду пальцами стопы - ступня погрузилась в обвившие ее змеиные клубки водорослей. От неожиданности и отвращения я непроизвольно вздрогнула, и только взгляд Ивана, который, не прячась, глядел на меня с провокационной полуулыбкой, и лютый холод не дали мне отказаться от этой неоднозначной затеи. Задержав дыхание, я поспешила спрятаться от пронизывающего ветра и бесстыжих мужских глаз в горячем зловонном месиве.

Выловив одну широкую, как шарф, ленту ламинарии, я обмотала ее вокруг груди в несколько слоев.

- А водоросли здесь зачем?

- Ну ты даешь! Это же очень полезная вещь! В городе такое спа стоит баснословных денег!

- Суровое поморское "спа".

- А между тем ты зря смеешься. Завтра утром ты проснешься, как заново рожденная!

Специфический запах очень скоро перестал ощущаться привыкшими к нему обонятельными рецепторами.

Мы сидели в теплой воде в дымке испарений, из трубы вылетали искры, пахло дымком. В сгущающейся, все больше наливающейся чернотой кисельной серости с шумом выплескивались на берег волны, обдавая наши лица промозглым аэрозолем и создавая на волосах тончайшую вуаль из бисеринок воды. Студеные дуновения с моря резко контрастировали с чувством согретости, многократно усиливая и без того пронзительное, уже почти болезненное чувство наслаждения теплом.

Ничего романтического в нашем купании не было, все было как-то... "чисто по-дружески". Мы были просто два до смерти уставших от своих одиноких скитаний странника, истосковавшихся по родной душе, два прошедших сквозь огонь и воду боевых товарища, два брата по разуму, два живых существа, две искорки жизни на негостеприимном ненадежном камне, вращающемся в бесконечной космической мертвенности.

Еще никогда в жизни мне ни с кем не было настолько не "не по себе". Настолько "по себе".

В небе над морем колыхались пурпурные всполохи, которые я приняла за остаточные проблески заката.

- Нет, это не закат. Это северное сияние.

- Красиво, - прилежно восхитилась я.

- Красиво? И только? Это все, что ты можешь сказать? Ты хоть знаешь, что северное сияние такого цвета это редчайший природный феномен?

- Не знаю, откуда мне знать?! Я и северное сияние-то вижу впервые! - лениво поддержала я нашу недоперебранку.

Не знаю, сколько мы так просидели - час, полтора или больше. Выбрались мы только тогда, когда полностью стемнело, вода начала заметно остывать, а кожа на ладонях вся скукожилась. Наскоро помывшись в тоже уже изрядно подостывшей бане, мы переоделись в чистую одежду и вернулись в нашу теплую тоню.

Поужинали мы консервированной кукурузой прямо из банки и сухарями с чаем, что-то готовить времени и сил не было, да и ванильные сухари показались мне - может быть, от голода - какими-то чрезвычайно вкусными и ароматными.

За окном шумели волны заштормившего к ночи моря, в печной трубе завывал поднявшийся ветер. Под закопченным потолком стелились тонкие струйки дыма от керосиновой лампы. Черным-черное стекло окна было сплошь покрыто тяжелыми каплями конденсата, то и дело срывавшимися вниз, оставляя за собой голые чистые дорожки, скоро опять запотевавшие, покрывавшиеся быстро грузнеющими от накопленной влаги каплями, готовыми превратиться в новый верткий юркий ручеек.

Мы сидели за столом напротив друг друга. Я пыталась фотографировать наши отражения и рекурсию огней от свечи на темном стекле окна.

- Окна тони обязательно должны были выходить на море, - рассказывал Иван, провожая взглядом бежавшие по стеклу струйки. - Рыбакам нужно было все время следить за сетями, на сети нападают тюлени, разоряют и рвут их. У окна постоянно кто-то дежурил, кто-нибудь из малолетних детей или старик-отец. Кто-то не подходящий для более серьезной работы. В море мужчины выходили и днем, и ночью, поэтому если рыбак жил в тоне с семьей, женщины и дети спали в отдельной комнате. Никакой дискриминации и сегрегации, это было нужно для того, чтобы мужчины не мешали домочадцам ночью, и чтобы жены не будили отдыхающих мужей днем. Дед говорил, что в мужской половине обитали те, кто жил "по луне", а в женской те, кто жил "по солнцу".

Иван не смотрел на меня и не мог видеть моего изучающего взгляда - я получила, наконец-то, возможность вдоволь, не урывками, не украдкой, порассматривать его красивое лицо. Мне нравились его уже довольно глубоко прочерченные пучки лучей, разбегавшиеся от внешних уголков век к вискам, когда он улыбался, нравились мелкие ироничные "скобки" вокруг уголков губ, нравилось, когда он то чуть поджимал губы, то слегка прикусывал, то проводил по ним кончиком языка. Человеческая мимика и, как следствие, мимические морщинки - основной источник информации о характере человека. Определенные эмоции вызывают строго определенные выражения лица, наносят на него закономерный рисунок, проявляя кристаллическую решетку сущности его обладателя. Пучки лучей на висках молодого мужчины напротив меня испускали сильнейшее информационное излучение, от которого стрелки моих дозиметров прибивало к дальней границе красного сектора, указывающего на максимальное значение признака, и в данном случае это был такой редкий и невероятно сексуальный признак, как немелочность - главный показатель психологической зрелости.

Современные стандарты красоты предписывают отсутствие даже самых незначительных морщин, тем самым стирая с человеческих лиц процентов девяносто информационных сигналов. Глядя на такое лицо, ты чувствуешь, как зонды твоих марсоходов скользят по лунно-стерильной поверхности, пытаясь взять образцы грунта, но снова и снова зачерпывают в свои пробирки лишь разреженный воздух, посылая в центр управления сплошные прочерки - магнитное поле у космического объекта практически отсутствует, плодородной почвы на объекте нет, атмосферы и воды нет, зарождение жизни в таких природных условиях вряд ли возможно...

- Я должен тебе кое-что сказать, - по-прежнему не отрываясь от созерцания струй на стекле, произнес Иван. - Еще одну ночь рядом с тобой я не выдержу.

Он сидел с разведенными ногами, устало-расслабленно откинувшись на спинку стула, положив руки себе на сгибы бедер, и говорил таким же констатирующим повествовательным тоном, каким только что расповедывал об обычаях поморских рыболовов. Прямолинейность и эмоциональная неокрашенность его признания были настолько обескураживающими, что я не сразу поняла, что он мне сказал.

- Прости, что?

- Еще одну ночь рядом с тобой я не выдержу, - Иван перевел взгляд на меня и повторил свою фразу, не воспользовавшись предоставленной ему мной - с нажимом - возможностью сдать назад, сделав вид, что я ослышалась, и что он имел ввиду не это.

- Что ты хочешь этим сказать? Мне лечь отдельно?

- Спальник только один. К тому же, боюсь, это не очень поможет.

- И... что ты предлагаешь, боюсь спросить?

- Я лишь констатирую, как обстоят дела, - он сидел, не шевелясь, ни на миллиметр не изменив положения своего тела, в то время как я по мере осмысления услышанного начала все больше елозить на стуле.

- То есть, ты вынуждаешь меня придумать решение этой проблемы.

- Только ты и можешь.

- Я правильно тебя поняла: ты предлагаешь мне… заняться сексом? Потому что тебе очень надо, а с меня... не убудет?

- Ну, это несколько утрированно, но если хочешь, можно сказать и так.

Я нервически хохотнула:

- Ты серьезно?

- Прости, я понимаю, что с моим предложением что-то не так. Но я так устал, что не могу сообразить, что именно с ним не так.

- Даже не знаю, что тебе на это сказать...

- Я просто подумал, что мы оба слишком устали для формальных хождений вокруг да около. Ведь все и так уже понятно. Я знаю, что так нельзя, но и вправду не понимаю, почему нельзя.

- Ну... Если честно, если честно... я тоже не знаю, почему так нельзя. Почему-то нельзя. Так не принято… - я пыталась заставить себя начать уже, наконец, ошалевать от происходящего, но так и не сумела вызвать в себе своего любимого чувства "не своей тарелки": обшарив все свои внутренние закоулки, возмущения неслыханным нарушением романтических канонов я так нигде и не отыскала. Все с точностью до наоборот - у меня захватывало дух от такой непосредственности.

- А как принято?

- Ну... так... Иносказательно. Намеками. Не в лоб. С разведкой боем...

- Ты даже не представляешь, как сильно ты мне нравишься, - Иван замолчал, словно окончательно исчерпав все свои доводы и силы их приводить.

Несколько секунд мы молча смотрели друг другу в глаза: я - с плохо контролируемым и все нарастающим волнением и замешательством, Иван - с таким видом, словно просил у меня всего лишь чашку кофе.

- Хорошо, и как по-твоему все должно выглядеть? - я встала из-за стола и, подойдя к кровати, расстелила поверх матраса спальник, на который легла, сцепив пальцы на животе и чуть расставив, паясничая, согнутые в коленях ноги, как на приеме у врача в женской консультации. - Так?

Нисколько не задетый моим скоморошеством, не конфузясь и умудряясь не выглядеть бедным родственником, хотя ситуация к этому не просто располагала - прямо-таки не оставляла иных вариантов - Иван встал со стула и снял футболку. Не торопясь, без суеты и чреватой курьезами спешки, преподносимой голливудскими мелодрамами как выражение безудержной страсти, которая, по мнению авторов, должна являться доказательством подлинности и накала чувств, а как по мне, придает кинопостельным сценам ветеринарное звучание. Не люблю животные начала в человеке, не говоря уже о том, что "животная страсть" это одно из самых банальных и затасканных мелодраматических клише. Звякнув пряжкой ремня, Иван снял джинсы, и я, все еще не веря, что все это происходит - что все происходит так, как происходит - словно загипнотизированная, тоже разделась. Сердце колотилось в пересохшем горле, еще никогда в жизни я не испытывала настолько… упоительного страха.

Иван подошел к кровати и опустился на меня, удерживая себя на вытянутых руках и не отводя глаз от моего лица. Мы смотрели друг на друга все время, пока он продолжал, и отважиться на это зрительное соединение было намного труднее, чем на саму физическую близость, потому что оно требовало одного очень специфического умения - способности заниматься сексом без детского стыдливого избегания осознавания происходящего. Инфантильное сознание стремится "облагородить" этот "непристойный" с его точки зрения процесс, подогнав его под один из устоявшихся в коллективном бессознательном как наиболее "фотогеничные" шаблонов: либо изображая - нередко под воздействием алкогольных стимуляторов - ту самую голливудскую "роковую" страсть, затмевающую разум и как бы оправдывающую "падение", либо играя в "уступающих давлению" патриархальных традиций целомудренных невольников супружеского долга. Потому что концепция, что заниматься любовью с другим человеком не в состоянии беспамятства, в трезвом уме и твердой памяти, можно по одной простой, самой естественной и единственной здоровой причине - потому что он тебе очень нравится и потому что взрослый человек может себе это позволить - в качестве допустимой нормы почему-то никак не приживается.

В конце концов Иван не выдержал, опустился на меня и, словно забывшись, прижал мои руки к бокам так, что это уже больше походило на захват, и судя по всему, подсознательно именно эту цель он и преследовал - любой ценой удержать меня, не дать мне перестать быть с ним. Интенсивность его желания и восхищение мной, которые он не боялся не скрывать, вливались в меня мощными потоками жизненной энергии, оживляли - делали живой - вызывая чувство почти религиозного благоговения и признательности за эту такую искреннюю безусловную любовь. Ту самую, которая от слова "любование", ту самую, которой мне еще не доводилось испытывать в жизни - к себе и самой.

Некоторое время Иван без сил лежал на мне, отдыхая. Я боялась пошевелиться, чтобы он не расценил это как сигнал, что мне тяжело, хотя тяжеловато мне было - но мне не хотелось, чтобы он уходил.

- Господи, спасибо, - поблагодарил он вдруг без всякой иронии, все-таки перекатываясь с меня на спальник.

Без него сразу стало легко, но очень холодно и пусто.

- Это так странно!

- Что именно?

- За такое не благодарят.

- За какое такое?

- А за что ты благодаришь?

- Не знаю. Просто захотелось сказать спасибо. Может быть, даже и не тебе.

- Ааа...

Я провела ладонью у него по груди.

- Ты такой весь твердый. Деревянный.

- Дуб дубом, хочешь сказать?

Я замерзла, очень хотела спать и попыталась нашарить свое термобелье, чтобы надеть его вместо пижамы.

- Подожди, - остановил меня Иван, укладывая меня обратно на спину и возвращаясь на только что покинутое им место.

- Господи, как же ты мне нравишься, - повторил он свое признание, через некоторое время во второй раз обессиленно опускаясь рядом со мной.

- Знаешь, тогда тебе тоже спасибо.

- За что?

- За твою… не жадность. Сегодня люди до приступов апноэ боятся обнаружить свое неравнодушие... боятся позволить себе неравнодушие к кому-либо. Как будто это ставит их в унизительное положение безличной песчинки в фан-клубе кого-то более... высокорангового и преуспевшего в эволюционной гонке.

- В школе и на первых курсах университета я профессионально занимался спортивной гимнастикой. Я очень хорошо помню свои ощущения, которые испытывал, когда видел, что кто-то делает какие-то элементы лучше, чем я, - Иван встал с кровати и подошел к столу. - Черная ненависть к себе и острое желание узнать о том, кому я завидую, какой-нибудь компромат, который бы девальвировал все его достижения на корню.

Выдвинув ящик, он достал оттуда пачку сигарет и, присев на гладкую отесанную чурку у печки, открыл дверцу топки и закурил.

- И это при том, что я был одним из лучших, если не лучшим воспитанником своего тренера. Красивых, умных и талантливых людей невозможно не любить, и именно поэтому их невозможно любить. Осознавать свою "хужесть" действительно невыносимо тяжело, - Иван курил, выдыхая дым и стряхивая пепел в топку. - Страшно быть "не дотягивающим". Выбракованным. Сошедшим с дистанции, не прошедшим эволюционный кастинг.

Накинув его рубашку, я встала, взяла свой телефон и сделала несколько его портретов. Иван наблюдал за мной, как обычно, не тушуясь и не позируя.

Я тоже взяла сигарету в ящике стола и, присев на другую чурку с ним рядом, закурила.

- Сектанты не боятся показаться "низкоранговыми" по той простой причине, что у них нет понятия о рангах. Для сектанта демонстрация своего превосходства, даже нечаянная, это невообразимая, чудовищная бестактность. Потому что даже самая невинная демонстрация превосходства априори унизительна для окружающих. Унизить другого человека для сектанта в сто раз унизительнее, чем быть униженным самому. Человек с чувством собственного достоинства никогда не позволит себе пренебрежительного отношения к ближнему даже не потому, что он бережно относится к чужим чувствам, а потому, что это ниже его достоинства. Для человека признаться кому-то в том, что этот кто-то ему нравится, равнозначно приговору, что объект симпатии лучше его самого. Для сектанта признаться в том, что ему кто-то нравится, это признать, что объект симпатии достоин признания. Не развивая в себе умения любить, человек делает хуже только самому себе. Существуют такие понятия, как "ароматерапия", "арт-терапия", "цветотерапия", "литотерапия". Считается, что красивые, "радующие глаз" и "греющие душу" вещи обладают целебным воздействием. Но лечат не цвета, не запахи, не произведения искусства и не звуки. Лечит аккурат это состояние влюбленности, вбирания, впитывания красоты. При этом чем больше ты вбираешь, тем больше отдаешь назад энергии, преобразующейся в физически воплощенную красоту. Красота в глазах смотрящего. Сам глагол "любить" - переходный и требует объекта. Как "творить" - что-то. "Создавать" - что-то. Нелюбовь тоже в глазах смотрящего. Нелюбящим взглядом можно в реальности обезобразить даже самое красивое лицо. Что называется "сглазить", - Иван докурил и бросил окурок в топку. - Но мне кажется, что ты нехватки внимания, особенно мужского, испытывать не должна.

- Спасибо тебе, конечно, за эту твою очень лестную безапелляционность, но а вот и нет. У меня с этим большие проблемы, и я не верю, что признаюсь тебе в этом.

- Потому что на самом деле тебя это не волнует.

- Почему ты так думаешь? Как любую женщину, меня это задевает. Я чем-то отпугиваю мужчин.

- У тебя есть молодой человек?

Я на секунду задумалась.

- Я даже не знаю. Мы с ним не готовы хоть чем-то пожертвовать друг ради друга, понимаешь? Мне не нравятся такие отношения даже не потому, что он не готов брать ответственность за меня. Мне не нравится собственное ощущение безответственности и... безразличия. Мне хотелось бы переживать за человека, который рядом со мной, хотелось бы, чтобы мне было не все равно, чтобы мне было до него дело. А про нас нельзя сказать, что нам есть дело друг до друга. Нет, на словах, конечно, есть, но только на словах. Нам с ним неплохо вместе, но и друг без друга нам не плохо. Я не могу назвать такие отношения "у меня есть мужчина", хотя формально он вроде как есть, - я бросила свой окурок в топку и закрыла дверцу.

Мы вернулись в кровать, и я снова предприняла попытку забраться в спальник.

- Подожди, - остановил меня Иван.

За ту ночь он пресекал мои поползновения забраться в спальный мешок восемь раз. У меня даже не было возможности побояться порой мерещившегося мне на фоне темного квадрата незанавешенного окна еще более черного контура в форме медвежьей башки.

Уснули мы только под утро, когда уже начало светать.

 

 

 

Глава четвертая

 

 

Просыпаясь утром у бабушки в деревне в детстве, я часто какое-то время лежала, не открывая глаз, прислушиваясь к звукам существующей за стенами дома действительности. Надрывное кудахтанье чем-то встревоженного петуха, захлебывающийся лай далекой недалекой собаки, шелест листьев в саду, суматошное птичье щебетание, постукивание топора, потрескивание дров в растопленной с утра пораньше бабушкой печи: не задумываясь над этим, я получала исчерпывающую информацию о населенности, обитаемости пространства, основательной освоенности его человеком - информацию, наполняющую тебя глубинной умиротворяющей уверенностью в доброжелательности и благоустроенности окружающей среды.

В городе подобных пробуждений не бывает. В городской какофонии не вычленяются отдельные слагаемые, кроме разве что воя сирен, сообщающих о происходящей где-то беде и погружающих в больничную тоску и чувство обреченности своего одинокого противостояния силе, которую некоторые считают посылаемыми человеку свыше испытаниями, кто-то - просто чередой несчастных случайностей, кто-то - эффектом бумеранга и расплатой за все причиненное когда-либо кому-либо зло. Не получая жизненно необходимых подтверждений о благополучии мира, реликтовые участки мозга расценивают это как ситуацию угрозы для жизни - живя в городе ты подспудно ощущаешь себя уязвимым со всех сторон, незащищенным и глубоко и всеобъемлюще, хотя и на первый взгляд беспричинно несчастным.

Проснувшись утром в тоне, я ощутила, что в полудреме по давно забытой привычке прислушиваюсь к таким знакомым, родным звукам: шипение смолы на дровах в печке, похлопывание колеблемой ветром, неплотно прикрытой двери бани во дворе, канонада капель дождя по крыше, "угромчающаяся" при порывах ветра, бульканье закипающего чайника и новый для меня, но идеально вписавшийся в этот дивный набор шум волн и крики чаек - вокруг затерянной на краю мира тони жизни было больше, чем в трещащем по всем швам мегаполисе.

Дождь шел всю ночь, барабаня по подоконникам, порой шуршаще-убаюкивающе, иногда, наоборот, ожесточенно, выдергивая из сна, словно бы разозлившись на уснувшего и переставшего слушать его виртуозные импровизации невоспитанного неотесанного слушателя.

Сквозь полуприкрытые веки я тайком наблюдала за Иваном, сидящим за столом. Он чинил какое-то, как я поняла, рыбацкое приспособление. Я вдруг поймала себя на том, что немного побаиваюсь первой встречи с ним после того, как в наших отношениях произошли такие большие перемены. Это была та самая, намертво въевшаяся в структуры женской психики утренняя боязнь "послеперворазия" - страх встретиться с отношением "матроса", страх увидеть пустой взгляд человека, получившего желаемое и утратившего к нему всякий интерес. Наверное, даже никогда не сталкивавшаяся с подобным отношением самая избалованная мужским обожанием фем фаталь все равно не застрахована от подобных опасений даже с самым галантным и обходительным кавалером.

- Ты даже не представляешь, как сильно ты мне нравишься, - не отрываясь от своих сетей, отозвался на мои мысли Иван, и я непроизвольно зажмурилась от облегчения и удовольствия.

Он не сидел на полу у моей постели в ожидании моего пробуждения, не любовался мной, трогательной хрупкой спящей красавицей, не щекотал нежно перышком мое лицо и не подал мне подноса с чашкой какао и розочкой в тоненькой вазочке-колбе - он не воспользовался ни одним из шаблонов, укорененных в женской подкорке как эталонные и обязательные, иначе не считается, проявления "настоящей любви". Он даже не подошел и не поцеловал меня. Но ему каким-то непостижимым образом удавалось одним своим присутствием создавать атмосферу такой концентрированной надежности, что все мои детские и женские страхи растворялись в ней, как металлы в царской водке.

Он просто взял и предложил, прямо и внятно, все, что он мог мне дать - свои знания, свои умения, свое время, внимание и заботу - не юля, не пытаясь темнить, не торгуясь и не стремясь сбить чужую цену, не подсчитывая, что он получит взамен, не боясь продешевить, не спекулируя и не порываясь под шумок сбыть неликвид, не теребя нервными пальцами гроши в кошеле, - доверяя мне самой, в свою очередь, решать, что и сколько дать.

Мой молодой человек впервые пригласил меня к себе домой спустя два года после нашего знакомства. Он жил с матерью и самым ревностным, не совсем здоровым уже даже образом оберегал свое личное пространство от мнимых посягательств. Он боялся возможного (неизбежного) неодобрения матерью его выбора, боялся быть втянутым в нашу с его матерью возможную (неизбежную с таким типом матерей) конфронтацию, боялся усиления женского влияния и контроля в своей жизни и панически боялся каких-либо обязательств, на которые его жиденьких силенок и впрямь не хватало. Подобная антимужественная несамостоятельность (несостоятельность) могла бы быть жалкой, если бы не одно "но", которое, собственно, и делало наши взаимоотношения возможными - он и сам все это признавал. Меня подкупала его самокритичность и честность со мной, позволявшая мне предельно четко понимать, с чем я имею дело и не питать никаких иллюзий на его - и наш с ним - счет.

- Я отплыву в море ненадолго, попробую поймать что-нибудь, - Иван встал и, аккуратно неся в руках неизвестный мне предмет, над которым кропотливо трудился все утро, вышел из комнаты.

Я еще какое-то время поспала - я не выспалась ночью, но странным образом выспалась за час этой сладкой утренней "додремы". Проснувшись, я умылась и позавтракала. Добрых полчаса мне понадобилось, чтобы расчесать не расчесанные после бани, что было большой ошибкой, волосы, спутанности которым здорово добавила беспокойная ночь. Кое-как мне удалось собрать пушистый и от этого невероятно объемный неукротимый сноп в рыхлый растрепанный пучок. В ожидании Ивана я почистила и поставила варить остатки найденной в кладовке старой, увядшей и мягкой, но вполне еще съедобной картошки.

Иван вернулся с несколькими тушками пойманной и уже почищенной им на берегу селедки - в окно я видела, как к выброшенной им требухе незамедлительно слетелись чайки, привыкшие, что у человеческого жилища нередко частенько чем-то поживиться.

Я пожарила рыбу и, хотя тушки пристали к исцарапанному дну старой дрянной сковородки и неэстетично развалились при переворачивании, у нас все равно получился необыкновенно вкусный обед.

В комнате пахло горячей домашней едой, смолой, дымом, морем, воском свечей и почему-то очень сильно - цветными карандашами.

Мы сидели за столом, я смотрела на Ивана, и вдруг как никогда раньше прожекторно ясно осознала, прочувствовала всеми ядрами всех своих клеток, простейшую и самоочевидную истину - что передо мной живой человек. Люди убеждены, что они всегда, глядя на другого человека, прекрасно осознают этот кажущийся им непреложным факт - что перед ними живой человек, но в действительности с действительностью это имеет мало, если не сказать ничего общего. Другой человек это лишь комплекс ощущений, некое заданное стечение обстоятельств, сумма выгод и угроз, с вытекающей необходимостью судорожного поиска в ворохе хаотично надерганных с миру по нитке поведенческих алгоритмов подходящего варианта на эти выгоды и угрозы реагирования. То есть, по сути, чужое общество это лишь набор твоих собственных рефлексов - преимущественно невротических - на чужое поведение, как и твое, обусловленное сплавом нелепых бездоказательных установок, давно изживших себя табу, предрассудков, предубеждений и откровенных бредовых фиксаций, выдаваемых за целостное мировоззрение и систему взглядов на жизнь.

Глядя на Ивана в тот момент я прочувствовала не свои ощущения, а его - в том, что испытанные мною эмоции были не моими, а именно Ивана, сомневаться не приходилось, потому что это были мужские переживания, моей женской природе до того совсем незнакомые. Я почувствовала его влюбленность - сильную, с толикой мужской самодовольной, не без этого, гордости за свою способность вызывать женское доверие вкупе с легкой тревогой это доверие не оправдать, - и примесью мелких царапающих вкраплений странной, непонятной мне грусти от парадоксального сочетания: чувства горечи от осознания неизбежности чего-то, чего он не хотел, при полном понимающем не ропщущем согласии с этим предстоящим положением вещей.

Мы с ним сидели в простейшем из всех возможных человеческих жилищ, ели простейшую из всех возможных еду и не происходило ровным счетом ничего. Ничего из того, о чем я могла бы рассказать своим друзьям, чтобы вызвать у них деланный интерес и лицемерное почтительное мычание, которое вызывают разговоры на назначенные ультраостросоциальными темы, рассказы о дорогих путешествиях в экзотические места и возбужденные отзывы об участии в нашумевших псевдокультурных квазисобытиях и бессмысленных активистских акциях. Разговоры, которые - хотя я и изображала ожидаемую, и даже вымогаемую у меня жадную заинтересованность - казались мне не только смертельно скучными, но и вызывали чувство удушливой неловкости от их невыносимой искусственности, пустопорожности, "ниочемности", вульгарности и манерности. Мне до ломоты в обеих челюстях было стыдно за себя и всех и каждого в отдельности за это петушье-кукушкинское хоровое пение хвалебных од несуществующим платьям голее голого бесплотных королей. Люди в промышленных масштабах генерируют пыль в глаза, создают некие донельзя топорные потемкинские образы, чудовищно фальшивя и переигрывая, но не вызывая у нечувствительной к подобной кондовой игре публики и тени смущения этим примитивными ужимками. И точно так же корчила из себя что-то и изрекала как бы злободневные лозунги я сама, потому что по-другому никак, потому что пытаясь быть собой и вести себя естественно, ты выбиваешься из общей массы и выглядишь, как городской сумасшедший, средь бела дня забредший в оживленное кафе.

Мы просто сидели вдвоем в простейшем из всех возможных человеческих жилищ, ели простейшую еду и не происходило ровным счетом ничего - ничего из того, что до основания опустошает и лишает меня всякой воли к жизни в обществе людей. Никто не пытался самоутверждаться за мой счет, на корню отрицая все мои достоинства, обесценивая достижения и раскурочивая мою самооценку в атомную пыль. Никто не тянул из меня жилы надуманными обидами и несправедливыми упреками с целью завладеть контрольным пакетом моих акций, обязав меня к бесперебойной круглосуточной обратной связи с предоставлением безлимитного доступа ко всем моим эмоциональным ресурсам. Никто не пер танком через мои пограничные контрольно-пропускные пункты, не вставал коленом на горло, не пытался обложить санкциями за несоответствие чьим-то лекалам, не учил жизни и не пытался с пеной у рта доказывать мне - "для моего же блага", на голубом глазу назначив себя моим персональным гуру, куратором, тренером личностного роста и наместником ангела-хранителя на земле - что я ничего в жизни не понимаю, все делаю не так и со мной все не так, что я сплошь и рядом неправа, всем по гроб жизни должна и кругом перед всеми виновата.

Мы сидели вдвоем в простейшем из всех возможных человеческих жилищ, ели простейшую еду и абсолютно ничего не происходило - ничего, кроме чего-то, грозящего полностью перевернуть - уже переворачивающего - уже перевернувшего все мои представления о себе, своем значении и предназначении в жизни, и о смысле этой самой жизни.

- Я поняла, почему институт брака переживает сегодня кризис. Потому что люди больше не живут в частных домах. Частный дом требует наличия хотя бы двух пар рук. В одиночку банально не управиться. В городской квартире человек человеку не нужен.

- В этом смысле человек человеку сегодня в принципе не нужен.

- В каком "этом" смысле?

- Я читал одну очень интересную статью о пчелах, - по установившейся у нас традиции издалека, с притчи, начал Иван, немного подумав. - Пчелиный рой управляется удаленно из одного центра, при этом все приказы выполняются настолько неукоснительно, согласованно и без малейших промедлений, что эта слаженность напоминает единый организм. Пчелы непревзойденные гении кооперации. Но сама по себе отдельная особь не обладает даже проблеском интеллекта. Если вход в улей сдвинуть всего на полсантиметра, пчел одолевает неодолимый бараний синдром новых ворот. Они будут долбиться в стенку в то место, где раньше был леток, до тех пор, пока кто-нибудь случайно не ввалиться внутрь. Так же в природе существует такое непостижимое животное, как барсук. Барсуки строят норы, планировка которых приводит в изумление даже профессиональных инженеров. В барсучьих хоромах несколько этажей, в них грамотно спроектирована вентиляция, есть противопожарная система, защита от подтоплений и сеть аварийных выходов. Барсук различает десятки видов растений и знает оптимальные условия хранения для каждого из них. Все свои запасы он складирует на разных этажах с разным температурным режимом и уровнем влажности.

Иван встал из-за стола и, продолжая говорить, сходил на кухню, откуда принес таз и чайник с водой, который поставил на горячую плиту.

- При этом барсуки - законченные одиночки и клинические социопаты. Они практически не контактируют с себе подобными. Даже мамаши выставляют своих чад за дверь, едва те становятся способными держаться на своих тоненьких подламывающихся лапках, - Иван начал между делом потихоньку наводить порядок в комнате и складывать свои немногие разбросанные вещи в рюкзак. - Чем более социален вид, тем ниже уровень интеллекта у каждого отдельно взятого члена этого социума. И чем ниже этот уровень, тем более склонен вид к коллективному существованию. Биологи говорят, что на заре эволюции существовавшие в первичном бульоне одноклеточные организмы в какой-то момент начали объединяться в колонии. Один вид микроорганизмов поглощал и перерабатывал продукты распада, производимые другим видом, третий вид питался метаболитами, выделяемыми первым видом, и так далее. Это был такой слоеный пирог, нахождение внутри которого было взаимовыгодно всем. Постепенно из таких колоний начали формироваться многоклеточные организмы. То есть, прообразом многоклеточного организма была, по сути, кучка не связанных между собой автономных и самодостаточных одноклеточных. Если разрозненные клетки смогли объединиться в многоклеточную структуру, то и многоклеточные организмы тоже могли бы, наверное, срастись, пусть не физически, в единый организм. Человечество сегодня - это такая колония многоклеточных. Протомногоорганизменный организм. Конгломерат стандартизированных, легко воспроизводимых и взаимозаменяемых компонентов. Современные социальные сети - своеобразный анатомический атлас этого организма. Люди сверхсоциальный биологический вид, очень тяготеющий к тому, чтобы стать образованием наподобие пчелиного роя или муравейника. С появлением искусственного интеллекта это наконец-то стало осуществимым. При помощи вживляемых микросхем можно подключить мозг к компьютерным нейросетям - напрямую к единому центру управления, которого так жаждала во все времена основная масса человечества. Полная утрата человеком собственного сознания и воли, чего до обморока боялись некоторые фантасты, только на первый взгляд кажется мизантропической антиутопией. Человек и так не обладает ни тем, ни тем. То, что ошибочно принимают за сознание и мышление - лишь комплекс генетических программ, условных рефлексов и заученных идеологем. Мозг с загруженным в него искусственным интеллектом не только ничего не теряет - он приобретает то, чего у него не было. Клетки одного организма нужны друг другу, но не в том смысле, который обычно вкладывается в это понятие.

- Но ведь клетки должны жить душа в душу и в едином порыве работать на общее благо во имя светлого будущего. Мы же имеем в тех же соцсетях такую кровавую баню, что приходи кума глядеть, - я налила в таз нагревшейся воды из чайника, чтобы помыть наши тарелки и кружки. - Здесь есть какая-нибудь губка или тряпка для мытья посуды?

- Губка, - хмыкнул Иван и принес мне из кухни поллитровую банку с содой.

- Тысячелетиями человеческим поведением управляла внутривидовая борьба не на жизнь, а на смерть. Врожденные рептильи инстинкты так быстро себя не изживут, - пока я надраивала тарелки и кружки содой, Иван открыл дверцу печки и начал гасить огонь, тщательно разбивая и разбрасывая кочергой по топке тлеющие угли. - Многоклеточные организмы существуют уже сотни тысяч лет, а клетки до сих пор помнят те славные былые денечки, когда они жили-поживали на вольной волюшке каждая сама по себе. Онкология это, как говорят генетики, саботаж сорвавшихся с цепи иммунитета клеток, решивших жить, как деды в старину - вне системы. Недавно я смотрел исторический сериал о раннем средневековье - о викингах, кельтах, монголах. На протяжении всего своего существования люди на всех континентах занимались только тем, что либо вели кровопролитные завоевательные войны, либо развязывали междоусобную резню. Реки выходили из берегов от крови. Историки подсчитали, что за всю историю человечества наскребется едва ли сотня-другая дней, когда нигде в мире не лилась бы кровь. Любой учебник истории - это перечисление войн, там больше ничего нет. То есть, бесперебойное истребление себе подобных это ведущая специализация вида хомо сапиенс. И такой образ жизни был нормальным и будничным еще совсем недавно. Еще каких-то лет сто назад убить человека для человека было так же легко и просто, и ничуть не предосудительно, как в наши дни написать комментарий на сайте. Язык сегодня это единственное оставшееся в распоряжении людей легитимное оружие против ближнего. Раньше тебе положили бы доску на грудь и проехали бы по этой доске на коне, выкололи бы глаза, содрали кожу, залили бы в горло расплавленный свинец, закопали живым или живьем сожгли бы. Сегодня же о тебе просто напишут гадость. Прогресс и торжество гуманизма налицо, - Иван закрыл топку. - Язык сделал из обезьяны человека, а человек стал использовать язык, чтобы стать максимально наихудшей версией обезьяны.

- В городе тебя бы распяли за такие речи.

Иван присел на подоконник и скрестил руки на груди.

- Знаешь, я иногда думаю, что войны - они ведь не просто абсолютное зло, они еще и... совершенно нецелесообразны со всех точек зрения. Учителя истории талдычат, как Отче наш, что войны велись, чтобы захватывать новые земли и ресурсы и угонять в плен рабов и наложниц. И всем это кажется вполне убедительным объяснением. Но на самом деле ведь никаких выгод от войн нет вообще. Массово утилизировать собственных здоровых работоспособных мужчин, чтобы заменить их на гораздо менее преданных и куда как менее мотивированных рабов? Женщин запросто можно просто соблазнить или подкупить, вовсе необязательно их похищать и применять насилие. Что касается ресурсов, намного выгоднее торговать, чем нести колоссальные военные убытки и стирать с лица земли свое и чужое невосполнимое культурное наследие. Единственный смысл необоронительной войны - стремление элитных групп защитить свое привилегированное положение. Любой ценой сохранить кастовое устройство общества. Непонятным остается только, почему многомиллионные армии соглашаются огнем и мечом биться за свой статус низшего сословия и звание людей второго сорта. Я слышал такую конспирологическую теорию, что люди произошли от разных видов палеоантропов. Представители одного из этих видов были каннибалами, которые выращивали другие виды, как домашний скот на фермах. Управляли первые вторыми при помощи суггестии. Внушения. В процессе селекции ими была выведена порода особо внушаемых особей, на которых можно лить божью росу цистернами. Люди поверят в самую абсурдную чушь. В антропогенное влияние на климат и необходимость ввиду этого перехода на питание комбикормом из червей и опарышей. В спасительность добровольной эвтаназии, в том числе для детей, от плохого настроения и жизненных неурядиц. В пандемию бессимптомного заболевания, под предлогом которой в мгновение ока одним махом можно отменить абсолютно все законы и все неотъемлемые неотчуждаемые базовые права и свободы человека. В привлекательность идеи необратимо калечащего и обрекающего на страшные мучения до конца жизни трансгендерного перехода, генного редактирования и трансгуманизма с киборгизацией. В обоснованность ювенального беспредела. В являющуюся ничем иным, как неприкрытый геноцид, античеловеческую идеологию бездетности, радикального феминизма и сексуальной вседозволенности, включая депатологизацию сексуальных расстройств и абсолютно психопатичную декриминализацию сексуальных преступлений против детей. В позитивность нездоровья, в частности ожирения в степени, которую впору уже измерять двухзначными цифрами. Ничего, кажется, не забыл? Расскажи такое средневековому охотнику на ведьм - он своим ушам бы не поверил. Порой возникает ощущение, что ребята там сидят и соревнуются между собой - сможет кто-нибудь придумать настолько запредельную дурь, в которую люди-таки не поверят, скажут, ну не, вот это уж совсем слишком. И никому пока этого не удалось. Историки говорят, что Ватикан на протяжении всего своего существования засасывал, как всепожирающая Черная дыра, все изобретения, научные открытия и инженерные находки и хоронил их в многокилометровых лабиринтах своих тайных библиотек, чтобы тормозить прогресс и удерживать население в невежестве, а значит в зависимости и подчинении. Именно техники управления сознанием и поведением больше всего интересовали нацистских врачей, проводивших свои эксперименты на заключенных концлагерей, разработки которых с энтузиазмом, достойным лучшего применения, продолжили современные спецслужбы и транснациональные корпорации. Целые научные центры трудились над этим денно и нощно не покладая рук. Чего-чего, а техник по управлению чернью, одна другой ублюдочнее, фабрики мысли измыслили превеликое множество, это единственное в чем человечество действительно преуспело, в этом ему точно не откажешь. Промывание мозгов, пропаганда, коллективный гипноз, наркотизация, популяризация деструктивно влияющей на нейронные связи мозга музыки, индуцированный массовый психоз, психологический террор, разрушение образования и отупление масс, атомизация и сектантство. И вот в двадцать первом веке, когда человечество должно было достичь недосягаемой ступени своей эволюции, люди вдруг взяли и... Этому даже названия в психиатрических справочниках еще нет. Это даже не средневековое мракобесие. Такой когнитивной дисфункции невозможно достичь одним лишь оболваниванием. Это больше похоже на хирургическое воздействие на мозг. Что-то наподобие бесконтактной дистанционной лоботомии, когда человек становится физически неспособным пользоваться своим иссеченным неокортексом. Мы живем в такое время, когда реальность страшнее любой антиутопии. Кафка с Оруэллом и Хаксли сообща не придумали бы более уродливого общества. Немецкие социал-националисты начинают казаться мальчиками из церковного хора. Ни психология, ни психиатрия, ни антропология, ни приматология не могут объяснить эту маниакальную, иррациональную, нечеловеческую, и не животную даже, абсолютно небиологическую людоедскую жажду власти стоящих за всем этим чревовещателей, черных властелинов и неизвестных отцов. Власти ради власти, ради упоения чужим унижением. Знать всегда относилась к простолюдину как скоту или вещи. Но в наши дни так называемая элита смотрит на все человечество даже не как на неодушевленные предметы - как на мусор, грязь. Я одного не могу понять - почему это не наскучивает. Хотя бы просто ради разнообразия должно же хотеться чего-то еще. Не каких-то там высоких сфер - просто чего-нибудь еще, ну хоть чего-то, кроме доминирования и экзальтации от понимания, что у тебя чуть более, чем у остальных, пунцовое подхвостье. Но нет. И никакой социальной инженерией и стокгольмским синдромом невозможно объяснить, почему большая часть человечества не просто охотно соглашается быть провиантом для человекообразных существ с донельзя странными гастрономическими пристрастиями - люди готовы вцепиться в горло каждому, кто попробует вырвать их тушку из пытающейся закусить ими пасти. Паразиты в природе обладают впечатляющим арсеналом приемов установления контроля над жертвой. Они могут выделять наркотические вещества, не которые подсаживают жертву, намертво привязывая к себе, умеют менять биохимию крови и вызывать у жертвы привязанность к себе, паразиты даже способны напрямую воздействовать на нейронную сеть мозга и управлять поведением жертвы по собственному усмотрению. Какой бы социальный строй общество бы ни строило - феодализм, капитализм, социализм, либерализм - все равно все заканчивается фашизмом, он же доведенный до абсолюта паразитизм. Как по щелчку гипнотизера, общество превращается в автопарк беспилотников для ковровых бомбардировок инакомыслящих и неугодных, протестующих против этого непрекращающегося пира каннибалов.

- Звучит так, будто у человеческой цивилизации нет шансов, - я помыла посуду и Иван забрал у меня таз.

Выплеснув с крыльца грязную воду, он налил в таз чистой и вернул его мне, чтобы я могла сполоснуть перемытую мною кухонную утварь от соды.

- Выходом могло бы, наверное, стать нащупанное Стругацкими создание нескольких параллельных обществ. Как минимум, условного общества барсуков, они же гадкие утята, и общества-роя, которые оставили бы друг друга в покое. Чтобы пчелы прекратили пытаться одеть барсуков в намордники и согнать в стойло, а барсуки - чем они тоже всегда отличались - не тащили, отрывая уши, пчел по одиночным кельям. С предоставлением каждому человеку сделать свой выбор добровольно. И я абсолютно убежден, что если человек осознанно и добровольно выбирает не принадлежность ни к одному из обществ, это право у него тоже должно быть. Общество это как класс в школе, в который загоняют всех без разбора. Людей, у которых нет совершенно ничего общего, людей с совершенно разными интеллектуальными уровнями, темпераментами, менталитетами, характерами, увлечениями и интересами. И в каждом классе очень быстро происходит саморасслоение - ботаники-заучки начинают общаться с ботаниками-заучками, спортсмены со спортсменами, пионеры-активисты с пионерами-активистами, хулиганы с хулиганами. Если дать всему обществу расслоиться - не по национальным признакам, не по религиозным или каким-то еще - а... по клубам по интересам, это могло бы сработать.

- И общества будут мирно сосуществовать, ты думаешь?

- Я не знаю. Очень трудно оценить, каково соотношение в человеке имманентной и воспитанной низости, потому что за всю историю существования вида Хомо Сапиенс не было периодов, когда обществу давали бы развиваться самопроизвольно, без направленного оскотинивающего внешнего воздействия. Разве что славяне-язычники были таким, не выведенным искусственно, здоровым обществом - во всяком случае, если судить по нашему фольклору. Если им не мешать, у этих обществ могла бы сложиться отличная коллаборация. Барсуки - изобретатели. Пчелы - суперэффективные исполнители.

- Если, конечно, смогут решить две системные ошибки общества-роя - неизбежность возникновения обширной прослойки паразитов и отрицательную селекцию супер-хищников, руководствующихся отнюдь не интересами роя.

- А это уже проблема пчел. Если ты наотрез отказываешься избавляться от зависимости от внешнего управления, нужно быть готовым, что рычаги этого управления могут попасть в самые разные руки. Если ты сам не в состоянии придумать себе смысл жизни, тебе его придумают, можно даже не сомневаться.

- Ты предлагаешь оставить бедных пчел на произвол судьбы?

- Общество барсуков всегда открыто для них.

- Ты не боишься, что общество асоциальных аутсайдеров будет представлять угрозу для всех остальных?

- Бодливым сущностям бог рогов не дает.

- Достаточно ли в мире барсуков, для создания отдельного общества?

- Сколько бы ни было.

Я закончила с посудой и Иван второй раз отнес таз на улицу и вылил воду.

- У меня такое чувство, что ты рассказал мне о сектантах уже просто все, что только можно, так что я теперь и не знаю, зачем вообще мне к ним переться.

- Можем никуда не идти.

- А мы можем?

- Если бы могли, ты была бы не против?

- Почему-то же меня потянуло сюда.

- Так мы можем остаться?

- Можем, но...

- ...не можем. Понятно.

- Почему у меня такое чувство, что мы не можем вовсе не из-за моего нежелания, как ты пытаешься это представить?

- Пошли.

Одевшись и навьючив на себя свои рюкзаки, мы вышли на улицу.

Подперев входную дверь предназначавшейся для этого рогатиной, Иван по-хозяйски поровнял накренившийся чан под одним из дождевых стоков. Окинув придирчивым взглядом двор и удостоверившись, что все в порядке, он кивком головы указал направление нашего следования.

Мы пересекли песчаный пляж и углубились в густой таежный лес.

Обходя глубоченные лужи, мы шли по лесной дороге, то и дело задевая мокрые ветки густых зарослей кустов вдоль обочин и стрясая с них обильные каскады холодных капель. В лесу стоял туман, плотный настолько, что я едва различала мужскую фигуру всего в двух шагах впереди меня. Зефирные клубы стелились в прорехах между деревьями, словно разложенная гигантской ложкой кислородная пена.

- Скоро нам нужно будет перейти реку по подвесному мосту - сможешь? Ты не боишься высоты?

- Нет, - легкомысленно соврала я.

Река, к которой мы тем временем приблизились, протекала по дну расщелины метров тридцать глубиной - именно над этой пропастью и был натянут на металлических тросах упомянутый мост с веревочными перилами и узенькими, через одну сломанными дощечками-"шпалами", на которых едва-едва умещались рядом оба сапога. Увидев эту картину, я почувствовала, как мои ноги потеряли чувствительность, словно бы мне вкололи эпидуральную анестезию. Иван, ободренный моим бесстрашием, так неосмотрительно высказанным мною несколькими минутами раньше, шагнул на мост, раскачивавшийся под ним с амплитудой, от которой волоски у меня на руках встали под прямым углом к коже.

Вцепившись обеими руками за перила, я последовала за ним, борясь с нечеловеческим душераздирающим ужасом и всеми силами стараясь не смотреть вниз, где текла река, мутная настолько, что ее воды были густыми и белыми, как раствор извести.

- Какие еще проверки на прочность и испытания характера меня ждут? - спросила я, сойдя на твердую землю, будучи уверенной, что Иван скажет, что мои похождения по мукам на этом закончились, потому что ну сколько уже можно, в самом деле.

Но Иван не оправдал моих надежд:

- Боюсь, тебе придется еще немного потерпеть.

- Ты издеваешься? - я улыбалась, стараясь, чтобы уголки моих губ дрожали не слишком заметно: я давно перешла грань, за которой держишься уже не из последних сил - ты давно изрядно подрастратил выданный тебе организмом щедрый кредит.

Я знала, что потом, когда-нибудь, буду вспоминать обо всем, как о красивом кино, героиней которого я случайно оказалась, и что со временем это "кино" и вовсе станет одним из моих самых любимых. Но это будет потом, когда все происходящее перейдет в разряд воспоминаний, в которых я буду продолжать существовать в виде своей бесплотной, а потому не способной испытывать страха, холода и усталости - и не могущей физически пострадать - ипостаси.

Иван взял мои руки в свои и крепко сжал.

- Я читал, что у тяжелобольных людей значительно уменьшаются болевые ощущения, когда их держит за руку любимый человек. Настоящая магия, да?

- Быть волшебником так просто.

- Да, все так просто, но совсем не так, - снова процитировал Альберта Эйнштейна Иван.

Несколько секунд мы стояли, глядя друг на друга, и я подумала, что сейчас он точно поцелует меня - только в тот момент я осознала, что мы еще ни разу не целовались, хотя восемь раз подряд занимались любовью прошлой ночью - но он опять не сделал этого.

Мне нравилось, что он не лип ко мне, не висел над душой, не душил вымогательством внимания, не требовал постоянных подтверждений моей привязанности к нему и не пытался каким-то, более или менее фамильярным образом обозначить свое право на меня. Навязчивые проверки лояльности партнера - поглаживания, публичные поцелуи, воркование - считаются доказательством пылкости и нежности чувств, на самом деле это ничто иное, как попытка пометить территорию и посадить партнера на цепь. Мне нравилась здоровая дистанция между нами, нравилось уважительное, даже благоговейное отношение к личному пространству друг друга, нравилось, что мы давали друг другу дышать, нравилось, что наши отношения, которые большинство людей точно сочли бы прохладными, такими и были - я обожаю прохладу и не переношу иссушающий зной. Я не нуждалась, как не нуждался и Иван, ни в каких ритуальных жестах и брачных танцах, потому что если чувства есть, они есть, а если их нет - насильно мил все равно не будешь. Меня не страшит одиночество и мне гораздо больше подходит честное равнодушие, чем патологический союз партнеров, остающихся вместе только лишь потому, что одиночество их ужасает сильнее, чем сколь угодно злая любовь.

Я знала, совершенно точно знала и была абсолютно уверена в отношении Ивана ко мне - когда чувства есть, ты это почувствуешь. Выражать - изображать - нужно только несуществующие или очень слабые чувства, и чем они слабее, тем более экспрессивной будет их демонстративность.

Иван шутливо натянул мне на глаза капюшон куртки:

- Ты не обращала внимания, что стоит надеть капюшон, как сразу начинаешь чувствовать себя неуловимым ассасином?

Я страдальчески улыбнулась.

- Идем дальше?

После прогулки по мосту меня еще долго пошатывало и казалось, что земля раскачивается под ногами.

Мы снова углубились в лес, преимущественно сосновый, а потому светлый, без чащобной мрачности и гнилостной склепной сырости. Через бор вела наезженная грунтовая дорога из мельчайшего белоснежного песка, напоминавшего "муку" балтийских пляжей, с легким янтарным отливом смолы, тысячелетиями капавшей на грунт. На обочине вдоль колеи во мху то и дело призывно мелькали шляпки грибов, которые я поначалу игнорировала, но которые все настырней и настырней бросались в глаза.

- Он съедобный? - спросила я Ивана, не удержавшись и сорвав-таки один гриб.

- Да, это подосиновик.

Гриб был молодой и такой весь на загляденье ладненький и крепенький, без единой червоточинки, что у меня, вообще не грибника, рука не поднялась выбросить его. Дальше, как говорится, все как в тумане. Я начала срывать гриб за грибом и, поскольку мне некуда было их класть, то просто прижимала свой урожай одной рукой к груди. Иван с интересом наблюдал за мной, ожидая, чем все это закончится. Заметив очередную заманчивую шляпку, я чуть углубилась в кусты.

- Я смотрю, мишек ты уже не боишься? - едва Иван произнес свой вопрос, как где-то в чаще громко хрустнула ветка.

Понимание, что я выгляжу глупо, как и понимание, что ветка хрустнула не где-то в чаще, а под моим собственным сапогом, пришли уже после того, как я сорвалась с места и пулей пролетела с добрую полсотню метров. В сапогах и с рюкзаком на плечах я быстро выбилась из сил и начала задыхаться: остановившись, я обнаружила, что со всех ног неслась, не чуя под собой земли и не помня себя, но грибы не растеряла и не выбросила - бежала, так и продолжая бережно прижимать их к груди.

- Ты хотела попасться мишке сразу с гарниром? - веселился Иван, неспешным шагом догоняя меня.

- Иди к черту. Я первый раз в жизни собираю грибы!

- Да уж, инстинкт собирательства - самый древний и один из самых непотопляемых. Так и понесешь их?

- А куда мне их девать? Жалко же выбрасывать! В рюкзаке они раструщатся.

Иван огляделся по сторонам. Сорвав разлапистый лист лопуха на обочине, он свернул его кульком и я сложила в него свои подосиновики.

- Кстати, а чувство юмора у твоих сектантов есть? - попыталась я заболтать свой только что случившийся бесславный спринт.

- Чувство юмора? А хороший вопрос. Чувство юмора у них есть. Просто, как бы это сформулировать... Смотри. Любая шутка смешна только поначалу. Уже спустя какое-то время она перестает казаться смешной - когда ты привыкаешь к ней. Сектанты быстрее переносятся на этот этап. Когда шутка уже становится не смешной. Они постоянно разыгрывают и поддразнивают друг друга, и я всегда наблюдаю за их выходками с умильной улыбкой деревенского дурачка. Но сами они не смеются. Просто у них внутри, где-то на уровне солнечного сплетения, зарождается очень сильное ощущение. Очень сильное и очень приятное, но я не знаю, с чем его сравнить.

- Эээ... с кульминацией сексуального акта, как бы тривиально это не звучало?

- Знаешь, в чем-то это даже приятнее этой самой кульминации, ты уж тоже прости мне банальность таких аналогий. Правда, это ощущение ни на что не похоже.

- А там точно никого нет? - на всякий случай все же уточнила я, косясь на кусты.

Меня не покидало стойкое ощущение взгляда в затылок, отчего у меня непроизвольно чуть выгибалась спина и сводило лопатки, словно бы мое тело стремилось как можно дальше отстраниться от источника этого буравящего излучения.

Я чувствовала каждый свой позвонок и всей поверхностью спины ощущала насколько она... легко расцарапываема, прокусываема, раздираема и ломаема.

- Когда я жил в городе, я выгуливал свою собаку в парке возле дома. Я жил на окраине, парк у нас там был запущенный, заросший, почти безлюдный. Но я все равно уходил подальше в лес, где я мог бы спустить собаку с поводка и дать ей свободно побегать. Иногда мы забирались в такие непролазные дебри, что даже у меня начинал пробегать холодок по спине. Но все страхи и мысли - о медведях, энцефалитных клещах, змеях, маньяках - мгновенно улетучивались, стоило мне услышать один звук, от которого по-настоящему стыла в жилах кровь. Стук о землю палок для скандинавской ходьбы. До сих пор как вспомню, так вздрогну. Помню, как если бы это было вчера. Этот звук приближается, нарастает, становится все ближе и ближе, и вот раздается щелчок расчехляемой иерихонской трубы и... в тебя врезается ударная волна истошного женского визга, смысл которого сводится к тому, какие репрессии стоило бы применить к владельцам волкодавов, выгуливающим своих зверюг без поводка. Не может быть ничего страшнее этого. Человек руки-палки для скандинавской ходьбы.

Я рассмеялась, хотя с трудом переводила дыхание и едва переставляла ноги - дорога все резче забирала в гору.

Наверху лес внезапно заканчивался и, вырвавшись из зарослей, дорога, как с трамплина, ныряла прямиком... в песчаное море. Внизу перед нами во все стороны от горизонта до горизонта простиралась пустыня, самая настоящая каноническая африканская пустыня с живописными барханами и дюнами, оплетенными рюшами из оползней песка, чуть розоватого от примесей местной, романтично-малинового цвета, глины.

Я с немым недоумением посмотрела на Ивана. Он лишь пожал плечами.

- В средневековье монахи крайне неудачно вырубили здесь лес, - скользя по осыпающемуся под ногами песку, мы начали спускаться в долину. - Местный монастырь владел целым концерном солеварен, а для выпаривания соли нужно огромное количество дров. Пустыня начала стремительно разрастаться и продолжает увеличиваться до сих пор, оттесняя лес и засыпая окрестные села. Экологическая катастрофа. С этим пытаются бороться, повсюду устанавливают заграждения и высаживают кусты, однако пока, как видишь, без ощутимых результатов. К слову, на Куршской косе, о которой ты только что вспоминала, странствующие дюны замели заложенный там в свое время крестоносцами рыцарский замок. Так что у наших избушек шансов не было тем паче, - Иван подбородком показал на видневшиеся среди песчаных насыпей скрюченные домишки.

Время от времени по сугробам песка пробегали пушистые жирные зайцы, которых здесь почему-то было много и которые нисколечки нас не боялись, стояли "столбиками", как суслики, следя за нами своими любопытными блестящими угольками.

Я передала Ивану кулек с грибами и достала телефон. И только на сделанном мной фото на экране смартфона я заметила, что склон одной из песчаных гряд, мимо которой мы шли, был весь утыкан коротенькими деревянными крестами - верхушками крестов, заметенных песком почти до самой горизонтальной перекладины. Местами из песка выпирали углы каких-то расщепленных полуистлевших деревянных ящиков, кое-где валялись кости.

- Это, что... то, о чем я думаю?

- Ветер постоянно раздувает здесь могилы, - подтвердил мою догадку Иван. - Жители близлежащих поселков собирают и перезахоранивают останки, но ветер вскрывает захоронения быстрее, чем люди успевают закапывать их.

Пройдя еще десяток шагов, мы увидели ряд зияющих свежевырытых могил, подготовленных для перезахоронений.

Миновав колоритное кладбище, мы вошли в оставленную людьми деревню. Село вытянулось в одну улицу, вдоль дворов с горбами песка за заборами через весь поселок насквозь вел деревянный тротуар.

Проходя мимо заброшенного каменного храма, Иван вопросительно посмотрел на меня:

- Зайдем?

- А стоит?

- Я бы рекомендовал.

Оставив свои рюкзаки и мои грибы внизу на штабеле старых рассохшихся покоробленных досок, мы поднялись по каменной винтовой лестнице на колокольню высотой с пятиэтажный дом. Наверху с потолочной балки купола свешивался внушительных размеров чудом сохранившийся колокол.

- Не хочешь позвонить?

- Он... работает?

Иван протянул мне веревку, прикрепленную к языку колокола.

Я взяла веревку и потянула. Многопудовая махина тяжело подалась, начала потихоньку раскачиваться, поначалу тяжело и медленно, но с каждым махом наращивая амплитуду, пока в какой-то момент не раздался оглушительный, сотрясающий стены и пол под ногами звон.

Я видела, как вибрируют воздушные толщи вокруг нас, долго-долго не замирая, словно треплющаяся вокруг огонька свечи аура, и это студенистое дрожание распространялось, расходилось вокруг над невообразимым, фантасмагорическим пространством-перевертышем, где миры поменялись местами: некогда полное жизни поселение погребли под собой пески, в то время как из-под земли оказались исторгнутыми на свет божий мертвецы, давно похороненные в экваториальной пустыне, почему-то раскинувшейся в приграничье Северного полюса...

В этот момент откуда ни возьмись на центральную улицу из закоулка вышла лошадь, видимо, привлеченная колокольным звоном, а следом за ней появилось еще четыре.

- У меня галлюцинации, да? От переутомления, от твоих баек из склепа, от хронического стресса...

- Один эксцентричный местный предприниматель много лет назад завез сюда якутских лошадок, чтобы туристов развлекать, - Иван начал спускаться по лестнице, я последовала за ним. - Но что-то пошло не так. Он уехал, а лошадей бросил. Однако коняшки сумели неплохо устроиться. Летом их подкармливают туристы и рыбаки, зимой они питаются ягелем, как олени.

Коняшки окружили нас сразу же, стоило нам только показаться. Они были приземистыми и коренастыми, чуть крупнее пони, со спутанными вскудлаченными гривами и приставшей к шкуре грязью, но ощущения оголодавших или больных не производили. Ужасно назойливые, они выпрашивали еду, гневно фыркая, издавая требовательное ржание и даже пытаясь кусаться. Иван отыскал в своем рюкзаке пачку печенья и начал угощать столпившихся вокруг него попрошаек, отпинывая самых обнаглевших, порывавшихся распотрошить его баул на земле.

Я сделала несколько кадров мини-табуна и старинного храма.

- Не хочешь чая? - Иван отряхнул ладони от крошек и поднял с земли рюкзак.

- Хочу.

Не откладывая дело в долгий ящик, мы зашли в одну из избушек рядом - лошади провожали нас до самой калитки.

В покинутом доме сохранялась почти вся внутренняя обстановка. На кухне стояли стол и стулья с красивыми спинками из гнутых прутьев, шкафчики для посуды с ажурными резными стенками и пара небольших старых деревянных холодильников с кое-где прогнившим корпусом. В жилой комнате оставались оставленные хозяевами диван, продавленные кресла, кровать, заправленная тканым покрывалом, старенький телевизор на ножках, застеленный старомодной вязаной кружевной салфеткой с лохмотьями свалявшейся пыли на зубцах фестона. На стене висела запыленная репродукция картины "Сватовство майора" в массивной гипсовой овальной раме, оплетенной паутиной. Подоконники были усеяны засохшими мертвыми насекомыми, под ногами похрустывал песок. На пустых полках винтажного массивного шкафа для одежды с открытыми, провисшими на петлях дверцами лежали стопки старых пожелтевших газет. В помещении крепко пахло мышами, запустением, плесенью, многолетней спрессованной пылью и "обезжизненностью".

Иван растопил печь на кухне и закипятил воду в чайнике.

На крючке на стенке буфета сиротливо болталась забытая старая авоська - Иван положил в нее мой кулек с грибами.

Долго рассиживаться мы не стали, попив чая с сушками, сразу отправились дальше.

На улице за это время поднялся такой ураган, что с трудом удалось открыть входную дверь, Ивану пришлось навалиться на нее всем телом.

- Как говорят местные, погода у нас бывает только двух видов - плохая и очень плохая. И если вам кажется, что погода хуже быть не может, просто подождите пять минут - она станет еще хуже.

Из-за шквальных порывов ветра разговаривать было невозможно, ветродуй был настолько сильным, что с трудом удавалось дышать, дыхание перехватывало и ты просто не мог сделать вдох, поэтому всю дорогу мы шли в молчании.

Неослабевающие ледяные шквалы словно выдули у меня из головы все мысли, превратив внутричерепное пространство в пустую гулкую выстуженную пещеру. Полуживая от усталости, я едва волочила ноги, уже не разбирая дороги, прямо по лужам, по глиняной кремообразной жиже, по поверхности которой от моих шагов кругами расходились гипнотические шоколадные волны.

Лишь однажды, выдернув меня из состояния транса, в который я погрузилась от долгого монотонного механического переставляния ног, Иван тронул меня за плечо и начал настойчиво показывать глазами на какое-то трепыхание над одной из скал. Я была настолько заморенной, что мне понадобилось некоторое время, чтобы до меня дошло, что данное трепыхание - это водопад, воды которого, подхваченные воздушными потоками, не стекали по скале, как это полагалось по закону гравитации, а "короной" взмывали вверх.

- Тебя ущипнуть? - перекрикивая рев ветра, спросил Иван.

- Да нет, я уже привыкла... Долго нам еще?

- Уже пришли, - Иван показал рукой на маяк, кинематографично возвышавшийся на живописном утесе.

Хотя до утеса оставалось всего ничего, добирались мы до него по моим ощущениям целую вечность. Подойдя к маяку ближе, я вспомнила, что уже видела эту невысокую, метров тридцать, конусовидную деревянную башню в норвежском стиле на фотографиях на стене в доме Ивана. Давно недействующий, маяк тем не менее был в прекрасном состоянии, как и домик смотрителя, ставший нашим очередным временным пристанищем для ночлега.

У крыльца домика лежал огромный, добрых метра полтора в диаметре, аммонит прекрасной сохранности.

- Я читал, что аммониты, трилобиты и многая другая океаническая живность по своей форме один в один напоминает рисунок, который образуется на воде при воздействии на нее разными видами звуковых волн. Аммониты - своего рода окаменевший звук. Ну, как архитектура это застывшая музыка, - Иван толкнул дверь - дом был не заперт - и мы вошли внутрь.

Едва войдя внутрь я, не раздеваясь, рухнула в кресло. Казалось, от усталости у меня не было сил даже на то, чтобы лежать. У организма еле-еле хватало сил на то, чтобы осуществлять дыхательную функцию.

Иван принялся деловито - и откуда только в нем столько энергии - хлопотать по хозяйству.

Он зажег пару керосиновых ламп, растопил печь-плиту, принес два ведра воды из колодца и принялся чистить мои грибы.

- Последний смотритель собирал предметы быта поморских рыбаков, - шинкуя грибные шляпки для супа, походя развлекал он меня экскурсионной программой. - Он лет двадцать обшаривал все окрестные рыбацкие лачуги, выискивал там уцелевшие раритеты. Все, что ты здесь видишь - настоящее. Все подсвечники, чайники, кружки, миски, рукомойники, коромысла, кочерги. Все. Некоторым из этих вещиц по двести лет, им нет цены. Дядя Леша постоянно повторял, что у него здесь полноценный музей, в котором экспонаты можно не только трогать руками - их можно использовать по их прямому назначению.

В доме действительно было на что посмотреть. На стеллаже выстроилась шикарная коллекция антикварных керосиновых ламп и самоваров, на широкой каминной полке были любовно расставлены старинные утюги, в углу ютилась деревянная прялка.

- Как это все не разворовали?

- Ну, наверное, сюда просто не добираются те, кому могла бы прийти в голову эта блестящая идея.

На скромной книжной полочке стояло несколько книг, и их набор был весьма неожиданным - пара потрепанных томиков Конан Дойля, Славянская мифология Рыбакова и почему-то старый советский букварь.

- Дядя Леша был старовером, - Иван проследил за моим взглядом. - Настоящим старовером из аутентичной староверской белорусской деревни. Где языческие верования передавались из поколения в поколение от прабабок и прадедов. Я всегда думал, что славянское язычество сохранилось только обрывками. В сказках, обрядовых песнях, хрониках. Но, как оказалось, до наших дней дошло исконное неискаженное первозданное целостное знание. Чудо, да и только.

- Кстати, а как сектанты обучают своих детей, давно хотела спросить?

- Научные знания это формулы. Если ты понимаешь формулы, ты понимаешь суть физических и химических процессов, которые они описывают. Если не понимаешь, то и при помощи слов будет очень трудно объяснить тебе что-либо, и ты все равно вряд ли что-то поймешь. Язык был призван помочь сократить дистанцию между теми, кто понимает, и теми, кто нет. И если последние не испытывают надобности в преодолении этой дистанции, необходимость в языке тоже пропадает.

- Люди не смогут обходиться без языка. Большинство людей теряются и не понимают, как им воспринимать ту же фотографию в соцсети, если она не сопровождается пояснением. Если ты не подпишешь "Как красиво: закат на море", посетители твоей страницы не поймут, что ты имел ввиду, выкладывая фото красивого заката на море.

- Да, но ведь и текст не воспринимается без картинки. И если картинка без текста еще через пень-колоду может быть понята, то вот текст без картинки однозначно нет. К тому же пояснение необязательно должно быть словесным. Это могут быть - и чаще всего это они и есть - знаки препинания и смайлы.

- Ты думаешь, это может ожидать всех? Такое же разделение, как у ваших сектантов?

- Мне кажется, это уже происходит, - Иван засыпал грибы в закипевшую воду в кастрюле и начал чистить картошку и морковку, найденные в кладовке.

Там же обнаружился небольшой холщовый мешочек с сушеными ягодами - временами начинало казаться, что необходимые ингредиенты Иван не столько находил, сколько материализовывал силой мысли.

- Лингвисты проанализировали речи американских кандидатов в президенты шестидесятых годов и отметили, что они состояли из слов, составляющих словарный минимум среднестатистического ученика восьмого-девятого класса. То есть, чтобы быть понятным для максимального количества избирателей, политики ориентировались на интеллектуальный уровень выпускника средней школы, потому что приблизительно таким плюс-минус уровнем обладал их электорат. Проанализировав речи современных политических деятелей, филологи установили, что их лексикон упростился до словарного запаса пятиклассника. То есть, до уровня ученика начальной школы. Даже самые подкованные аналитики и эксперты - историки, политологи, аналитики - сегодня чудовищно косноязычны. Они с таким трудом подбирают нужные слова, что слушать их физически больно. Мой приятель, преподаватель литературы на филфаке, называет это "неряшливая речь". Ужасающая безграмотность совсем крохотных текстов в соцсетях во всей красе демонстрирует не просто неуверенное владение - абсолютную немощность носителей языка. Я не "грамарнаци", но письменный текст это как рентгеновский снимок мышления. Люди в прямом смысле не могут связать двух слов. Их речь - как горстка деталей лего, из которых они не могут собрать конструктор, и они просто обмениваются друг с другом пригоршнями этих деталек. Безграмотно пишут даже филологи, даже кандидаты наук, я лично знаю нескольких таких товарищей, сообщения которых - поток сознания с кучей грамматических ошибок. Логопеды говорят о глобальной эпидемии расстройств, связанных с произношением-восприятием устной речи и написанием-чтением текста - всевозможных дислексий, дисграфий, дислалий и всего в таком духе.

- Безграмотность в сообщениях зачастую объясняется бешеным темпом теперешней жизни. Людям просто некогда проверять и исправлять свои ошибки. Ну, как они сами это объясняют.

По комнате начали распространяться божественные запахи грибной похлебки и ягодного компота. Небольшое помещение быстро прогрелось, стало даже жарковато, но не было сил снять куртку. Иван подошел ко мне и начал раздевать меня. Стянув с меня сапоги и мембранные штаны, он расстегнул куртку и извлек мое тело из нее, как безвольную тряпичную куклу из обертки. Я лишь с немой благодарностью смотрела на него.

- Язык это очень инертный способ передачи информации, так и есть, - Иван повесил снятую с меня верхнюю одежду на крючки у входной двери и вернулся к плите. - Это как вместо звонка в дверь использовать рояль. Приходишь ты в гости и вместо того, чтобы позвонить в дверной звонок, открываешь крышку, ставишь ноты на пюпитр и, откинув фалды фрака, пробегаешь пальцами по клавишам... Для обслуживания повседневного общения обычных людей запросто хватит какой-нибудь простой знаковой системы наподобие пиктографического письма, а в устном общении люди вполне могут обходиться жестами и звукоподражаниями. Они и так объясняют друг другу все на пальцах. Болотных сектантов язык не устраивает по той причине, что он катастрофически не успевает за скоростью их восприятия. Сектант улавливает содержание сообщения намного быстрее, чем слова последовательно, один за другим продуцируются речевым аппаратом или набираются на клавиатуре ноутбука. Американский писатель Тед Чан в одном из своих произведений (повесть "Прибытие", - прим. авт.) описывал вымышленный язык пришельцев, который состоял из знаков наподобие иероглифов, но обозначающих не какое-то одно понятие, а целый блок информации, для передачи которой словами понадобилось бы написать пару страниц текста мелким убористым почерком. То есть, это были очень компактные и при этом невероятно "смысловместительные", "смыслоемкие" символы, позволяющие передавать сообщение размером с "Войну и мир" десятком закорючек.

- Мне кажется, в реальности такой язык невозможно изобрести.

- Многие языки ведь стремятся к этому. Немецкий язык любит объединять несколько слов в одно, образуя трех, четырех и пятикоренные слова. Сомнительный способ упростить и ускорить процесс передачи информации, конечно, но тенденция налицо. Русский язык славится своим мозголомным синтаксисом. Любое сложносочиненное или сложноподчиненное предложение можно усложнять до бесконечности, используя всевозможные вставные и приставные, вводные и какие там еще бывают конструкции. Это тоже говорит о стремлении языка научиться передавать большие объемы содержания меньшим количеством единиц боевой техники, - Иван помешал суп в кастрюле, зачерпнул немного и, подув на ложку, попробовал варево. - Еще минут пятнадцать, - накрыв кастрюлю обратно крышкой, он выключил кипевший на соседней конфорке компот.

- Смотри, кстати, что еще тут есть! - дотянувшись до верхней полки стеллажа, он снял и поставил на обеденный стол небольшой чемоданчик.

Я обратила внимание - но не нашла этому объяснения - что в наших временных жилищах: ни в тоне, ни в домике смотрителя - не было пыли, несмотря на явное отсутствие женской руки и влажной, да и вообще какой-либо уборки. Вот и от водруженного на стол Иваном прибора, вопреки ожиданиям - я уже приготовилась было зажмуриться и расчихаться - не поднялось ни пылинки.

- Обожаю эту штуковину!

Чемоданчик оказался старинным патефоном. Открыв крышку, Иван достал изнутри металлическую ручку, вставил ее в боковое отверстие снаружи корпуса и несколько раз прокрутил, заводя пружину. С хирургической осторожностью он опустил массивную изогнутую трубу иглодержателя на одну из старых пластинок, хранившихся в кармашке на внутренней стороне крышки инструмента. Раздались характерные потрескивание и хрипы, сквозь которые прорывались звуки Полонеза Огинского.

- Потанцуем? - с добродушной издевкой предложил Иван.

Я бы посмотрела на него испепеляющим взглядом, если бы у меня хватило сил на такое немноготрудное лицедейство, но у меня не хватило.

Еще разок попробовав свою стряпню, Иван налил и поставил на обеденный стол тарелку супа.

С трудом поднявшись из кресла, я переместилась за стол.

Еще никогда в жизни я не была такой голодной, а еда такой неописуемо вкусной. Налив супа и себе, Иван достал из рюкзака бутылку настойки и разлил ее по рюмкам.

- Будешь еще? - спросил он, кивая на мою опустевшую миску.

- Спрашиваешь!

- Тоже повторить? - Иван вопросительно посмотрел на мою пустую рюмку, ставя передо мной тарелку со второй порцией.

Не отвечая, я сама налила себе еще. Вторая тарелка - и вторая рюмка - тоже опустели в считанные минуты.

Я немного отдохнула, пришла в себя и согрелась - настолько, что смогла снять флисовое худи и осталась в одном термобелье.

- А ты можешь раздеться полностью? - вдруг попросил меня Иван.

Я наивно полагала, что уже привыкла к его феноменальной непринужденности и вышибающей из меня весь дух непосредственности, но как выяснилось, это было не так - дух исправно вышибало каждый раз, как в первый.

- Раздеться?

Иван кивнул. На его лице не было ни малейших признаков дурашливости, к которой прибегают, чтобы замаскировать смущение, как и не было ни тени самого смущения, и в который уже раз за время нашего общения его просьба вдруг перестала казаться сколько-нибудь странной и мне. Глядя на себя со стороны широко распахнутыми глазами, которыми я смотрела на себя все последние дни, я встала со стула и сняла с себя все.

Несколько минут я стояла перед ним голая, не только легко выдерживая его рассматривающий взгляд - наслаждаясь его наслаждающимся жадным разглядыванием.

Постоянно работая с текстом, со временем я начала все чаще замечать, что порой мне нестерпимо, до ноющей боли в зубной эмали, хочется отредактировать реальность. Отредактировать людей, отредактировать их поведение, их диалоги. Мне хочется все переписать, дописать, вычеркнуть какие-то безобразные абзацы, убрать провисшие детали - большинство создаваемых людьми текстов это одна сплошная провисшая деталь - добавить недостающую фактуру, укрепить слабые места, заткнуть логические дыры, довести до конца оборванные сюжетные линии, "дожать" недожатые шутки и "разжать" пережатые, переформулировать корявые реплики, дошлифовать шероховатости. С Иваном такого желания у меня не возникло ни разу - создаваемые им ситуации были идеальным текстом, лучшим из всех, что мне когда-либо доводилось читать и что я могла бы написать сама.

- Ты такая красивая. На тебя так хочется смотреть, - на долю секунды лицо Ивана чуть исказилось, как от приступа терпимой боли.

Я снова ощутила в его голосе необъяснимую горечь, почувствованную мною днем в тоне. Озадаченная, я, не одеваясь, села за стол на кипу своей одежды на стуле, не понимая, что с ним происходит и как мне спасти ситуацию, которую я не знала, как спасать, потому что понятия не имела, почему ее нужно спасать - но не сомневаясь, что спасать ее совершенно точно надо.

Из-за свойственного человеческому мозгу тяготения к экономии энергии, я, как все, всегда была склонна решать проблемы по мере их поступления. Перефразируя, я виртуозно умела откладывать решение проблем до последнего, пока обстоятельства не припирали меня совсем уж к стенке, делая дальнейший дрейф по течению невозможным. Я прекрасно отдавала себе отчет, что рано или поздно нам с Иваном предстоит решить, как нам быть дальше, но предпочитала отмахиваться от обдумывания наших перспектив в надежде, что ситуация разрулится как-нибудь сама собой. Я подозревала, что эта странная, то и дело прорывавшаяся непонятная мне подспудная грусть Ивана могла объясняться аккурат его беспокойством по поводу этой моей то ли неготовности определиться с будущим наших отношений, то ли, что еще хуже - вполне себе готовности постановить, что этого будущего у наших отношений я не вижу. Да, нашим отношениям была без году неделя, но они - отношения - уже совершенно бесспорно место имели.Так или иначе, я чувствовала себя обязанной объясниться, эта ситуация никак не смогла бы разрулиться сама, у нее не было потенциала к саморазрешению. Разрулить должна была я, только я - Иван был прав - и могла. Но я не представляла, с чего начать, как вообще начинают такие разговоры.

Прежде чем принять какое-либо решение, люди всегда взвешивают все "за" и "против", пытаясь, насколько это в их невеликих силах, оценить целесообразность своих действий, соизмеримость усилий и предполагаемых приобретений, и охватить, хотя бы навскидку, весь спектр рисков, чтобы запастись какой-никакой соломкой - а хотя бы и соломинкой - на случай неучтенных "черных лебедей". Здесь, на этом полунеобитаемом полуострове полудрагоценных сокровищ с экваториальной пустыней в заполярье и текущими вверх водопадами, со мной произошло нечто, чего я не смогла бы даже вообразить еще несколькими днями ранее - и точно так же сейчас я не могла с ходу представить себе хоть какой-нибудь вариант развития этого сюжета. Любой сценарий подразумевал радикальную смену всех жизненных раскладов. Я не могла представить Ивана в моем городе, даже если бы он согласился, что было исключено, перебраться ко мне. Так же я не была уверена, имею моральное право все бросить и уехать к нему - даже если была бы готова и хотела этого, а я не до конца была уверена, что готова и хочу. И даже не потому, что я так уж люблю город и свою работу - я ненавижу большие города и все больше сомневаюсь, любила ли когда-нибудь журналистику - а потому, что табу на нелюбовь к жизни в городе и престижной профессии во мне слишком метастазировало, поразило слишком много здоровых тканей. Слишком велико было мышечное сопротивление подобной трансформации мировоззрения и признанию существования альтернативы тому, что я привыкла считать безальтернативной моделью своего существования.

Человек не может хотеть сбежать от цивилизации, этого не может быть никогда и точка. И не важно, что сбежать в не-цивилизацию сегодня просто невозможно, цивилизация повсюду, она настигнет тебя везде, достанет из-под земли, дотянется до тебя в любых горах, в глухих лесах и океанических впадинах.

На секунду я мысленно представила свое возвращение домой. Прекрасно зная, насколько в моем кругу подобные пристрастия - "неформат", я бы стеснялась рассказывать - а уж тем более неосторожно выдать свою неподдельную увлеченность - о своем приключении друзьям. Но поскольку совсем умолчать об этом было бы все же нельзя - и даже не потому, что это было бы невежливо, а потому, что это создавало бы ненужную мне атмосферу интересничания и нагнетания интриги, что еще больше привлекало бы ко мне ненужное мне внимание - я бы рассказала все без утайки, как на духу, но преподнесла бы произошедшее как эдакий экзотичный и довольно милый, но пустяковый мимолетный курортный роман. Актерствуя и мечтательно закатывая глаза в ответ на сальные хихикающие вопросики и как бы между делом вворачивая, что "у них там любит рыбачить сам тот самый Эрик Клептон", я бы приукрашивала, кадрировала и ретушировала картинку, подгоняя ее под вкусы своих собеседников, стремясь набить цену и повысить "статусность" моей истории в чужих глазах даже не столько для того, чтобы оправдаться за свою непритязательность, а чтобы... извиниться за мое предательство, пусть и кратковременное и совсем "понарошковское", моего обычного образа жизни и общепринятой "элитной идеологии" космополитичного флюидного общества престижного потребления.

Перед своим отъездом - не съездить домой хотя бы за вещами и чтобы попрощаться со всеми было бы никак нельзя - я обещала бы Ивану вернуться, и сама бы искренне верила в свои клятвенные заверения. Но оказавшись в своей привычной домашней обстановке - я умею быть честной с собой - я пошла бы на попятную. Скучая по Ивану, отчаянно, но не в силах преодолеть свою инертность, я придумывала бы отговорки, одна другой неправдоподобнее, ненавидя себя за собственную бесхарактерность, пока Иван, до тошноты закормленный моими пустыми обещаниями, не прекратил бы наше натянутое общение.

Несколько дней находясь вне общества, избавленная от вечного шиканья, циканья, грозно сдвинутых бровей, презрительно поджатых губ, недовольных тяжелых вздохов и частокола тычущих в спину указательных пальцев, я предпринимала какие-то действия, не пытаясь семьдесят семь раз отмерить, прежде чем отважиться взглянуть на ножницы. Впервые в своей взрослой жизни я делала что-то, потому что хотела этого, а не потому, что всей душой рвалась впечатлить кого-то - кого-то, кто сам способен впечатлить разве что только тем, что не способен впечатлить вообще ничем, и кого тщиться впечатлить сродни потугам впечатлить надгробный памятник. Но стоило мне только вспомнить про общество - даже не оказаться в нем, всего лишь о нем вспомнить - и из страха остракизма за то, что отбилась от рук и выбилась из ряда, я послушно делегировала, отшвырнула как горячий предмет, свое право распоряжаться своей жизнью коллективному бессознательному и безотказно отреклась от всего, от чего коллективное бессознательное предписало мне отречься - пусть пока умозрительно, но я знаю, что отреклась бы и в реальности. С легкостью перечеркнула бы все, что принесло мне столько бесценного опыта и незабываемых впечатлений, лишь бы избежать осуждения людей, мнение которых имеет для меня приблизительно такую же ценность, как горсть засохших мертвых насекомых на грязном подоконнике в давно пустующем мертвом доме.

- Когда я ехала сюда, я загадала три желания, - меня не покидало ощущение, что Иван знает, о чем я думаю, и мне срочно захотелось разубедить его, уверить, что я не такая - точнее, такая, но могу и вправду хочу перестать быть такой.

- Знаю, - отозвался он.

- Знаешь?

- Ты хотела увидеть северное сияние и шторм на северном море.

Я сидела перед ним, откинувшись на спинку стула, словно не была обнаженной - в какой-то момент я на самом деле забыла, что на мне нет одежды, - но после этой очередной демонстрации его способности читать мои мысли кожу по всему телу начало пощипывать, как от обширных ожогов крапивой. Я подтянула ноги к себе и обняла себя за колени.

- И каким же было мое третье желание?

- Понять.

- Что?

- Чего ты хочешь в жизни и что тебе на самом деле нужно.

- Ты думаешь, я не понимала этого раньше?

- Нет.

- А сейчас понимаю?

- Сама как думаешь?

- Похоже, ты знаешь это лучше, чем я.

- Решение, которое ты боишься принять, ты уже приняла. Ты поэтому и приехала.

- О чем ты?

- Ты сама скоро все поймешь.

- Ничего больше не добавишь?

- Все будет хорошо. Просто поверь.

Все сильнее нервничая и не зная, чем занять руки, я дотянулась до патефона и завела старую пластинку:

- Знаешь, а давай потанцуем.

- Да, давай, - словно он только этого и ждал, Иван встал со стула и подошел ко мне.

Крепко, так, что мне было трудно дышать, он прижал меня к себе и мы начали медленно кружиться в центре комнаты. В заброшенном доме где-то на забытом богом и людьми краю земли, в самом центре нашего частного мироздания мы танцевали, словно время остановилось и весь мир перестал существовать.

- Я не хочу уходить отсюда, - прошептала я, и Иван еще крепче прижал меня к себе.

Я сняла с него футболку. Он подхватил меня на руки - я обхватила его ногами за корпус - и отнес к расстеленному на кровати спальнику. Опустив меня на кровать он, не удержав равновесия, упал на меня сверху.

Спала я той ночью плохо. Часто просыпалась, чаще всего - от боли. Мне болели ноги, болели по всей длине, от кончиков пальцев до тазобедренных суставов, болели до слез изнывающе-муторно. Ногтевые пластины больших пальцев посинели от длительного сдавливания, на мизинцах вздулись пульсирующие волдыри. Болела спина и мышцы шеи, болели так сильно, что я не могла перевернуться с одного бока на другой, а ворочалась я всю ночь безостановочно, пытаясь найти удобное - неудобным в том моем состоянии было любое - положение тела. Меня лихорадило и несколько раз за ночь я вставала, чтобы попить воды.

Небо за окном было угольно-черным. Слишком черным даже для штормового неба. Слишком черным даже для ночного северного неба. Это была чернота... мира до Большого взрыва. Некоторые астрономы полагают, что Вселенная уже давно не расширяется, наоборот, все вещество мироздания и темная материя начали собираться обратно, стремясь сойтись в одной точке, чтобы потом снова взорваться, сотворив космос и породив галактики. Процесс сжатия будет течь для человеческого сознания непредставимо долго, миллионы световых лет, и для астрономических объектов еще долго никак не будет ощутим, но не для человека. Динозавр не заметит урагана, который насекомых просто сдует с лица земли ко всем чертям, как сдувают с острова комарье и гнус вечные ветрища в Исландии. Человек хорошо ощущает этот встречный, сбивающий с ног поток в лицо - поток времени, текущего вспять. Возможно, человечество зародилось, когда процесс сжатия вселенной уже начался. Всю свою историю все человечество, и всю свою жизнь каждый человек в отдельности борется за выживание даже не столько с неблагоприятными факторами среды обитания нашей не самой оранжерейной планеты - с непогодой, неурожаем, вирусами, хищниками - сколько с этой тянущей к концу времен космической силой, которую, быть может, и имел ввиду Зигмунд Фрейд, когда говорил о "мортидо" - тяготении к смерти.

Я смотрела фильм о транссексуальных, трансгендерных и "небинарных" персонах, автор которого пытался выяснить у них, что такое женщина, и по каким критериям что-либо можно определить как женщину. Если половые признаки, тип одежды и материнство больше не считаются однозначными маркерами, если женщиной может считаться человек с мужскими половыми признаками в мужской одежде неспособный быть матерью - то как отличить женщину от не-женщины, и зачем тогда вводить разные определения для групп ничем не отличающихся между собой индивидов? Иван наверняка посчитал бы это еще одной иллюстрацией работы домны посмодерна, плавящей номинации и смыслы. Но что если это проявления другого процесса, гораздого более масштабного и глубинного, не социального, не биологического - квантового и общевселенского? Смешение всего сущего в общевещество с последующим сжатием до единой единственной микрочастицы.

Вначале было слово. Одно. Называвшее эту частицу. Один объект - одна номинация. Не слова ли, существующие в метафизическом - "завещественном" - платоновском мире идей раз за разом провоцируют Большой взрыв и появление разнообразия, уже имеющего свои имена и требующего своего воплощения?

Уснуть мне удалось только под утро, а когда я проснулась, я поняла, что слова исчезли.

 

 

 

Глава пятая

 

 

Я не испугалась. И ощущения, что я лишилась чего-то жизненно важного, без чего теперь трудно будет обойтись, тоже не возникло.

Возникло чувство облегчения, словно кто-то сделал за меня выбор, на который у меня самой - при всем осознании неизбежности и необходимости этого - не хватило бы духа.

Гораздо лучше все выглядело бы, конечно, если бы я сама сделала этот выбор, я сама не уважаю людей, не обладающих волей брать на себя ответственность, и единственное, что может послужить мне некоторым оправданием - вряд ли вообще в человеческих возможностях самому принять такое решение. Для человеческого сознания перейти в настолько иное состояние слишком противоестественно, в чем-то даже пострашнее, чем умереть. Может, ничего плохого в этом состоянии нет, быть может, оно и вовсе всем хорошо, но как бы там ни было, там в любом случае все будет не так, и вряд ли кто-то в трезвом уме и твердой памяти захотел бы выяснить, что именно с этим не так не так.

Это было похоже на то, как если бы ты стоял на берегу океана и глядел, как к на тебя с ужасающей скоростью стеной надвигается десятиметровая волна, но вдруг ты начинал увеличиваться, становиться все больше и выше, все больше и выше, настолько, что достигшее берега цунами лишь, пенясь, с легким толчком разбивалось о твои щиколотки. Все то, что казалось таким архиважным, все то, что так пугало и занимало весь объем сознания и подсознания, все то, что не вмещалось в хранилища памяти и непрерывно извергалось из него в виде нескончаемого полотна текста: письменных сообщений, споров, ссор, мысленных диалогов, колонок на сайтах, абзацев книг и прочих статей нецелевого расходования бисера и конского корма - все это стало пустячным, как детские тритатушки.

Мне словно бы удалили гигантскую опухоль, валунообразный горб между лопатками, сдавливавший дыхательные пути, гнувший к земле, от тяжести которого крошились позвонки и коленные суставы. Все мое напряжение и неудовлетворенность, все тревоги и внутреннюю неустроенность, настороженность и недоверие к миру, всю обиду, разочарования, сожаления, чувство раскаяния, безысходности, стыда и вины, весь радиоактивный мусор, весь вулканический шлак, всю копоть, спрессованные в сверхплотную черную дыру, словно бы кто-то взял и убрал, вынул из меня. Мне стало легко дышать, легко владеть послушным телом, легко думать и чувствовать, и только в тот момент я поняла, насколько это надежный вид тюремного заключения - выученная беспомощность. Это уже даже не камера, из которой невозможно сбежать, это шипованная изнутри "железная дева", дверцы которой снаружи наглухо подпирает многотысячное столпотворение таких же "дев", которые не смогли бы расступиться, даже захоти они этого, - и вот меня вынули из этой девы.

- Я сразу все понял, как только увидел тебя. Этот ваш взгляд, эти ваши глазища... Это нельзя ни с чем спутать, - Иван сидел за столом напротив меня, я сидела на кровати, обняв себя руками за согнутые ноги и положив подбородок себе на колени. - Боязнь темноты, арахнофобия, любовь к котам. Все одно к одному. Меня смущало только то, что ты еще могла говорить. До тебя все приезжали уже трансформированными. Я уже отвез в общину несколько десятков человек. Нет, я сам - не знаю, к сожалению или к счастью - не из вас. Видать, цветом глаз не вышел. Но я могу, как вы... подключаться, внедряться в чужие сознания. Не знаю, как это правильнее назвать. Умею чувствовать чувства других людей, чувствовать их рецепторами, думать их мозгом. Давай назовем это "умею читать мысли". Но так хорошо и полно прочувствовать кого-то, как тебя, мне еще никогда никого не удавалось. Я знаю, что ты и так все это знаешь, но я никак не могу отучиться говорить, - Иван смотрел не на меня, а то ли на море за окном, то ли на свое отражение на оконном стекле, то ли высматривая кого-то.

Отталкиваясь от пола носками ступней, он раскачивался на стуле, тихонечко постукивая спинкой о стену. Свет из окна красивыми полосами падал на его лицо, создавая на нем очень фотогеничные тени и полутени - я пожалела, что мне нечем и не на чем нарисовать его и я не могу сделать фото, телефон разрядился - Иван был самим воплощением сектанской "сапиосексуальности", которой он был так очарован, очаровав меня своей очарованностью.

- Я специально въехал в грязь. Знаю, что ты знаешь. Ты знала с самого начала, просто какое-то время не знала, что ты это знаешь, - он снова улыбнулся - с извиняющимся, но не виноватым видом: он не чувствовал себя виноватым, и именно это мне нравилось в нем больше всего - отсутствие в нем больного, гипертрофированного, уродливого, как огромный лицевой нарост, хронического чувства вины, культивируемого людьми друг в друге. - Я не мог упустить такой шанс. Я хотел подольше побыть с тобой... тобой. Мне очень понравилось быть тобой. Чувствовать твои чувства. Вызывать эти чувства в тебе. Мы живем в препоганейшее время царевен-Несмеян, которым, хоть ты в кровавую лепешку расшибись, все равно все будет не то и не эдак. Что самое противное, так это то, что все эти неадекватные реакции, совершенно, казалось бы, невозможные, диаметрально противоположные тем, которых ты ждешь и на которые рассчитываешь, возникают даже не из детского упрямства, не из-за подростковых протестных настроений или женских капризов, и не из-за каких-то там психологических травм, которые могли бы хоть что-то объяснить, и которые поддаются коррекции. Так ведь нет, этот непреодолимый встречный поток огульного отторжения возникает просто потому, что это такая новая форма общественного взаимодействия. Полиорганная дисфункция. Тотальный блэкаут, полная атрофия слуховых, зрительных, вкусовых и тактильных рецепторов, настроенных не принимать, как это всегда было раньше, а отражать все до единого поступающие извне сигналы. Эти три дня... Это было незабываемо. До сих пор не могу поверить, что это было на самом деле. Ты шутишь, и твоему собеседнику смешно и он смеется, а не устраивает тебе ханжеский отлуп о неуместности подобных шуток. Ты поддерживаешь другого человека, и он испытывает благодарность, а не брызжет слюной, что ты навязываешься со своей непрошенной никому ненужной благотворительностью. Увидев, что ты чем-то расстроен, человек сожалеет, что неосторожно задел тебя и старается впредь быть осмотрительнее, а не упрекает тебя в чрезмерной мнительности, "отсутствии кожи", что у тебя до черта претензий к окружающим и что ты сам во всем виноват. Ты не просишь о помощи, но тебе ее предлагают, а не шипят в лицо, что тебе никто ничего не должен. Ты что-то говоришь, а твой собеседник знает значение всех употребленных тобой слов и понимает, о чем идет речь. Ты стараешься понравиться, и вдруг видишь, что ты нравишься, ты действительно нравишься другому человеку, сильно, до мурашек по коже, - а вот это уже и вовсе какое-то истинное божье чудо.

Иван некоторое время помолчал, продолжая медитативно постукивать спинкой стула о стену.

- Во-вторых, я давно хочу написать книгу о вас, и мне нужна была эта информация. Твоя эволюция. Твои мысли, твои сомнения, твоя рефлексия. Мне впервые довелось наблюдать сам процесс перехода. В общине знали, что мы едем, я предупредил их. Они обнаружили грузовик и все это время ищут нас. И давно бы нашли. Если честно, все эти дни я просто удирал от них. Это были самые счастливые дни в моей жизни. Я даже мечтать не мог, что… все будет так, как я даже мечтать не мог. Да, и... в грузовике было несколько спальных мешков, - Иван снова улыбнулся хулиганской улыбкой человека, игнорирующего чужие предрассудки, которые он считает не стоящими выеденного яйца - настолько, что даже врожденное чувство такта и безупречно предупредительное отношение к "чувствам верующих" не способны вынудить его с ними согласиться или хотя бы сделать вид, что он согласен не считать их абсурдом.

- Нет, я не могу жить с вами, для этого я все же еще слишком человек. Ты не представляешь, как я ненавидел вас раньше. Наверное, я и сейчас вас ненавижу. Если совсем уж начистоту. Где-то в самой глубине души. Знаешь, я всегда думал, что на протяжении всей своей истории люди устраивали травлю гениям, потому что не знали, что те - гении. В какой-то момент среди них вдруг ни с того, ни с сего заводился какой-то выскочка, который делал что-то не пойми что - конечно, такое не могло не бесить до раскрошенных от скрежета зубов. А потом кто-то важный зычно гаркал "лапы прочь, это наше все!" и зачислял этого выскочку в классики (Отсылка к произведениям Сергея Довлатова, - прим авт.). Посрамленных злопыхателей и вчерашних гонителей настигало - о, сладчайший миг торжества справедливости! - заслуженное возмездие. Сейчас я понимаю, что ничего наивнее и смешнее этого нельзя себе и придумать. Люди устраивают травлю не потому, что недооценивают гения, а аккурат потому, что как раз-таки прекрасно знают ему цену. Люди целенаправленно изводят гениев за то, что те талантливы, потому что люди ненавидят гениев. Людям не нужно ничего из того, что может предложить гениальный ум. Не нужны произведения искусства, которые он может создать, не нужен его новый свежий взгляд на вещи, не нужны его открытия и изобретения. У меня был выбор - продолжать злиться и ненавидеть вас за то, что я не могу получить все, или взять хотя бы то, что вы можете дать - что в пределах моих возможностей взять. Это как когда ребенок отказывается от предложенного родителями мороженного потому, что они не разрешают ему купаться в море, а велят посидеть, отдохнуть и погреться на берегу. Раз вы не даете мне плавать, то и мороженого вашего паршивого мне не надо! К счастью, я сумел понять, что отказываться от мороженого будет очень неумно с моей стороны, - Иван перевел взгляд на меня. - Я хочу написать книгу от твоего лица. Как если бы это ты написала ее. Я ведь все равно буду описывать твои ощущения. Так проще тебя и сделать рассказчиком. Я дам тебе почитать текст, когда он будет готов, и ты сможешь внести правки, если у тебя возникнет такое желание. Я знаю, что ты ничего не будешь исправлять. Я буду писать, по-сути, твоими словами. Но мне нужно сказать все это, мне нужно проговаривать какие-то вещи, чтобы разграничить, чтобы понимать, где заканчиваешься ты, а где уже начинаюсь я.

Все время, пока Иван говорил, я пристально смотрела на него, прислушиваясь к своим ощущениям, которые нравились мне тем меньше, чем больше они вызревали и оформлялись во мне. Это было похоже на чувство, которое возникает, когда, повзрослевший, ты приезжаешь в гости к бабушке и случайно находишь свою давно забытую детскую игрушку, которую когда-то не выпускал из рук. Но вот ты смотришь на свою находку другими глазами: глазами человека бывалого, много чего повидавшего, насмотревшегося всякого и - отстраненного, то есть, объективного, - и понимаешь, что найденная тобою старая, истрепанная кукла… Эта мысль кажется тебе святотатственной, ты не можешь позволить себе этого понимания, ты начинаешь судорожно отмахиваться от него, зажмурившись и зажав руками уши, но ты знаешь, ты отлично помнишь, какая мысль только что пронеслась в твоей циничной голове. Мысль о том, что игрушка в твоих руках... совершенно заурядная и ничем не выдающаяся. Ты любил ее не потому, что ее было за что любить, а потому, что ты не мог - ты был не способен на подобную бесчеловечность - ранить родной микрокосм своим знанием о том, что... его особо не за что любить.

Ты ненавидишь себя за это свое новое зрение и умение видеть все в истинном свете, ты ни за что в жизни не хотел бы оказаться на своем месте - в положении человека, вынужденного признаваться самому себе в том, что он больше не любит то, что еще недавно было для него святыней. Разлюбив свою детскую игрушку, ты не просто разлюбил свою детскую игрушку - ты словно бросил черную траурную тень на все разом, на весь ящик с игрушками целиком, на весь бабушкин дом, ее кур, телят и лохматого полубеспризорного кота с шерстью в колтунах, на саму бабушку и на все свое деревенское детство. Но самое страшное, когда подобные ощущения - понимание, что ты больше не любишь - вызывают не неодушевленные предметы, а живое существо. Человек. Он может быть ни в чем не виноват перед тобой - и именно от этого все еще болезненней - просто слишком далеко разошлись ваши орбиты, в чем ты тоже не виноват, но все равно винишь себя, и вспоминать об этом тебе невыносимо тяжело, а потому обширный участок твоего - вашего с ним совместного - прошлого отныне обнесен колючей проволокой с желтыми треугольными знаками с молнией - "Не входить! Высокое напряжение! Опасно для жизни!".

- Не бойся, - Иван смотрел на меня понимающим сочувствующим взглядом. - Проживи это до конца. Не останавливайся на полпути, это чувство такое болючее только до середины. Дальше будет полегче.

Я доверилась Ивану и, не сводя с него глаз, позволила своему сознанию исследовать новое состояние - и уже секунду спустя с эйфорией поняла, что так напугавшее меня впечатление, слава богу, действительно рассеялось. Иван не перестал быть частью меня, этот кусок моей сущности никуда не исчез, он по-прежнему был внутри, я нашла его, я чувствовала его и, снова и снова проверяя его наличие и убеждаясь, что он на своем месте, обмирала от счастья. Просто я сама стала больше, настолько больше, что эта часть меня, которая раньше заполняла собой с половину моих внутренних вместилищ, начала занимать намного меньше места. Да, теперь это была лишь одна из моих клеток - одна из очень, очень многих, но одна из самых больших и важных клеток.

- Все проходят через это. Это первое ощущение, которое накрывает всех, когда вы становитесь собой. Синдром предателя.

В этот момент на улице раздалось отдаленное, быстро приближающееся тарахтение двигателей.

- Я тоже не хотел бы уходить отсюда, - на лице Ивана не дрогнул ни один мускул.

В окно я увидела, как из-за деревьев показались три квадроцикла, направлявшихся к нашему домику.

Я наблюдала за ними, пока они не доехали и не остановились у крыльца. Заглушив двигатели, водители - трое молодых мужчин в спортивных комбинезонах - на ходу снимая шлемы, поднялись по крыльцу к входной двери.

- Но я очень рад, что мы сюда пришли, - закончил Иван.

Вошедшие в комнату молодые люди были высокими, все трое выше меня, а мой рост без малого метр восемьдесят. Все трое были идеального атлетического телосложения, у всех были широкие плечи, длинные стройные ноги и плоский живот. У всех троих были карие глаза, настолько темные, что зрачки почти не отличались от радужек цвета растопленного горького шоколада - вот что имел ввиду Иван, когда говорил об "этих наших глазищах", которые нельзя ни с чем спутать. Это были самые красивые глаза, самые красивые лица, самые красивые волосы и самые красивые мужские фигуры, что я видела в реальной жизни или в кино, но все это не говорило о вошедших ровным счетом ничего.

Они были не просто непередаваемо, невообразимо, нереально хороши собой, они были ошеломительно… хорошие. Да, вот такое беспомощное детское определение, самое слабое и "непрофессиональное" из всех возможных, но в свое время, еще до своей "лингвоамнезии", я перебрала в уме все существующие и несуществующие, придуманные мною и чужие авторские синонимы, и не нашла в этой куче ни одной удовлетворившей бы меня замены. Впрочем, если посмотреть в словарь и почитать, что значит это слово, то окажется, что аккурат именно оно и описывает весь тот букет характеристик, которые мне хотелось передать. "Хороший" это: "имеющий высокое качество, уровень", "обладающий самыми привлекательными чертами", "профессионал экстра-класса", "высоко положительно оцениваемый", "человечный", "альтруистичный", "достойный", "отличающийся образцовостью поведения и манер", "порядочный", "благородный", "великодушный", "аристократичный", "человек чести".

То есть, раз уж я разрешила себе использовать самые недопустимые для любого уважающего себя автора профанические - и недопустимо по нашим временам патетические - определения, правильнее всего, пожалуй, было бы описать вошедших молодых людей так: самым головокружительным в них была излучаемая ими и физически ощутимая способность любить.

Та самая суперспособность, в отчаянной погоне за мечтой о которой люди во все времена придумывали себе богов, в себе самих и среди себе подобных этого умения не находя.

Следующее, что бросалось в глаза, было еще одно уникальнейшее свойство - эту свою лишающую дара речи, сногсшибательную, недостижимую и непостижимую "хорошесть", для описания которой в языке даже нет определений, они сами прекрасно осознавали - они сознательно и целенаправленно работали над ней. Но, зная себе запредельно высокую цену, в глаза они этим не тыкали, не начинали смотреть на окружающих, как на пустое место, однако и не пытались - игнорируя догмат быть проще - как-то затушевывать и умалять. Они "просто знали", принимали это как факт, как знали и принимали как факт несчетное количество других явлений, и просто позволяли - всем тем, кто нуждался в этом - получать от них это ни с чем в мире не сравнимое, неземное удовольствие - удовольствие от состояния влюбленности в того, в ком обожание вызывает каждый жест и взгляд.

Биополя большинства людей - астероидный пояс, захламленный космическим мусором настолько, что он становится практически монолитным коконом без единой лазейки, через которую можно было бы продраться до самой планеты. Высосанные из обсосанного до кости фантомного пальца постулаты, взятые ниоткуда, с потолка, которые человек вдруг ни с того, ни с сего решает "назначить" своими лично выстраданными убеждениями и взглядами на жизнь, параноидальные ограничения и запреты, которые люди налагают на абсолютно невинные и безобидные вещи и которые, что еще хуже, начинают остервенело навязывать окружающим, выдавая свои фобии за единственно правильные правила жизни, всякий горячечный бред, который сложно опровергнуть, как сложно опровергнуть существование монстров под кроватью, - все это, как неоперабельные метастазы, прорастает в человеческих аурах, наглухо перекрывая каналы, по которым информация из внешнего мира могла бы просочиться в их сознание.

В протоплазме биополей вошедших молодых людей не ощущалось ни единого уплотнения, ни одного злокачественного образования. Зонды моих марсоходов исследовали чистое пустое околопланетное пространство, и мой привыкший к постоянным метеоритным бомбардировкам растерянный мозг, сбитый с толку, уверенный в неисправности своих датчиков и недостоверности показателей, снова и снова запрашивал все новые и новые данные, силясь отыскать, в чем подвох и где ошибка в отчетах.

Вошедший первым молодой человек достал из своего рюкзака комбинезон, ботинки и шлем, которые протянул мне. Он улыбался, хотя нет, он не улыбался, точнее, он улыбался, но не губами и даже не глазами - его сверхчеловеческая доброжелательность распространялась вокруг него, как дрожь воздуха от звона колокола, и воспринималась другими структурами мозга, не теми, что отвечают за распознавание человеческой мимики, улыбки в том числе.

Я встала с кровати и взяла принесенные мне вещи.

Незнакомец поцеловал меня, и я почувствовала этот поцелуй каждым рецептором поверхности не только губ, но всего тела, всей своей сущности. Мне стало хорошо везде, стало хорошо моему лицу, стало хорошо моему затылку, стало очень хорошо между лопатками, стало хорошо позвоночнику и очень, нестерпимо хорошо стало всей поверхности коры моего головного мозга. Молодой человек словно включил меня, и в данном случае я употребляю это слово в обоих его смыслах - и в значении "сделал готовой к функционированию", и в значении "инкорпорировал в общую сеть" - именно так я ощущала себя в тот момент.

Затем ко мне по очереди приблизились два других молодых человека и тоже поцеловали, как-будто приветствуя или с чем-то поздравляя меня.

Я повернулась к Ивану, взглядом умоляя его о невозможном: вернуть нас чуть-чуть назад и не допустить, не дать случиться тому, что происходило, и что изменить и отменить уже было нельзя - что я ни за что в жизни не хотела бы отменить. Иван подошел ко мне и положил руки мне на плечи - одежда и шлем в моих руках не давали мне обнять его.

- Я знаю. Знаю, знаю, - прижимался он лбом к моему лбу. - Поверь, так будет лучше. Только так и может, только так и должно быть. С ними будет хорошо. Ты даже не представляешь себе, как с вами хорошо. "Свечи внутри горят". Фраза, которую ты пыталась подобрать. Про таких, как вы, говорят "свечи внутри горят". И еще "хоть к ране прикладывай". Люблю это выражение. Я буду приезжать. Я буду часто приезжать. И, да, я съезжу за твоим котом.

Иван впервые поцеловал меня - так получилось, что нашим первым поцелуем стал поцелуй на прощание.

Я надела комбинезон и ботинки, и мы с незнакомцами вышли на улицу.

Ночью был легкий заморозок, и на траве в лучах солнца сверкали замерзшие капли росы, словно кто-то засыпал все вокруг хрустальными бусинами. В воздухе, не опадая, висела, искрясь, невесомая снежная пыльца, как мельчайшие серебристые блестки в рождественском шаре. Воздух был стерильно прозрачным и солнечный свет, ничем не замутненный - ни тенями облаков, ни дымкой испарений, ни завесой пыли - казался резким и ослепительным, как свет ламп в хирургической операционной. Сильно пахло бензином, видимо за несколько дней, проведенных на чистом воздухе, я настолько отвыкла от городской загазованности, что с особой остротой воспринимала "химические" запахи.

Я обернулась - Иван помахал мне через окно.

Надев шлем, я села на квадроцикл позади одного из своих спутников, обняв его за талию руками. Два других наших товарища тоже сели на один квадроцикл вдвоем - третий квадроцикл они оставили Ивану.

Я не чувствовала ни вины, ни благодарности, как не чувствует вины и благодарности большая река, стремящаяся к морю согласно закону гравитации и рельефу местности. Перекрытая множеством дамб и плотин, заболоченная, во многих местах пересохшая и забитая гнилью, я, наконец, обрела свободу и текла, бежала, огибая преграды, набирая скорость и глубину, несла свои воды в мировой океан.

Тонкий и легкий, комбинезон оказался на удивление теплым и непродуваемым, и мне не было холодно, несмотря на обтекавшие нас ледяные потоки воздуха.

Мы двигались через лес, в котором не самым типичным образом росли бок о бок сосны и березы. Вынужденные в буквальном смысле бороться за солнечный свет, березы тянулись вверх, стремясь перерасти длинностволых соседок. Стволы берез были неестественно тонкими, соснообразными, но поскольку природой березы не задумывались такими, нужных свойств древесины для существования в таком виде у несчастных деревцев не было - березки ломались, падали и заваливались на своих хвойных сожительниц, или погибали без света внизу, не выдержав ненормальной и заведомо обреченной для них борьбы с гораздо более адаптированным к условиям среды соперником. Если бы береза могла стать сосной, она была бы сосной.

До поселения общины мы добрались приблизительно за час.

Еще какое-то время меня катали по улицам, знакомя с городом. Хотя улицами назвать это можно было весьма условно: поселок представлял собой множество разбросанных на разной высоте по склонам скал домишек, которые на привычные человеческие дома походили весьма отдаленно. По сути, это были стильные кубики из стекла, пристроенные или частично утопленные в камне. Хрупкие и казавшиеся такими ненадежными среди снегов и заполярных штормов, они бесстрашно смотрели на северное море своими панорамными окнами, без куража и лихачества, но и без излишнего подобострастия. Дом для жителя этого города был не крепостью, всегда готовой к штурму и осаде, а органичной частью большого мира, встроенной в него и открытой ему.

Единственной уступкой привычным мещанским представлениям об уюте городской среды были разве что многочисленные ландшафтные композиции из валунов и разных видов хвойных и лиственных растений. Нигде не подмороженные, не подгнившие, не пожухлые, не подпорченные вредителями, насаждения были яркими, мясистыми и сочными, словно мы были не на Севере, а на улице стояла не осень.

Закончив с этой небольшой обзорной экскурсией, мы миновали высокий нитевидный водопад и по длинному каменному молу проехали к коттеджу на крошечном - ровно по размеру фундамента - островке в центре залива.

Внутренняя обстановка дома была такой же минималистичной, как городская планировка снаружи. В комнатах почти не было мебели, а потому помещения казались - были - очень просторными и необыкновенно светлыми. Одна из стен представляла собой фрагмент скалы, в углублении которой был сооружен открытый камин-очаг: при нашем появлении сложенные в топке дрова загорелись сами собой. Спальня отделялась от основного помещения "водной стеной" - стеклянной плитой со струящимся по ней потоком воды, стекавшей в узкую и длинную, по всей ширине водной стены, ванночку, в которой плавали живые лотосы.

Мои спутники начали помогать мне раздеться. Без толкотни и бестолковой суеты, не мешая друг другу и не толпясь, кто-то снял с меня ботинки, кто-то расстегнул молнию моего комбинезона и спустил его с моих плеч, подоспевшие тем временем еще чьи-то руки стянули комбинезон с моих ног. Ни на секунду не оставляя меня, одновременно молодые люди раздевались сами.

Поначалу мне показалось, что все трое были приблизительно одного возраста, но присмотревшись внимательнее, я поняла, что это не так. Самому старшему из них на вид было около пятидесяти, самому младшему чуть за двадцать, третий был немногим старше меня - я не дала бы ему больше тридцати.

Все произошедшее дальше было похоже на какой-то древний ритуал в ультрасовременных декорациях. Меня отвели в спальню и уложили на постель. Двое молодых людей опустились по обе стороны от меня, держа меня за руки, как анестезиолог иногда держит за руку "распятого" на операционном столе пациента, оперируемого под эпидуральной анестезией, обездвиженного, ничего не чувствующего и не соображающего, но находящегося в сознании. Самый старший партнер опустился на меня. В абсолютной тишине раздавались лишь едва уловимый шелест ткани до скрипа чистого свежего постельного белья и спокойное дыхание трех грудных клеток и еще одной, четвертой, более взволнованной и не справляющейся с волнением, - моей. Несмотря на царившее в комнате безмолвие, я чувствовала себя оглушенной - в ушах стоял гул, как после концерта тяжелой музыки. Мои партнеры по очереди сменяли друг друга, все их внимание было сосредоточено на мне одной. Тридцать пальцев скользили по мне, три пары губ исследовали - целовали, исцеляли - меня, три пары нечеловечески красивых черных глаз восхищались мной, излучали восхищение, воздух вокруг был пропитан, как ультрафиолетом, этим излучением, от которого кожу саднило, как от настоящих солнечных ожогов. Я впитывала, впитывала и впитывала это излучение, вспыхивавшее в моем магнитном поле всполохами самого фантастического северного сияния, заполняла светом свои бездонные черные пустоты внутри, выжигала мрак, как выжигают огнеметами зараженные смертоносным вирусом лагеря в голливудских фильмах-"катастрофах".

Я хотела скрыть эти воспоминания от Ивана, но я не могу ничего скрыть от него, а он сам, когда мы встретились пару недель спустя, с ходу прямиком направился в эти мои отделы памяти, даже не пытаясь сделать вид, что оказался там случайно, и, не скрывая, насколько он поглощен, прожил все мои переживания от первой до последней секунды. И я была бы последней, кто осудил бы его за это - ничего более прекрасного в моей жизни со мной не случалось.

Слов больше нет. Всех тех страшных, подлых, исподтишка-гнусных, обидных, несправедливых, полных яда, разъедающих клеточные мембраны, радиоактивных, смертельно ранящих слов, тысячами копьев пробивших, насквозь пропоровших все твои резервуары с жизненной энергией, всех тех ужасных, чудовищных слов, которые ты в сердцах, затравленный, загнанный до кровавой рвоты, обезумевший от отчаяния, сам метал в кого-либо когда-либо, всех тех слов, которыми были сформулированы бесчисленные суеверия и стереотипы, вся та несусветная чушь, что ты вобрал в себя за все время своего существования, которые ты никогда не хотел знать, но которые проникли в клетки твоего мозга, как инфекция, и всю твою жизнь опутывали тебя по рукам и ногам ржавыми цепями, склизкими от гноя и разложившихся под ними тканей.

Слов больше нет, есть только визуальные образы, звуки, тактильные ощущения, запахи, вкусы, у которых нет названий, а потому никакие подтексты, ассоциации, коннотации и аллюзии не искажают смысла и не уводят от их истинной сути. Никогда еще я не воспринимала картину мира настолько... в первоисточнике. Первозданной, очищенной от пыли, нацарапанных вандалами поверх рисунка похабных надписей, безвкусной ретуши и растрескавшейся потускневшей краски, килограммами нанесенной за многие годы на многострадальный холст ордами безнадежно бездарных реставраторов.

Слова исчезли, осталась только беспримесная красота.

Красоту я ощущаю по-новому, совершенно не так, как раньше - как материальную субстанцию. Я могу дистиллировать ее и перераспределять, вкладывать в то, что я делаю. Каждая вещь, сделанная человеческими руками, несет в себе дозу этой протоплазмы, и в зависимости от того, насколько щедрой будет эта доза, каждая вещь обладает разным потенциалом "симпатичности". Что-то перестает "радовать глаз" и "греть душу" очень быстро, в то время как какая-нибудь безделушка исправно радует и греет в течение долгих лет. Большие объемы этого экстракта в произведениях того или иного автора и называют "гением", и именно в поступлении раствора этого экстракта в свою кровеносную систему так нуждаются сектанты, за что их так ненавидят люди - слишком уж это странный для человеческой крови биохимический состав.

Сектанты предпочитают селиться поодиночке, хотя есть и те, кто живет семьями, иногда патриархально-"многопоколенческими", по-балкански хлебосольными, шумными, многодетными, с бабушками и дедушками. Мы с моими партнерами живем все вместе. Их присутствие необходимо мне, как аппарат обеспечения жизнедеятельности для человека, чудом выжившего в авиакатастрофе. Мне нужно быть с ними, мне нужно иметь возможность видеть их, никогда в жизни я не испытывала такой ненасытной одержимости красотой. Я смотрю на них и не могу насмотреться - налюбоваться, "налюбиться" и "набыться" любимой - никак не могу утолить этого своего неутолимого голода.

У нас пять - сбылась моя заветная мечта - котов. Котов в общине несть числа, Иван не преувеличивал. Я фанатично люблю котов. В моем представлении рай это не бесплотные светящиеся существа с крыльями, а пушистые плюшевые тушки с глазами-кристаллами и треугольниками ушей. Похоже, как любая женщина, я обожаю меха, и чем их больше, тем лучше, - но строго в комплекте с их исконными обладателями.

Я помогаю на ферме и в теплицах, фотографирую, много тренируюсь на воздушных полотнах. Я хочу детей.

Я познакомилась со всеми членами общины. Опять-таки, на обывательский вкус сектанты показались бы... совсем невзрачными. Они принципиально не пользуются украшениями, ни ювелирными, ни бижутерией, не носят шарфов, платков и бандан. Цепь - это приспособление, при помощи которого удерживают на привязи животных, браслеты были изобретены для фиксации конечностей, птиц окольцовывали, чтобы обозначить их принадлежность хозяину: только люди могли додуматься сделать инструменты лишения свободы не просто аксессуаром - атрибутом роскоши, предметом гордости и показателем высокого статуса. Сектанты не делают татуировок и пирсинга, не красят ногти и волосы и практически не пользуются декоративной косметикой, то есть, не делают с собой ничего из того, при помощи чего "самовыражаются" люди. Сектанты не любят контрастов, геометрических узоров и асимметрии в одежде, предпочитая монохромные сочетания натуральных пастельных тонов, чаще всего и мужчины, и женщины носят классические джинсы и брюки, правда, изумительно сидящие на их подтянутых спортивных фигурах, рубашки и толстовки на молнии с "асассинским" капюшоном. К их немногим слабостям можно отнести разве что наручные часы, как правило, без циферблата, и хорошую туалетную воду. Их неодолимая - в средневековье ее явно назвали бы "дьявольской" - притягательность исходит от них самих, их сексуальность это магнетизм комбинации самых привлекательных человеческих свойств: интеллекта, силы воли и внутренней свободы.

Немного неловко в таком признаваться, но когда мне было лет четырнадцать, объектом одной из моих первых девичьих "протовлюбленностей" стал... трансформер из мультфильмов, которыми засматривался мой младший братишка, несколько серий которого я случайно посмотрела одним глазом. Машина из железа, которую ну никак нельзя было бы отождествить с принцем на белом коне, на какое-то время сделалась персонажем моих полуэротических подростковых фантазий - влюбляешься не во внешность. Влюбляешься в концепт, особую атмосферу, который создает вокруг себя человеческое - ну или, как показывает практика, в некоторых случаях отдаленно-человекообразное - существо.

Сектанты создают вокруг себя неповторимый микроклимат, соединяя в себе несоединимые качества. Мужская сдержанность, уверенность в себе и самурайская невозмутимость сочетаются в них с женской чувственностью и почти материнским участием и нежностью. Их рациональность, рассудительность и мудрость производят впечатление уже даже не "стариковских" - "оракульских", вместе с этим они по-детски восприимчивы, отзывчивы и увлечены жизнью. По ним трудно сказать, сколько им лет - чувство ответственности прибавляет лет молодым людям, люди постарше выглядят моложе своих лет из-за легкости отношения к жизни - точнее, из-за способности не усложнять жизнь искусственно. Не всегда можно определить, какого они пола, у сектантов такая внешность, что она подошла бы и мужчине, и женщине, и в первом случае она выглядела бы абсолютно мужественно, как и абсолютно женственно она смотрелась бы во втором. Сектанты вне шаблонов, стандартов и ярлыков, вне национальностей, вне политической и сексуальной ориентаций, вне религиозных и эзотерических поверий, вне идеологий, как вне всех этих категорий чистый интеллект.

У болотных сектантов правильные, можно даже, не погрешив против истины, сказать - совершенные черты лица. Лоб высокий, но не слишком, не широкий и не сплюснутый, не выпуклый и не скошенный. Брови ни широкие, ни узкие, ни сросшиеся, ни вразлет. Ресницы густые и длинные, но не пушистые и не загнутые кверху, что придает лицу некоторую простоватость - прямые и жесткие. Губы четко очерченные, не рыхлые, не пухлые и не тонкие, ни слишком яркие, ни слишком бледные, ни слишком сухие, ни слишком влажные. Нос прямой, без горбинки и без выемки, не длинный и не короткий, ни широкий, ни тонкий. Забавно, но только пожив в общине, я начала придавать значение этой части лица, которая раньше казалась мне самой неинтересной и не имеющей "художественной ценности". Но даже самое прекрасное лицо способен испортить нос, который при этом редко, почти не бывает без изъянов. С ним практически всегда что-то не так, он то великоват, то мелковат, то жирноват, то волосоват, то ноздреват, то туповат, то "клювоват", то курносоват, то конопат, то крючковат. Научившись замечать что-либо, как это обычно бывает, потом очень сложно перестать на этом концентрироваться и теперь, глядя на фото своих бывших друзей в соцсетях, я стала замечать только некрасивый нос, - надеюсь, это пройдет.

Глаза у сектантов не раскосые, не выпуклые и не глубоко посаженные, не смещенные ни по-хищнически к переносице, ни, как у травоядных, к вискам. Огромные, выразительные, бездонные, поначалу эти глаза казались мне одинаковыми, и мне понадобилось время, чтобы научиться различать оттенки: глянцевый оттенок спелой вишни, маслянистый оттенок нефти, оттенок черничного вина, космический оттенок черного опала, оттенок родниковой воды в глубоком колодце ночью и даже, как у моего самого старшего партнера, - оттенок исландского вулканического пепла с розоватым пудровым напылением.

Сектанты божественно красивы. Красота это не столько природные данные, которые - действительно обидным, не всегда справедливым и не зависящим от человека образом - достаются людям довольно-таки рандомно. Очень многое во внешности зависит от самого человека. Некрасивость в большой степени это следствие лени, нежелания работать над собой и пренебрежения мнением окружающих - ради кого тут стараться, и так сойдет. Уже одно желание быть красивым и направленная на это воля сделает человека более привлекательным. Сектанты делают красивыми не только сами себя своим желанием стать лучше, но и друг друга - любя друг друга всеми фибрами души.

Обожать, боготворить - силой любви делать объект любви совершенным, как боги.

Сектанты любят себя, любят других, любят любовь других к себе, любят мир, любят жизнь и... сектанты практически не болеют. У них даже никаких медицинских учреждений нет.

От сектантов очень приятно пахнет.

Люди слишком много суетятся, слишком боятся чего-то недополучить, недоурвать от жизни, недовырвать зубами свой кусок с боем, и эта хроническая нервозность приводит к выработке в их организме гормонов, продукты распада которых выводятся наружу легкими, придавая дыханию, а также насквозь пропитавшимся этой газовой смесью коже и волосам, неприятный, тухлый гнилостный запах.

От сектантов пахнет... цветными карандашами.

Помню, в детстве я искренне не понимала, зачем нужен карандаш черного цвета. Черный цвет не то, чтобы не нравился мне - просто я не имела понятия, что им можно нарисовать. Когда все остальные карандаши стачивались до размера огрызка, черный карандаш оставался таким же длинным и не затупившимся, как в тот день, когда коробка была распечатана. Для того, чтобы делать наброски, существовал простой карандаш, который, будучи заштрихованным, становился незаметным под слоем основного цвета. Если простого карандаша под рукой не оказывалось, приходилось использовать черный, но это была не лучшая альтернатива - контур, как бы ты не старался не давить на грифель, все равно выходил слишком жирным и слишком бросался в глаза.

В детстве, лежа вечером в кровати - наверное, каждый ребенок ощущает себя так - я перебирала в уме перед сном, как сокровища в битком набитом сундуке, разные волшебные разноцветные картинки. Какие-то счастливые детские воспоминания, радостные предвкушения и красочные детские мечты. Негативные эпизоды в моей маленькой жизни, как у любого ребенка, конечно, тоже случались, но они были скорее похожи на проплешинки на рисунке от сорвавшихся с кисточки капель воды, кое-где чуть размывших яркие краски, но на общую картину влияющих не критично.

А затем что-то ломается. А потом что-то еще. И еще. И еще. Одна поломка влечет за собой другую, которая вызывает две новых поломки, пока, по нарастающей, аритмично работающий разбалансированный механизм не выходит из строя окончательно. С каждым годом в твоей памяти накапливается все больше и больше каких-то странных, очень странных и совсем неволшебных картин, поначалу кажущихся досадным недоразумением, которое больше не повторится, но которое почему-то повторяется снова и снова, со временем все больше начиная напоминать никогда, даже случайно не нарушаемое правило.

Нейрофизиологи установили, что депрессия - это нарушение электрической проводимости в мозге, когда в цепи нейронов возникает брешь, цепь разрывается, и посланный предыдущим звеном сигнал не передается следующему звену. Общение с людьми - это ведро с крабами, безостановочно беспорядочно клацающих клешнями, круша твои нейронные сети в капусту и превращая твой мозг в сад разомкнутых нейронных дорожек. В поисках несуществующих соринок под твоими ресницами обладатели лесосплавов способны так искромсать твои роговицы - достигнув тем самым своей сволочной крабьей цели - что ты начисто лишаешься всякой возможности посмотреть себя своими собственными глазами и прекратить ненавидеть себя чужой слепой черной крабьей ненавистью.

Но даже выбравшись из этого адского ведра, даже сбежав с птичьего двора, отдышавшись и чуть опомнившись, осмотревшись по сторонам, ты неизбежно с тоской осознаешь, что снова угодил на птичий двор. Другой двор с другими птицами, но все тот же проклятый чертов птичий двор с птицами, со свойственным всем птицам птичьим мозгом, потому как мозг - слишком увесистое приспособление, и чтобы иметь возможность подниматься в воздух, птицы избавились от этого балласта. А даже пожертвовавшие способностью летать виды отрастили себе почему-то отнюдь не мозг - павлиньи хвосты, пингвиньи жировые складки и страусиные шеи, благодаря которым так удобно пристраивать крошечную головку в песок на глубину Кольской скважины.

Жизнь большинства людей - текст слишком низкопробный, слишком графоманский, пытаться редактировать его - занятие бесперспективное, его не получится дописать, не получится переписать, он может быть только таким - "брошюрой, написанной идиотом" (Цитата из романа Стивена Кинга, - прим. авт.). Вся жизнь - театр, и театр даже не столько из рук вон плохонький, сколько он театр, а театр - это сплошная условность и негласные договоренности играть определенные роли строго определенным образом - с неукоснительным соблюдением требования соответствовать уровню, легко достижимому для основной массы зрителей.

"У тебя хорошо получились только цветы и котики" (популярная одно время в сети цитата из школьного сочинения-обращения к богу безымянного ученика начальной школы, - прим. авт.).

Снова и снова, снова и снова, сначала как докучливый любвеобильный щенок, готовый ластиться ко всем подряд, потом - как уже ничего не ждущий побитый старый пес, я по инерции тыкалась носом и не находила в толпе тех, чьей красотой - красотой личности, красотой интеллекта, красотой творчества, как процесса продуцирования красоты - я могла бы наслаждаться, кто находится над биологией, и чье поведение управляется хоть чуть-чуть более сложными, чем инстинкты размножения и внутривидовой борьбы, механизмами.

Люди научили меня не любить саму себя, люди научили меня не любить людей - и это единственное, чему они могут друг друга научить.

Защищая себя от патогенной среды, я начала уходить, выходить из отношений, с каждой новой переквалификацией некогда небезразличного мне человека в разряд бывших друзей лишаясь не только общества этого человека - всех воспоминаний, связанных с ним и ставших слишком болезненными ввиду этой, в любом случае в той или иной степени травматичной смены его статуса в моей жизни. Так, постепенно обнося колючей проволокой все новые и новые гектары своего прошлого, ты в какой-то момент ты обнаруживаешь, что все оно незаметно превратилось в сплошной желтый треугольник с молнией. И, лежа в кровати вечером и по старой детской привычке перетряхивая свои сундуки в поисках, о чем бы таком хорошем и приятном повспоминать на сон грядущий, ты вдруг понимаешь, что все твои воспоминания за редким исключением вызывают одно-единственное ощущение - более или менее, но скорее более, чем менее, пронзительное сожаление о том, что это было. Попытавшись же по старой детской привычке помечтать о чем-то - дезертировать в вымышленный мир, где бы ты мог перевести дух и получить, пусть хотя бы понарошку и совсем ненадолго, то что тебе нужно - ты внезапно открываешь для себя, что, не встречая искомого в реальной жизни, ты напрочь разучился даже мечтать об этом: своими деспотичными требованиями быть скромнее люди могут навсегда отвадить тебя хотеть чего-то большего даже в твоих самых потаенных фантазиях.

Финальный неминуемый итог накопленного опыта взаимодействия с социумом - когда вместо двух величественных амфитеатров, в которых в твоем детстве разыгрывали мистерии твои память и воображение, и куда ты, что было фатальной ошибкой, впустил зрителей, сейчас - две воронки-выгребные ямы, затопленные смрадной жижей из предчувствий новых неотвратимых разочарований и тоски, в которой ты барахтаешься, как лягушка из притчи, на последнем издыхании без всякой надежды на спасение.

Все русские сказки начинаются с магической формулы "жил-был", которую носители языка воспринимают просто как некую дань традиции, не задумываясь о том, зачем язык так настойчиво сигнализирует о двух состояниях героя, как будто одного - любого из двух - глагола недостаточно.

В английском языке существует разветвленная система времен глагола, и глагол "быть" употребляется во многих составных формах. Когда-то русский язык имел такую же сложную глагольную сеть, однако в какой-то период своего развития упразднил множество составных форм и опустил глагол "быть": я был делал, я есть делаю - сохранив его только в формах будущего времени - я буду делать. В форме прошлого времени глагол "быть" не изменяется по лицам, только по родам и числам - я был, ты был, он был, она была, оно было, мы/вы/они были. Настоящему времени ничего из этого неважно вообще - я/ты/он/она/оно/мы/вы/они есть. Будущее же время в русском языке не интересует род, но оно очень щепетильно в отношении лица вплоть до того, что сам глагол несет указание на лицо настолько предельно четкое, что местоимение вовсе можно опустить, оно становится тавтологией: я буду, ты будешь, он/она/оно будет, они будут, мы будем, вы будете. События в прошлом мы описываем глаголами "прошедшего" времени, но не былого. Настоящее время в русском языке тоже не называется "естественным" или "бытующим". Но вот название "будущее время" единственное происходит от глагола "быть".

Но чем отличается "быть" от "жить"?

В квантовой физике есть понятие суперпозиции - состояния, когда микрочастица одновременно является и волной, и частицей. При манипуляциях с ней частица "определяется" и начинает вести себя как волна. Однако когда у эксперимента появляется наблюдатель, частица перестает быть волной и становится частицей. Даже луна на небе исчезает, когда на нее никто не смотрит - точнее, она не исчезает, она становится волной. Человек состоит из микрочастиц. Наедине с собой без наблюдателей ты не воспринимаешь себя как материальный объект, ты "погружаешься в свои мысли", "уходишь в себя", задумываешься - задумываешь себя, забываешься - забываешь себя.

В белорусском языке есть глагол "чуць", что значит "слышать". Звук это волна. "Чуць" значит воспринимать звуковые волны. Так же в белорусском есть глагол "адчуваць" - "чувствовать". Приставка "ад-" это русская "от-" как в словах "ответ", "отклик". "Адчуваць" - ответная реакция на воспринятую информацию. В белорусском звук можно "чуць", но не "адчуваць". В русском языке явления можно и "слышать", и "чувствовать". Запах мы можем и чувствовать, и слышать. И чувствовать, и слышать мы можем вкус - "ноты (звук, волна) вкуса", "оттенки (свет, волна) вкуса". Белорусский язык подсказывает о существовании волнового состояния материи. И подчеркивает, что все наши эмоции - следствие, они всегда чем-то спровоцированы. Русский язык не углубляется в конкретику, ему мало интересно, с частицей или с волной он имеет дело. Русский язык делает исключение для одного вида волны, которая настолько важна, что язык изобретает отдельную номинацию для обозначения восприятия этой волны. Это глагол "чуять". "Чуять" не то же, что "чуць", "слышать". И не то же, что "чувствовать". Чуять могут не органы чувств, чуять может душа или сердце. Что можно почуять? "Чую, русским (человеческим) духом пахнет". Почуять можно только дух. Дух это не запах, хотя явно что-то с запахом связанное - "чащобный дух", "банный дух", "казарменный дух". ("Духмяны" в белорусском - "ароматный", в русском - "душистый").

До сотворения мира лишь дух носился над безжизненным пространством - дух был, но не жил. По всему выходит, глагол "быть" имеет отношение к понятию "дух", в то время как "жить" это про физическое тело человека. У каждого человека есть дух: "сила духа", "крепость духа", "собраться с духом", "не хватило духа", "как на духу", "духовная связь". А еще есть фразы "волноваться" (быть волной), "закипать", "кипятиться" (быть водой, волной), "быть с кем-то на одной волне", "колебаться" - сомневаться (испытывать воздействие волны). "Абурацца" в белорусском - "возмущаться", от слова "буря", воздух, волна. Определение "духовный" означает нечто, не связанное с материальным, телесным миром.

Еще мы имеем такое понятие, как "душа". По-русски говорят "нет ни души", тогда как англоговорящие люди употребляют выражение "nobody" - "ни тела". Крестьян во времена крепостничества так же считали в душах - "имение на столько-то душ". "Моя душа" говорят о любимом человеке.

"Налаживать" (от "лад" - порядок, согласие), в значении музыкального термина - система организации звуков. "Настраивать" - придавать музыкальному инструменту нужное гармоничное звучание. Оба эти понятия относятся к музыке и к человеку - "налаживать отношения", "иметь то или иное настроение". Духовые инструменты. Духоподъемная музыка. "Струны души" и вовсе совершенно недвусмысленно прямиком отправляют к теории струн: все микрочастицы состоят из еще более мелких частиц, вибрирующих - отсюда, собственно, и название - как струны. отправляют "Налаживать" (от "лад" - порядок, согласие), в значении музыкального термина - система организации звуков. "Настраивать" - придавать музыкальному инструменту нужное гармоничное звучание. Оба эти понятия относятся к музыке и к человеку - "налаживать отношения", "иметь то или иное настроение". Духовые инструменты. Духоподъемная музыка. "Струны души" и вовсе совершенно недвусмысленно прямиком отправляют к теории струн: все микрочастицы состоят из еще более мелких частиц, вибрирующих - отсюда, собственно, и название - как струны.

Тело, дух и душа соотносятся друг с другом так же, как состояния микрочастицы в квантовой физике.

Душа - суперпозиция, дух - волна, тело - комплекс твердых микрочастиц, проявившихся в результате появления наблюдателя.

Тело жило. Дух был. Душа жила-была.

"Красота в глазах смотрящего", "сам не свой", "выйти из себя", "быть выведенным из себя (кем-то)", "глаза б мои тебя не видели", "глаза б мои на тебя не смотрели", "уйди с глаз долой", "исчезни" - только наблюдателю решать, быть микрочастице волной или частицей. Испугавшись, ребенок рефлекторно закрывает глаза ладошками, не позволяя тревожащему фактору проявиться. Наказанный родителями, ребенок, словно в трансе, повторяет одно-единственное заклинание - "я больше не буду". Поэтому для будущего времени так принципиально важна сосредоточенность на лицах - будущее еще не проявлено, будущее зависит от воли наблюдателя. В прошлом уже все проявилось, там уже нет диспозиции "я - они". В прошлом и настоящем ты жил/живешь, но не был/есть.

Говоря "я больше не буду" ребенок соглашается перестать быть волной в грядущем, соглашается стать частицей отныне и во веки веков - чтоб "духа его не было".

"Выбачаць" по-белорусски прощать, от слова "бачыць" - видеть. Извиняются за не лучшую проявленность себя. Приставка "вы-" означает исторгнуть что-то, как в словах "выбросить", "выгнать". Когда белорус просит прощения, он просит другого человека избавиться от того видения, которым этот человек его видит - вывидеть его. "Прабач" - прости, просмотри меня такого до конца и измени меня, изменив взгляд, которым ты на меня смотришь, проявляя меня таким, каким мы оба не хотим меня видеть.

"Ненавидеть" - глагол, по логике образованный от "навидеть". Навидеть - как "намолить", "насобирать", "накопить". В результате повторяющихся в течение долгого времени одних и тех же действий получить ощутимый, весомый, вещественный - набравший массу/энергию - объект. Не навидеть - не наполнить своим видением наблюдаемый объект, не напитать его материей.

Ты таков, каким тебя видит наблюдатель - и в конечном итоге, ты компиляция всех тех образов, которым тебя наделили все наблюдатели за всю твою жизнь. Мультиэкспозиция, наложение многих кадров друг на друга.

Любое явление реальности такая же мультиэкспозиция.

Каждый ребенок очень любит выпечку, это вкусно и ассоциируется с мамой и бабушкой, пекущими пироги, с безмятежностью детства и чувством защищенности дома. Но подрастая, в какой-то момент ребенок увидит лживую статью о вреде мучного с омерзительными картинками клейкого месива, в которую якобы превращается сдоба в желудке, после чего, став жертвой черного маркетинга, начнет смотреть на любимое лакомство другими глазами. Затем ребенок перестает быть ребенком и принимается маниакально следить за своим весом, и сладкое первым оказывается в черном списке продуктов. А затем умирает от рака мозга мама, за которой уже взрослому бывшему ребенку пришлось ухаживать в течение нескольких месяцев в режиме двадцать четыре на семь, и запах пирогов, которые когда-то мама пекла, начинает вызвать нестерпимые воспоминания о потере и самом страшном опыте в жизни. И хотя ты по-прежнему всей душой любишь ту выпечку, и порой тебе ее ужасно хочется, отныне она существует в твоем восприятии сразу во всем множестве прошлых "здесь и сейчас", из которых невозможно выбрать одно и остаться только в нем, нет, ты существуешь - проклятье Постмодерна - сразу в них во всех.

Эвереттовская мультивселенная это не "сложенные" друг на друга стопкой или идущие друг за другом в ряд вселенные - вселенные вложены друг в друга, как матрешки.

Матрешка - удивительный феномен русской культуры. Что может быть проще деревянной матрешки, матрешка, как сказочный зачин "жил-был", это некая константа, аксиома, не требующая доказательств и объяснений. Но если на секунду задуматься, более странной игрушки трудно себе представить. Да и игрушка ли это? Или послание более знающих предков неразумным потомкам фундаментальных знаний об устройстве мироздания? Матрешка - метафора не только мультивселенной, собранная Матрешка вполне себе метафора теории Большого взрыва, когда из маленькой неделимой сердцевины зарождается и постепенно нарастает сложность. Одновременно Матрешка иллюстрирует обратный процесс и - бесконечность этого реверсивного движения. Матрешка наглядная иллюстрация постулата о том, что "то, что снаружи, то и внутри", большое повторяет малое, по капле воды можно догадаться о существовании океана, познать весь мир можно не выходя за пределы своего двора, онтогенез повторяет филогенез, атомы устроены как звездно-планетарные системы. Матрешка - однокоренное с "мать", "матерь". Порожденная форма всегда меньше матрицы, измельчание и вырождение неизбежны, но по закону сохранения энергии, колоссальная энергия, доставшаяся во всем неизменном объеме крохотной деградировавшей частице не может не разнести эту частицу до размеров, способных такую концентрацию энергии вместить.

Можно ли самому себе стать наблюдателем и проявить себя? Увы, нет. Именно поэтому во все времена отшельники, анахореты, затворники, истинные монахи бежали от мира, от толпы, от того уродливого образа, которым их наделяли не умеющие творить красоту любовью чужие глаза.

Но ты можешь при помощи силы духа (способности удерживать идеальный образ себя) и силы воли (способности приложить усилия - затратить энергию - для реализации этого образа) не дать изуродовать свою душу. Так же ты можешь воздействовать на наблюдателя, попытаться изменить - преобразовать - его (и его взгляд) своим взглядом, видящим в наблюдателе только лучшее. Если ты будешь единственным таким наблюдателем в жизни этого наблюдателя, превратить уголь в алмаз у тебя вряд ли выйдет, но сказать, что у тебя совсем нет власти над собой все же нельзя.

Дьяволу продают душу. Не тело, не дух - всего себя. Бессмертие души - существование в состоянии суперпозиции.

Жить душа в душу. Душа болит. Душа поет. Отвести душеньку. Запало в душу. Разговоры по душам. Кривить душой. Душегуб.

Сделано с душой (с любовью). Вложил частицу души (сердца). Вложил всю душу (всего себя). Душа (сердце) болит. Камень на душе (на сердце). Чует моя душа (сердце). Душа-сердце-любовь выступают как синонимы. Бездушный и бездуховный это разные явления. Бездушный - не способный любить. Бездуховный - не способный стать возвышенным, идеальным. Но и бездушный, и бездуховный значит не обладающим ничем, кроме физического тела. Воодушевленный - наполненный душой, одухотворенный - исполненный духа, но оба понятия близкозначны со словом "вдохновение", "вдох", "дыхание". Не хотеть дышать с кем-то одним воздухом - не хотеть наложения твоей волны на чужую с неподходящими для тебя физическими параметрами. "Испустить дух" - умереть. После смерти душа не выходит из тела, тело не скафандр, тело - агрегатное состояние.

Человек на восемьдесят процентов состоит из воды, человек это и есть вода, и ему свойственны все ее состояния - пар, жидкость, лед. Человек и мыслит себя в этих терминах: пар - парить на крыльях любви, ветер в голове, ветреный; жидкость - кипятиться, волноваться, возмутиться (поднять муть, сделать жидкость мутной); лед - ледяной взгляд, кусок льда вместо сердца, оттаять.

Славянские язычники знали все это. Поэтому русский язык - славянские языки - имеют, содержат и сохраняют в себе все необходимые названия, корни слов.

Все сущее на земле это "белый свет", все сущее на небе - "свет божий", иной мир - "тот свет". Все мироздание это свет, волна. Умирая, по языческим представлениям человек уходил из одного света в другой. Боги прокляли Прометея за то, что он дал людям огонь - проявленный свет. Мир перестал быть волной - перестал быть волнительным. Мир людей стал слишком телесным, слишком материальным. Сегодня рождение и смерть это не переход из волны в волну, сегодня рождение и смерть это переход из праха в прах.

Чем больше огня, тем больше пепла. Чем больше жизни, тем больше небытия.

"В здоровом теле - здоровый дух". Искалечив тело - проявление души - своим нелюбящим взглядом, наблюдатель может искалечить дух, вплоть до того, чтобы загубить бессмертную душу. Славянские язычники прекрасно знали, что воздействовать можно не только взглядом на тело, но и на дух (волну) - словом (волной). Бабки-шептухи при помощи нашептываний, заговоров, заклинаний и молитв (от молва, речь) - то есть, при помощи правильных слов - могли переделать испорченный, сломленный дух, переназвав его - отмолив.

Именно этим объясняется, зачем ребенку давали два имени. Второе, "ненастоящее" имя создавало двойника, принимавшего на себя перекрестный обстрел словами с урановым сердечником, прикрывая собой "подлинник". "Духовные родители", бабки-повитухи (замененные впоследствии на "крестных" - тех, кто ставил на крестнике крест) оберегали детский дух, как биологические родители оберегали телесное воплощение своего дитя.

Словом можно убить. "Что написано пером, то не вырубишь топором". "Мысль изреченная есть ложь". Ложные слова создают ложные реальности. Обеты молчания давались именно по этой причине - дабы не плодить лишние волны, не волновать мироздание сотрясанием воздуха.

Созвучие, согласие, совесть, сознание, событие. Сопереживание, сострадание, сочувствие. Приставка "со-" означает соединение. Самые красивые слова русского языка означают самые лучшие человеческие эмоции - и это эмоции, переживаемые в состоянии волны. Знаменитая славянская "соборность" это не сборище тел в одном месте, как это понимается сегодня, это слияние волн, возможное даже на расстоянии - возможное даже после смерти физической оболочки.

Кто был первым наблюдателем, заставившим разлетевшиеся после Большого Взрыва микрочастицы-волны обрести массу и стать материей?

Вначале было слово, и слово было у бога и слово было бог. Последнюю часть предложения можно понимать как "этим словом было слово "бог"" и как "бог и был словом", то есть, кодом. Бог - текст, создающий бога, создающего текст. Бог не столько создал мир, сколько проявил его, став наблюдателем души мира.

Бог создал человека по образу и подобию своему: первый человек был текстом, волной. Кто стал первым наблюдателем первого человека? Правы и Дарвин, и сторонники концепции сотворения человека богом. Биология поведения, квантовая физика и славянская мифология говорит об одном. Дарвиновские гоминиды, стали наблюдателем Адама, Адам был изгнан из рая, обители душ, - был воплощен. Стал горстью праха, резервуаром для хранения секретов желез организма, накопителем содержимого выделительных систем. Слова испортились, тексты исказились, в глаз попал осколок зеркала. (Отсылка к сказке Ганса Христиана Андерсена "Снежная королева", - прим. авт.)

Став наблюдателем души бога, человек проявил его. Каким увидел бога человек? Он увидел его распятым на кресте. Замученным до смерти. Люди носят изображение умершего от бесчеловечных пыток бога у себя на груди у сердца.

Крест накрест заколачивая себя в теле, "трупе, обремененном душонкой" (афоризм Ларошфуко, - прим. авт.).

Адам был порожден отцом-духом. Иисус Христос был рожден женщиной-телом и отцом-духом. Люди рождаются от двух родителей-тел, и духа в них кот Шредингера наплакал.

Неизвестно, когда испортились первослова, но Постмодерн начался с объявившей блаженными нищих духом религии, утверждающей, что предложение есть тело христово и пить его кровь значит не то, что значит.

В течение всей жизни на тебя, как на аммонит, намывает, наносит пласт за пластом, пласт за пластом грязь, погребает под осадочными породами лжи, вранья, неправды, кривды, привираний, перевираний, поддакиваний трусов и идиотов завравшимся, изовравшимся вконец говорящим головам, искажений, истолкований, фальсификата, пока ты не превращается в окаменелость под многокилометровыми толщами некультурного слоя. В семье, в государстве, в мире, во всей истории, в искусстве, в религии и во всех идеологиях, в медицине, везде, куда ни ткнись, - вранье, вранье, вранье. Все, что ты знаешь - ложь. В лучшем случае гомеопатическая доза правды в океане черного маркетинга, черного пиара, черных политтехнологий, черной социальной инженерии и кип жизненных уставов для "черни". Не нужно тайных знаний, русский язык называет вещи своими именами.

Истина очернена, человек, сгусток света, стал - сделали - крошечным пятнышком копоти на небе.

Люди не дети бога и не рабы божьи. Люди - творцы мира с отвратительным, хуже некуда, но чем дальше, тем все хуже и хуже, вкусом.

Порок - от испортить. Пороть - наказывать, избивать. Вспарывать - разрезать. Порча - разрушение, разъединение частей.

Целить, целовать - делать целым. Соединять дух и тело в единую душу.

Монахи Соловецкого монастыря верили, что Север наиболее близок к раю. Они основали свою обитель в Белом море, потому что считали, что при наступлении конца света, они гарантированно окажутся в раю - как первые в очереди. На Соловецком архипелаге еще в каменном веке существовало огромнейшее святилище из культовых сооружений в виде лабиринтов, по виду напоминающих полушария мозга человека - или круги на воде. Север - малолюдный край, не изувеченный взглядами объектов из праха - край светарайкрай света.

Сектанты не говорят, но общаются между собой - словами-волнами. Они не проявляют друга друга до конца. Они видят друг друга, как полотно импрессиониста - в виде мазков, бликов, образующих прекрасные лики, полупрозрачные и невесомые, наделенные минимумом плоти, вещества.

Глаза - зеркало души. Люди ошибочно считают, что это выражение значит, что в глазах человека отражается его собственная душа, но это не так. Если бы речь шла о душе обладателя глаз, правильнее было бы назвать глаза окнами души. В глазах-зеркалах отражаются души окружающих. И эти зеркала сплошь кривые.

В глазах жителей общины я впервые в жизни вижу свое отражение, а не искажения одно уродливей другого.

Мое сознание вернулось в свое прежнее, детское, доруинизированное, допорочное, вдоль и поперк испоротое состояние. Стало таким, каким оно было в те далекие времена, когда черный карандаш в моей коробке оставался невостребованным и нетронутым.

Я вернулась. Пришла в себя. Пришла к себе.

А Иван обещал приезжать как можно чаще.