Петрозаводск, 2013-2018

 

 

За черным-черным морем,  за черным-черным лесом...

 

 

Не надо туда ходить, там будет бо-бо!

Не ходи туда, там живет большой и страшный бабайка, он тебя схватит и заберет!

Туда нельзя!

Не бегай!

Не прыгай!

Ты упадешь!

Ты свернешь себе шею!

Ты отобьешь себе почки!

Ты переломаешь себе ноги!

Расквасишь нос!

Последние мозги отобьешь!

Убиться хочешь?

Без головы хочешь остаться?

Давно швы на рожу накладывали?

Давно уколы в жопу кололи?

Убьешься!

Допрыгаешься!

Ты у меня допросишься!

Сейчас дядю милиционера позову!

Расшибешься, только мокрое место от тебя останется!

Останутся от тебя только рожки да ножки!

Сядь на место и успокойся!

Не ходи туда!

Не лезь, куда не надо!

Не лезь, куда не просят!

Сядь на место, кому говорят?!

Кому сказано?

Сколько раз тебе повторять?

Сядь ровно, и так уже весь горбатый!

Слепым хочешь быть? И так уже слепой, как крот, а все равно не доходит, все равно читает лежа!

Бомжом хочешь быть? Хочешь кончить свою жизнь под забором? А что, хорошо, лежишь себе на травке, на солнышке, на свежем воздухе… Чистое здоровье. Я попрошу знакомого бомжа попридержать для тебя там местечко - там, знаешь ли, тоже конкуренция! Выпрут из института - куда ты денешься?

Хочешь, чтоб дети уродами были? Давай, кури, продолжай в том же духе! Пусть твои дети даунами будут. Будут сидеть и пускать слюни, - ты этого хочешь? Хочешь?

Куда столько «штукатурки»? Задницу себе еще намажь! Кожа уже скоро будет, как у крокодила, от косметики твоей!

С работы хочешь вылететь?

По башке хочешь получить?

Мало тебе было в прошлый раз? Еще захотел?

Сам решай! Большой уже мальчик!

Ой, да делай ты, что хочешь!

Сам смотри, конечно…

 

 

Просыпаясь не от звонка будильника, сам, выспавшийся мозг, словно отвыкший за время долгого крепкого сна от состояния бодрствования и даже как будто слегка «забывший», как это делается, в первые мгновения «нащупывает», как близорукий человек очки на прикроватной тумбочке, воспоминание о собственном «я». Это занимает доли минуты, уже в течение первых секунд после пробуждения генеральный центр управления получает из своих дочерних лабораторий основной пакет запрашиваемых данных.

Отдохнувшая, тепло, удобно, своим самоощущением в принципе удовлетворена, голодна разве что немного, в остальном все в порядке, всем защитным системам отбой.

В такое утро просыпаешься ребенком - ребенком в доме любимой бабушки в летней деревне. Выходишь из сна «обнуленным» до состояния «просто живое существо», наслаждаешься своим «просто существованием», пребыванием «сущим» - существующим, живым - нежишься, растворяешься в солнечном свете, заливающем твою постель, напитываешься им, как листья растения, и чувствуешь себя горсткой микрочастиц в кипящей в теплом воздухе невесомой взвеси пылинок.

Но уже через минуту-другую пребывания в яви по твоему благостному утреннему умиротворению поползут, как от упавших на яркий рисунок тяжелых капель разъедающего краски кислотного дождя, одна за другой трупные вылинявшие проплешины. Воспоминания о вчерашней безобразной ссоре с близким человеком, о собственном малодостойном поведении, о какой-то позорной неудаче на работе или опасном, из-за собственной несобранности, эпизоде на тренировке, когда только чудом удалось избежать серьезных травм, о потере или приобретении, оказавшимся удручающим разочарованием, или утреннее понимание, что лишним прошлым вечером был как минимум последний вина, вынудят непроизвольно поморщиться: воспоминания о событиях недавнего, или давнего, но все еще актуального - а у людей с хорошей памятью таковым является оно все - прошлого так или иначе неизбежно выльются в пятиминутку самоедства и самобичевания. Как и самыми дурными предчувствиями сменится вечерний беспочвенный оптимизм - как бы не тешил себя накануне самоутешительными фантазиями о грядущих великих свершениях твой напитанный эндорфинами в предвкушении скорого сна мозг, утром беспощадно трезво - во всех смыслах - оцениваешь собственный незавидный потенциал и с кристальной ясностью отдаешь себе отчет, что и к экзаменам ты откровенно не готов, и на предстоящих соревнованиях твои шансы не ахти - это еще слабо сказано, и на работе твои достижения, положа руку на сердце, так себе.

С каждой новой секундой бодрствования на стол твоего просыпающегося внутреннего командного пункта начнет поступать и укладываться друг на друга все больше и больше увесистых пыльных гроссбухов и донесений с подробными и далеко не самыми лестными характеристиками всех твоих жизненных ипостасей, невесомый счастливый «ноль», которым ты только что себя ощущал, со скоростью меркнущего света начнет обрастать численными значениями, пока точка на пересечении осей системы координат не расползется и не обвиснет на горизонтальной перекладине креста бесформенной кляксой, растопленным воском неудержимо оплывающей в минусовую плоскость.

Приготовившись, что она вот-вот вспомнит нечто, что выдернет ее из блаженного состояния «недовоплощения» после сна в угнетающе материальную действительность, она перевернулась на спину и в этот момент ощутила прикосновение к своему голому плечу шелковистой, как лебяжий пух, шерстки: рядом с ней на постели развалился впечатляющих размеров роскошный белый кот с огромными бездонными голубыми глазищами. Потревоженное, животное тоже зашевелилось и, широко зевнув, снова пощекотало ее своей теплой плюшевой тушкой - по ее коже побежали, наскакивая друг на друга, схлестываясь и расшибаясь о самих себя, струйки дрожи удовольствия. Эти ощущения были настолько сильными и приятными, что она не сразу задалась вопросом, что это за кот, откуда он взялся, и где она сама, собственно, находится.

Воспоминание о том, что она не дома, в гостях, пришло не сразу, до него пришлось «добираться» - бывают вещи, о которых ты думаешь, что они невозможны, а потому когда они происходят, ты не сразу начинаешь воспринимать их как уже имеющуюся данность, мозг еще какое-то время по привычке держит их в списке того, чего не может быть.

Это воспоминание вызвало выброс в кровь небольшой дозы жгучей кислоты. Как бы ты ни любил определенных людей и как бы хорошо тебе ни было на новом месте, но просыпаясь не дома, всегда первое, что почувствуешь - раздражение и досаду. Все чужое, все не так, как ты привык, и все не так, как надо, все не такое и не там лежит, чужие порядки, чужие правила, ощущение собственной «выломанности» из естественной среды, не встроенности в неродной микрокосм. Не говоря уже о том, что утро в гостях потребует от тебя включиться сразу, с ходу в общение с другим человеком, а как бы он ни был симпатичен и близок по духу, утром просмотр самой бессмысленной новостной ленты гораздо предпочтительнее беседы даже с самым интересным, тактичным и ненавязчивым собеседником - общение это все равно работа, и как любая работа, требует подготовительной, разогревающей мышцы разминки, ну или хотя бы полного пробуждения для начала.

Она села в кровати и осмотрелась. Вчера они ехали десять часов и до дома Саши добрались уже под утро, а потому у нее от переутомления - она просто валилась с ног и отключалась на ходу - удивляться чему-либо не было никаких сил. Но сейчас у восстановившего свои ресурсы мозга больше не оставалось уважительных причин продолжать отказываться анализировать и оценивать окружающую крайне необычную обстановку.

В комнате, в которой разместил ее гостеприимный хозяин дома, не было никакой мебели, на которой можно было бы сидеть. Ни дивана, ни стульев, ни табуреток. Саша передвигался в кресле на колесах, и небольшое количество мебели в его жилище было бы, наверное, вполне закономерным и объяснимым, но полное ее отсутствие все же вызывало недоумение. У нее был один знакомый «колясочник», который жил при этом в квартире, укомплектованной всеми традиционными мещанскими мягкими уголками, которыми пользовался и он сам, и его гости. Посетителям же сашиного дома удалось бы устроиться разве что на полу, как каток, гладком - для удобства передвижения по нему на колесах, и, как каток, холодном - в теплых полах по той же причине не было нужды.

Даже кровать представляла собой лишь п-образную раму и превращалась в полноценную постель только в соединении с креслом, которое загонялось в выемку и, разложенное, заполняло недостающую центральную часть таким образом, что сидящий в кресле человек оказывался наверху на широком и, надо признать, довольно удобном ложе. Кроме этой недокровати и тумбочек по обе стороны от нее из предметов интерьера в комнате были три открытых пустых полки, верхняя и нижняя из которых располагались на такой высоте, чтобы до них легко можно было дотянуться из кресла. Ее нераспакованный чемодан стоял у стены у двери. На подоконнике медитативно журчал стильный керамический фонтанчик-поилка для котов.

Она встала. Пушистая, как белка зимой, облакообразная зверушка невесомой бесшумной тенью юркнула вслед за ней и теперь сидела на полу, умилительно-старательно намывая себя лапой за ухом. Одна толстая щечка при наклоне головы забавно подпирала нижнее веко, отчего огромный глаз был полуприкрытым, что придавало кошачьей морде еще более вызывающе-наглое выражение. Самодовольное кошачье урчание, в большой пустой комнате особенно гулкое, отдавалось легкой вибрацией в ледяных досках паркета под ее пятками.

Кровать застилалась одноразовой простыней, еще одна крепилась при помощи липучек к одеялу изнутри, контейнер с запасом таких простыней стоял на прикроватной тумбочке, чтобы, опять-таки, человек, прикованный к креслу, мог сам без посторонней помощи менять это своеобразное постельное белье - очень, конечно, продуманно и удобно.

Она достала из чемодана зубную щетку, расческу и косметичку и прошла в ванную. Здесь тоже все было не менее мудрено и диковинно. В полутора метрах над полом висело некое сооружение, напоминающее расколотую пополам ванну без дна. Раковина и зеркало над ней при этом были расположены слишком низко, на уровне колен сидящего человека. Легкую пластиковую чашу удерживало гибкое крепление, позволявшее пододвигать и наклонять ее под разными углами. Скрючившись в три погибели, она кое-как привела себя в порядок, почистила зубы, расчесалась и накрасила ресницы. Вернувшись в комнату, она переоделась в тонкое вязаное платье-джемпер с длинными рукавами и открытыми плечами.

В отсутствие в спальне зеркал она придирчиво осмотрела - полюбовалась - своим отражением, весьма поэтическим, полюбоваться действительно было чем, на стекле окна. Все-таки, нет ничего более женственного, чем платье с открытыми плечами - длинная тонкая шея и углубления над оголенными ключицами неизменно придают образу аристократичную элегантность и трогательную «балетную» хрупкость.

Она забыла взять с собой тапки, и ступни уже даже сводило судорогой от холода - она надела две пары носков, помогло не очень. Кот не отходил от нее все время и, не переставая урчать, терся об ее голые лодыжки, то и дело предпринимая попытки забраться в чемодан.

Все сильнее хотелось есть, терпеть голод она не могла совсем, от гипогликемии темнело в глазах, дрожали руки и ноги и начинало подташнивать, а потому она решила не дожидаться пробуждения Саши и самой поискать кухню и что-нибудь съедобное. Стараясь не шуметь, она вышла в коридор. Спальни располагались на втором этаже, подняться и спуститься вниз можно было только на специальном подъемнике, состоящем из двух желобов, в которые заезжали колеса - то есть, гостю без кресла воспользоваться специфическим лифтом тоже не получилось бы.

Они поднимались так вчера ночью, вернее, сегодня утром - Саша закрепил свою коляску, а ей пришлось сесть ему на колени. Какое-то время она отказывалась: поначалу из-за беспокойства, что ему будет больно и тяжело - Саша настойчиво уверял ее, что это не так, - потом потому что возникло и было осознано неожиданно сильное волнение и смущение, и чем дольше они препирались, тем сильнее становилось последнее. В конце концов она села, других вариантов попросту не было.

Она подошла к лифту и заглянула в шахту. Потолки в доме были совсем низкими, встав на носки, она доставала их кончиками пальцев. Недолго думая, она открыла калитку кованого ограждения, опустилась на пол на живот и свесила ноги между желобами в проем. Держась за перекладину-порожек, она повисла на руках и без особых затруднений - сказывались регулярные занятия спортивной гимнастикой - спрыгнула на первый этаж.

Навстречу, немного напугав ее, из комнаты выбежал еще один кот, на этот раз абсолютно черный - канонический ведьмин спутник с мистическими изумрудными глазами-кристаллами. Этот зверек тоже не проявлял ни малейших признаков возмущения вторжением чужака, как раз наоборот, демонстрируя расположение, приветственно потешно помурлыкивал и тыкался в ее ноги своим лбом и холодным мокрым носом, словно бы разрешая тем самым от имени своего хозяина ее самоуправство.

На столе кухни обнаружились предусмотрительно приготовленные Сашей к завтраку банка молотого кофе, сахарница, турка и пластиковый контейнер со сдобными булочками с помадкой, как те, что они частенько покупали в киоске рядом с их больницей, она - надо же, Саша помнил об этом! - обожала их. Польщенная и растроганная такой чуткостью, вниманием ко всем ее пристрастиям и заботой, она невольно улыбнулась и чуть прикусила нижнюю губу, чтобы помочь себе справиться с подступившими слезами сентиментальности. Сливочная помадка была именно такой, как надо, матово-белая, словно покрытая несколькими слоями гуаши, какой бывает пряничная «шубка» свежевыпавшего снега на деревьях в декабре. С восхитительным звонким звуком корочка помадки лопалась при надкусывании, свежая сочная сдоба резиново-упруго проседала под зубами - что ж, утро оказалось не таким уж и мрачным, она получила все, в чем нуждалась - кофе, вкусный сладкий завтрак и одиночество.

Поскольку на кухне стульев тоже не имелось, она примостилась с чашкой на широком низком подоконнике. Кот развалился на ее вытянутых ногах, и она машинально поглаживала его. Из окна были видны соседские дома, такие же, как сашин, частные, невысокие, двухэтажные, и газон, оформленный дизайнерскими композициями из камней, фонариков и очаровательных искусственных каскадных водопадиков. Снег уже вовсю таял и большой грязный сугроб на обочине, нарост коросты на оживающих тканях, набрякший влагой, оседал под собственной тяжестью, ужимался, втягивался внутрь себя, теряя при отступлении свои оторвавшиеся, быстро усыхающие спрутьи щупальца, словно бы пытаясь на последнем издыхании обхватить ими освобождающуюся черную мокрую землю, которую он держал в заточении под собой всю зиму. Небо, пока еще мертвенно-серое, было уже гораздо выше и полно жизни, в нем, как конфетти, мельтешили и заливались птицы.

Они не виделись восемь лет, и сказать, что она была как громом поражена, увидев Сашу на пороге своей квартиры вчера утром, значило бы не сказать вообще ничего. Это было похоже на материализовавшуюся фантазию - только что это было лишь образом в воображении, кукольным театром под сводами черепной коробки за кулисами век, а вот оно обрело дыхание, голос, чуть смущенную полуулыбку и - неподвластность ее «демиуржьей» режиссуре.

Представляя какой могла бы быть их первая встреча после такой долгой разлуки, она не без оснований опасалась, что они вполне могли стать за это время совершенно посторонними друг другу людьми, а ей ужасно не хотелось бы испытать нечто подобное - принуждение себя к вежливому формальному общению - в отношении Саши, одного из немногих в жизни многих и многих собеседников, к общению с которыми ей не приходилось себя принуждать. Но когда она увидела его вчера, свалившегося, как снег на голову, без предварительного звонка, без спроса, без предупреждения, она поразилась чувству родства, которое, как оказалось, за восемь лет не только никуда не исчезло, но даже не утратило своей интенсивности. Конечно, три месяца, что они были вместе, слишком короткий срок, чтобы два человека сделались по-настоящему близки, но ее приятно - и немало - удивило то, что восьми лет оказалось недостаточно, чтобы они стали друг другу совсем никем. Саша точно не стал ей чужим, по всей поверхности протоплазмы ее ауры вспыхивали искорки радости узнавания хорошо знакомого любимого биополя, и первое, о чем ей подумалось - что очень кстати, словно предчувствуя его приезд, она, никуда не собираясь выходить из дома, с самого утра зачем-то накрасилась и красиво уложила волосы. И что как раз очень удачно - а эту мысль она запретила себе продумать «по всей длине» от начала до конца - у нее закончились дни, требующие частых проверок, все ли в порядке с твоей одеждой, и делающие невозможными… отношения без нее.

Она не суетилась и не дергалась, что не сможет с конвейерной бесперебойностью поставлять темы для разговора, отчего их общение превратится в череду тягостных неловких пауз, вызывающих острое недовольство собой за собственную неспособность расслабиться и вести себя не так очевидно скованно, перетекающее в рикошетное раздражение на собеседника как на косвенную причину этого напряжения. Они расспрашивали друг друга о проделанном Сашей пути на его новой машине, в которой можно было расположиться за рулем прямо в кресле, о работе и общих знакомых - как ни в чем ни бывало, словно они и не расставались. Впрочем, все эти восемь лет она постоянно мысленно разговаривала с ним, «рассказывала» ему свои новости, «обсуждала» с ним книги и фильмы - в каком-то смысле Саша действительно был рядом все эти годы, и был для нее гораздо более реален, чем подавляющее большинство реальных людей в реальности.

Они познакомились в санатории, где оба проходили реабилитацию после травмы позвоночника. Она сорвалась с турника во время тренировки, Саша тоже лечил спину и мечтал встать на ноги. Он не рассказывал, что с ним случилось, какая-то редкая малоизученная форма абазии, она же, считая подобные расспросы бестактностью, никогда не приставала к нему с ними.

Саша был старше на десять лет, ему было почти двадцать девять. Взрослый и завораживающе, хоть это и может прозвучать, как не совсем этичный каламбур, самостоятельный и независимый в своих оценках и суждениях, Саша был очень начитан, его богатая грамотная речь была скорее письменной, «книжной», чем устной, а его подшучивания оригинальными и остроумными. Она могла часами слушать его, хотя он снова и снова опровергал, аргументированно и едко, порой совсем небезболезненно для нее, все «жемчужины» народной мудрости и прописные истины, которые она выдавала за собственные взгляды на жизнь так же автоматически и бездумно, как это делали поголовно все вокруг.

Ей было девятнадцать, и в ее по-щенячьи пустой головенке не болталось ни одной самолично выстраданной мысли, ее неразвитое сознание еще не осуществило ни единого процесса осмысления чего-либо. В то время она послушно соглашалась иметь общепринятые представления, шутить назначенными на роль смешных шуток бородатыми анекдотами, любить всеобщие объекты обожания и не любить всеми нелюбимые. Нарушая эту психологически удобную традицию обмена бессодержательными ненапрягающими клише, возмутительно любя то, любовь к чему порицалась, и не любя превозносимое большинством, а чаще и вовсе рассказывая о своей любви к чему-то, о чем она даже никогда не слышала, Саша купажировал в ней сложнейший ассамбляж чувств. С одной стороны, ее взбудораженный мозг, получающий нестандартную информацию, аналогов которой в памяти не содержалось, напряженно силился новые сведения хоть как-то категоризировать, с чем-то соотнести и определиться, как к ним относиться. Сознание было постоянно включено и предельно сосредоточено, она почти не имела возможности поставить его на автопилот, позволяющий по инерции реагировать на тривиальные раздражители тривиальными ответными репликами - состояние, в котором до встречи с Сашей она проводила процентов девяносто своего времени. Ей очень нравилось это ощущение «неватности», несонливости и «поджарости» своего мозга. Вместе с тем Саша, как все непривычное, «не такое», вызывал ощущение постоянного дискомфорта и накапливающейся от этого дискомфорта усталости и, как следствие, по-детски капризное протестное настроение и дух противоречия, противоречия ради противоречия, в отместку за его бесстрашие играть не по правилам и гладить против шерсти. Подтачивал страх, что она никогда не сможет рассуждать так же легко, иронично и ненатужно как он, и сосало под ложечкой от чувства подавленности от этой непроизвольной демонстрации им его интеллектуального превосходства над ней.

Закончив свой курс, Саша уехал. Он обещал звонить и писать ей, но прошло восемь лет, а она не получила от него ни одного сообщения. Он просто исчез.

Если быть совсем уж честным, поначалу она испытала облегчение. Да чего уж там - она испытала громадное облегчение. В ее представлении решение связать свою жизнь с таким партнером казалось неимоверно благородным и возвышенным, и в своих фантазиях она примеряла этот поистине героико-романтический образ, обмирая от благоговения и гордости за себя. Но гораздо сильнее и «настоящее» в ней было все же другое переживание - вялотекущая, подавляемая ввиду ее прозаичности и «нефотогеничности» тревога от предвидения неминуемых в подобном союзе обязанностей, трудностей и ограничений, к которым она была совершенно не готова. А пуще прежнего она не была готова к противостоянию с родными и друзьями, непонимание и осуждение ее выбора которыми было так же просто неотвратимо.

Провозглашая абстрактные требования о необходимости соблюдения заповеди о человеческом отношении к ближнему, но яростно порицая и пресекая малейшие проявления альтруизма в каждом конкретном, затрагивающем личные интересы случае, родители, не задумываясь и не отдавая себе в этом отчета, формируют в детском сознании шизофреническую установку - ребенок чувствует себя обязанным жертвовать собой в ситуации категорического запрета на любую небезучастность.

«Сверх-Я», однако, надо отдать ей должное, все же превалировало в ней над эгоистичным, мелочным и малодушным «я»: словно стоя на сцене перед зрительным залом, замершем в ожидании, как же она поступит, она совершила бы этот подвиг уже только затем, чтобы не дать никому возможности злорадно потереть ладошки от удовлетворения точностью своих прогнозов в духе «я же говорил, она не сможет!».

Исчезновение Саши прекратило существование этой в буквальном смысле неразрешимой на тот момент дилеммы, и какое-то время она пребывала в слегка истерическом экстазе от чувства избавления от неподъемного для нее морального груза. Одновременно с этим, как это ни парадоксально, легкость, с которой Саша лишил себя ее, ощутимо задевала самолюбие, а воспоминания о нем отзывались острой, все нарастающей со временем горечью утраты.

С каждым годом - восемь лет - это очень, очень много, - с каждой новой прочитанной книгой, с каждым новым просмотренным авторским фильмом, с каждой новой - своей - мыслью, которые появлялись в голове по первости вязко и туго, но которые постепенно разработанный натренированный разум начал генерировать без усилий практически безостановочно, с каждым новым знакомством, которое всякий раз становилось очередным подтверждением ее тоскливых предчувствий, что сколько-нибудь незаурядной личности с этим знакомством в ее жизни опять не случится, она все чаще вспоминала о Саше. Ей мучительно, до ломки, не хватало его сарказма, неюношеской проницательности, нестереотипного мышления, силы и внутренней свободы, тоска по которым порой становилась совершенно нестерпимой. В полное отчаяние приводило пришедшее с возрастом понимание, насколько его достоинства несоизмеримо больше его единственного, по сути, недостатка, и терзало осознание, как легко и запросто люди готовы выбраковывать друг друга из своей жизни, пренебрегая внушительным комплексом привлекательных уникальных качеств из-за изъянов не просто преувеличенных - зачастую, что самое противное, и вовсе надуманных.

У нее не было возможности найти его, оставалось лишь надеяться, что Саша сам все-таки рано или поздно как-то свяжется с ней.

И вот он появился у нее дома.

Повзрослевший, возмужавший, похудевший, точнее, не похудевший - Саша всегда был уже несколько болезненно худощавым - а какой-то «посушевший», без детской наливной гладкости, с заострившимися чертами лица и уже довольно глубоко прочерченными, невероятно обаятельными лучиками в уголках век, которые, в сочетании с пепельным оттенком, появившимся в его волосах, красиво контрастировали с его как и прежде мальчишечьим телосложением.

Тем не менее, скоропалительность, с которой она согласилась на его приглашение погостить у него, не могла не начать вызывать запоздалые сомнения сейчас, когда эйфория от встречи немного остыла. Они не виделись восемь лет, и общались перед этим всего три месяца: что она знает о нем? Что она делает?

Тоненькие, химически-черные струйки зарождающейся неуверенности зазмеились в душе, и она, слегка паникуя, начала поспешно искать рациональные оправдания этой своей беспечности, чтобы не дать себе «додуматься» до полного и сокрушительного раскаяния в содеянном, как вдруг ее внимание привлекло движение за окном.

Из дома напротив во двор выехали, оба в инвалидных креслах, пожилой мужчина и женщина лет сорока пяти, которая могла бы показаться привлекательной, если бы не некоторая обрюзглость и отталкивающее, вечно всем недовольное выражение лица с брезгливо-презрительно опущенными уголками узких бледных губ. На коленях у женщины, обнимая ее за шею тонкими, и оттого кажущимися непропорционально длинными, «паучьими» ручками, сидела девочка лет семи. Оба колясочника приблизились к невысокому столику на лужайке, остановившись у которого, женщина начала помогать ребенку взобраться на него: девочка едва держалась на своих подламывающихся дистрофичных ножках-прутиках, слишком слабеньких даже для ее совсем небольшого веса.

Малышка была настолько бледна, что казалась припорошенной пеплом. Кожа плотно облегала все впадинки и выступы на ее личике, под глазами зияли черные провалы так, что влажные блестящие радужки с расширенными зрачками казались лужицами нефти на дне колодца, словно бы детский организм пытался втянуть свои органы зрения внутрь, чтобы лишить мозг этого канала получения сведений о страшном и уродливом мире снаружи. Было видно, как ребенок производит быстрые мелкие вдохи, почти не выдыхая, словно бы воздух не мог проникнуть между ее сомкнувшимися в спазме стенками дыхательных путей. На искаженном детском лице - лице беспомощного существа, смирившегося со своим бессилием - застыло ожидание предстоящего страдания. Девочка легла на живот на мокрый от талого снега холодный стол, и даже издалека чувствовалось, как окаменело от запредельного напряжения ее нездоровое тельце.

Замерев, с колотящимся в груди сердцем, она подглядывала за происходящим во дворе. Ее очень насторожила концентрация «колясочников» на такой небольшой территории и не на шутку встревожило донельзя странное поведение соседей.

Лицо молодой женщины между тем оставалось равнодушным и даже скучающим, с ее точки зрения во дворе явно не происходило ничего экстраординарного. Пожилой мужчина немного развернулся, выбирая наиболее подходящую для себя позицию, и оказался к окну боком. Она увидела, как мужчина, зажимая в руке какой-то предмет, занес его над лежащим перед ним ребенком - и в следующую минуту произошло то, что никак не могло произойти. Молоток - а мужская рука держала именно это - хорошо отработанным прицельным движением опустился на спину девочки, маленькая жертва чудовищной экзекуции конвульсивно дернулась.

Молодая женщина начала стаскивать обмякший полубессознательный комок обратно к себе на колени.

Стараясь остаться незамеченной, она соскользнула с подоконника, отпрянула от окна в сторону и вжалась спиной в стену. Ноги подкашивались, диафрагму и легкие сковало, в голове, как разлетевшиеся от удара кием шары на бильярдном столе, сталкиваясь друг с другом и отскакивая от бортов, носились обрывки мыслей, и гудел растревоженный рой внутренних голосов. Что делать? Она может что-то сделать или, пытаясь помочь, она только подвергнет опасности еще и саму себя? Ее помощь вообще нужна - может, за окном произошло совсем не то, о чем она подумала? Взрослые, интеллигентные с виду люди - не могут же они иметь каких-то негуманных намерений? Что в таком случае там произошло? Зачем она вообще согласилась сюда поехать, этим и должно было все кончиться, вечно она со своей боязнью задеть отказом ближнего встрянет, куда не надо!

Кот, фарфоровой статуэткой сидевший на подоконнике, неожиданно тяжело и неуклюже спрыгнул-плюхнулся на пол и энергично потряс башкой, звонко похлопав ушами. Блаженно жмурясь, он сладко потянулся, приблизился и потерся об ее ноги, абсолютно безразличный ко всему, что не касалось непосредственно его самого. Какие бы беды не происходили в мире, параллельно всегда где-то будет течь обычная, святотатственно-будничная жизнь, никак случившимися катастрофами не затронутая, - что, впрочем, в подобных ситуациях странным образом отвлекает, успокаивает и обнадеживает.

Услышав звук заработавшего механизма лифта, она, крадучись, на цыпочках, почти левитируя над полом, как будто кошмарные соседи могли услышать ее шаги, побежала в прихожую. Докучливой рыбой-прилипалой кот понесся за ней, бросаясь под ноги, прямо на ходу пытаясь потереться об них, так, что она споткнулась об него пару раз, снова подумав, несмотря на пережитое потрясение, о том, что в жизни никогда не бывает, как в кино: даже в самой душераздирающей жизненной драме обязательно произойдет какая-нибудь комичная ерунда, разрушающая всю атмосферу саспенса.

- Саша, там... они убили маленькую девочку! - стараясь совсем уж не потерять лица и не выдать своей не делающей взрослому человеку чести паники, но так и не сумев полностью справиться с лихорадочным возбуждением, сбивчиво зашептала она, едва увидев молодого человека, замешкавшегося с креплениями подъемника.

- Кто? Кого убили? - еще не до конца проснувшийся, Саша не проявил ни малейших признаков обеспокоенности или хотя бы заинтересованности, все его внимание было приковано к колесам кресла и желобам лифта.

- Твои соседи убили молотком ребенка! - ее готовый сорваться в истерику задыхающийся шепот прервал звонок в дверь.

- Подожди меня там! - мгновенно уяснив, что произошло, Саша махнул рукой в сторону кухни.

Она метнулась назад. Спрятавшись за стеной, она услышала, как он открыл дверь.

- Привет, пап!

- Привет. Я еду на работу. Заехал узнать, вернулся ли ты.

- Да, все хорошо.

- Как съездил?

- Хорошо. Я загляну к вам как-нибудь вечерком, сейчас я маленько занят…

- И чем же это ты так занят?

- Пааап, я спешу!

- Ладно, заезжай, будем ждать.

- Хорошо. Пока.

Из-за шума в ушах и своего частого громкого дыхания она плохо слышала и плохо понимала смысл долетавших до нее фраз. Осторожно чуть высунувшись из своего укрытия, она одним глазом выглянула в прихожую.

На крыльце разворачивался в своем кресле пожилой сосед из дома напротив.

 

 

 

…за черным-черным полем,  в черном-черном городе…

 

 

Ты еще маленький!

Ты же у меня такой слабенький!

Соплей перешибешь!

Ты же так всего боишься!

Ты же никогда ничего подобного не делал! Ты же ничего об этом не знаешь!

Много ты понимаешь!

У тебя все равно ничего не получится.

Ты не сможешь.

Ты только все испортишь!

Ни на что то ты не годен!

Порассуждай мне еще! Рассуждает он! Молоко на губах не обсохло, а все туда же!

Не твоего ума дело!

Это не для таких хлюпиков, как ты!

У тебя же руки-крюки!

Руки из жопы!

Не с твоими мозгами соваться туда!

Кто - ты?! Не смеши мои тапочки!

А ты-то куда намылился?

Куда ты денешься с подводной лодки?

Какой молодец, не то, что ты! А вот ты-то так не умеешь!

Вот бы мне такого сыночка, как у этой тети!

Ты ненормальный, что ли?

Ты совсем не соображаешь, что делаешь?

Совсем уже того?

Совсем тупой?

Мозгов вообще что ли нету?

И в кого ты такой идиот?

Ты что, глухой? Сколько раз тебе повторять?

Да кому ты надо?

Рыжим слова не давали!

Вечно ты что-то выдумываешь!

Скромнее надо быть!

Тебе что, больше всех надо?

Всех все устраивает, и только некоторым, как обычно, вечно все не так!

Оно тебе надо?

На черта это тебе?

Самый умный, что ли? Умник выискался!

Выше головы не прыгнешь!

«Я» - последняя буква алфавита!

Ты никто и звать никак!

Ноль без палочки!

Без бумажки я букашка, а с бумажкой - человек!

 

 

- Я сделаю все, что ты скажешь, я отвезу тебя домой, только, пожалуйста, дай мне все тебе объяснить! Я хотел тебе все рассказать, просто я не ожидал, что ты увидишь это до того, как мы поговорим. Я как раз собирался, я просто не успел. Пожалуйста, постарайся успокоиться и выслушай меня!

Однако Саша напрасно опасался ее аффекта. Во-первых, она была слишком напугана и сейчас, когда эмоции немного улеглись, чувствовала то, что про себя называла «кортизоловым отравлением» - послестрессовое состояние резкого упадка сил с онемением всех конечностей, спазмом в грудной диафрагме и шумом в ушах.

Во-вторых, это было приобретенное профессиональное журналистское умение дистанцироваться от неприемлемой реальности, не взаимодействуя, а только наблюдая и ни в коем случае не осуждая. Неосуждение - лучший способ, если не обязательное условие для того, чтобы расположить интервьюируемого к себе. Не говоря уже о том, что выражение неодобрения могло быть элементарно небезопасно: по работе ей приходилось общаться и с бывшими заключенными, и с трудными подростками, и просто с хамами, перевоспитание которых было не в ее силах и не входило ни в ее зону ответственности, ни в сферу ее интересов. Поэтому в подобных ситуациях она никогда ничем не выдавала своего истинного отношения, но где-то на окраине сознания спасительным сигналом маяка мерцала мысль, что скоро все закончится, и она сможет позволить себе не иметь с реалиями ее кратковременного собеседника ничего общего.

- Да, это мой отец и мачеха, и их дочь. У нас так принято. Эта процедура называется «верберация» - нанесение ударов по позвоночнику определенным образом, чтобы лишить ребенка возможности ходить, но не нарушить остальных функций организма. Родителей учат этому на специальных курсах. Это не больно. Ну, не смертельно, во всяком случае. Мне самому делали такое раз десять, наверное, я в этом отношении своего рода...

- Саша! - перебила она его. - Ты пригласил меня к себе, прекрасно понимая, каким шоком станет для меня все то, что я увижу и узнаю здесь - и ты даже никак не попытался подготовить меня к этому! Ты даже не обмолвился ни единым словом - ни тогда, в санатории, ни сейчас!

- Прости, я, конечно, знал, что ты будешь шокирована, но я недооценил, насколько одиозно могут выглядеть со стороны наши местные уклады. Пойми, для меня ведь в этом нет ничего особенного, у нас это рутинная повседневная реальность.

- Рутинная повседневная реальность? Саша, ты сам себя слышишь?

В глубине души она понимала, что в большей степени злится не на него, а на себя. За то, что так перепугалась на, похоже, пустом месте, за то, что, не разобравшись, обрушилась с несправедливыми обвинениями на, возможно, и даже скорее всего ни в чем не повинного молодого человека, за то, что теперь пытается сохранить хорошую мину и выгораживает себя путем преувеличения сашиных прегрешений, и за то, что ведет себя так, как не любит, когда так ведут себя другие, - точнее, за то, что не знает, как себя вести, а потому ведет себя глупо и, судя по всему, немотивированно агрессивно.

- Прежде чем давать оценки, давай ты получишь всю информацию. Отторжение возникает, когда смотришь на традиции общества с принципиально иным общественным устройством сквозь призму культурных представлений, существующих в твоем социуме. Мне хотелось бы, чтобы ты попыталась посмотреть на это не со своих позиций и представлений о том, что правильно, что нет, а с позиций непредвзятого исследователя, у которого этих представлений нет. Нет добра и зла, есть всего лишь то, что в каждом конкретном обществе принято считать добром и злом, - Саша всегда говорил так, именно поэтому она и была готова в свое время слушать его часами. - Не помню, рассказывал я тебе, как познакомился в санатории с одной темнокожей девушкой из Африки. Она выписалась и уехала незадолго до тебя. Она рассказывала, что в их племени нет табу, связанных с сексуальными отношениями, кроме разве что запрета на инцест. Каждый подросток может привести домой партнера или нескольких и заняться любовью, не смущаясь родителей в соседней комнате, для них это - как для вас кино вместе с друзьями посмотреть. Можешь себе такое представить? Но у них строжайше запрещено врать. Нет, они могут солгать, конечно, но в этом случае они так же терзаются чувством стыда и грязной тайны, как вы, когда занимаетесь каким-то неприличным, с вашей точки зрения, половым актом.

- Саша, все это безумно интересно, но не пытайся миссионерствовать. Тебе вряд ли удастся обратить меня в свою веру. У вас здесь какая-то секта? Как это называется? Это ваше тайное общество намеренно изуродованных калек?

- Давай я расскажу тебе все по порядку, - Саша держал руки поднятыми вверх в жесте капитуляции. - Я не прошу понимания и даже не мечтаю о твоем принятии, но мне нужна твоя отстраненность. Сейчас речь идет только о получении информации, хорошо? А как к ней относиться, решишь, когда будешь обладать ею в полном объеме. Это все, о чем я прошу тебя. Пожалуйста! Я поставлю себе кофе? - Саша, не отрываясь, смотрел на нее, словно боясь, что она может в любой момент сорваться с места и убежать - и она, без сомнения, так и поступила бы, будь ей куда бежать.

Она без сил опустилась на подоконник.

Белый кот, как тюлень, развалился на полу в самом центре кухни, являя собой воплощение незамутненной беззаботности и равнодушия к житейским мелочам, отравляющим жизнь его двуногим хозяевам. Он снова и снова переворачивался с боку на бок, издавая смешные муркающие звуки, приглашая себя погладить, и время от времени потягивался, умилительно вытягивая сразу все четыре лапы с растопыренными подушечками.

Стараясь не выпускать ее из поля зрения, Саша поставил на плиту турку и положил в нее кофе и сахар.

- Раньше верберации подвергались все дети без исключения, сейчас она уже практически не применяется. Многие детишки у нас и так рождаются неспособными к хождению. Многие утрачивают способность ходить в раннем детстве. Ребенку просто-напросто не дают вставать на ноги, когда он начинает пытаться сделать первые шаги. Мебели в наших домах немного, как ты сама видишь, но и та что есть, и стены в детской обклеивают специальной бумагой наподобие наждачной, чтобы ребенок не мог ни за что ухватиться и научиться вставать. Тебе может показаться, что верберация - процедура насильственная, но это не так. Подойди к любому нашему подростку и спроси у него, о чем он мечтает, и он не задумываясь ответит, что больше всего в жизни хочет поскорее получить в подарок взрослое кресло последней модели. У кресел для взрослых намного больше всяких классных опций. Ладно, теперь мне нужно как-то объяснить тебе, зачем мы это делаем, - Саша глубоко вдохнул. - Ох, ну и вот как взять, и сразу выдать весь пласт, всю картину целиком? Ведь когда информация поступает частями, у человека формируются преждевременные ошибочные выводы на основе разрозненных, вырванных из контекста и не самых информативных фрагментов. Эти промежуточные концепции множатся, как параллельные вселенные, до бесконечности - не знаешь, за что хвататься, в какой очередности их отсекать и как свести все концы воедино... - Саша с усилием потер лоб указательным и средним пальцами, так что на коже появились красные пятна.

Сколько раз этими пальцами, такими уверенно-безбоязненными, такими знающе-умеющими, он прикрывал ей рот, чтобы приглушить ее захлебывающиеся полувсхлипы-полустоны - разозлившись на себя за это некстати всплывшее в сознании воспоминание, она отвернулась и посмотрела в окно.

Она оказалась в положении, когда, с одной стороны, она вроде как соглашалась с приводимыми доводами и вполне готова была признать, что злого умысла в чужих действиях не было, то есть, она как будто не видела - умом - поводов для обиды и гнева. Однако одновременно не покидало стойкое подспудное ощущение обманутости и острое желание за что-то дать сдачи, швырнуть карты на стол со словами "Я так не играю!": будучи не склонной - умом - драматизировать ситуацию и демонизировать молодого человека, она все равно не могла унять гуляющую по раскаленным синапсам испепеляющую враждебность к Саше.

- Знаешь, я ведь готовился к этому разговору и репетировал речь. И она по-прежнему есть у меня в памяти, но сейчас она нравится мне уже совсем, совсем не так, как раньше… У тебя бывало такое, когда ты представляешь себе разговор с кем-то, просчитываешь все потенциальные возражения своего собеседника, продумываешь встречные убедительные контраргументы на каждое из них, и в твоем воображении все идет как по маслу, без сучка и задоринки. Изумленный безупречностью твоей стройной логики, твой собеседник лишь молча смотрит на тебя широко открытыми глазами, соглашаясь с каждой твоей неоспоримой выкладкой. А потом ты видишь этого человека вживую, смотришь на происходящее его глазами и с ужасом понимаешь, как жалко, куце и убого с его ракурса выглядит вся твоя доказательная база и ты сам, - Саша опять замолчал, собираясь с мыслями, она тоже в прежнем пассивно-агрессивном молчании ждала продолжения его монолога.

- Нет худа без добра. Все-таки хорошо, что ты это увидела. А то я точно еще долго бы не мог придумать, с чего бы начать. Сейчас можно просто начать с начала, - Саша помешал кофе в турке. - Любая традиция со временем полностью утрачивает всю свою первоначальную, да, иногда жутковатую, но все же железную логику. И то, что когда-то давно было хотя бы относительно целесообразным, со временем становится гротескным, если не фантасмагоричным. Но любая традиция чудовищно инертна. Если в общих чертах, когда-то в нашем городке существовало большое предприятие по сборке инвалидных кресел. Оно работает и по сей день, только сегодня оно почти полностью автоматизировано. Зарплаты в те годы на фабрике были не самые высокие, продукция эта специфическая и далеко не самая востребованная. И по одной из версий, чтобы избежать массовых увольнений и не лишиться рабочих рук, а заодно чтобы обеспечить себе дополнительный рынок сбыта, руководство компании как будто подстроило серию несчастных случаев на производстве. Рабочие калечились, спрос на коляски рос, «дефективные» специалисты никуда не могли деться. Замкнутый цикл. Некоторые до сих пор называют это конспирологическими бреднями и свято верят в то, что настолько беспринципный цинизм и поистине гестаповский прагматизм в нашу эпоху торжества победившего гуманизма невозможен. "Ну не могут же они!". Другая часть оппонентов этой версии о моральном облике человечества не настолько лестного мнения, но они такого же невысокого мнения и об уровне интеллекта теневых кукловодов. Многие мои знакомые соглашаются, что, да, некие закулисные силы могли использовать сложившееся положение с максимальной выгодой для себя и удерживать ситуацию в нужном им русле какое-то время. Но спроектировать - с учетом всех скрытых переменных - и целенаправленно запустить процесс с заданными параметрами, на взгляд некоторых, все же слишком сложно. Случайное стечение обстоятельств кажется им гораздо более правдоподобным. Лично я склоняюсь к мысли, что это был однозначно искусственно созданный и задумывавшийся как управляемый хаос, вышедший из-под контроля. С какого-то момента вся система пошла вразнос. Предприимчивые товарищи, даже кто никогда не работал на фабрике, начали бойко наносить себе увечья собственноручно или покупали липовые справки о производственных ранениях, чтобы урвать компенсацию под шумок. Хватало ипохондриков-истериков, искренне уверовавших в то, что они неизлечимо травмированы, хотя травм у них на самом деле или не было вообще никаких, или были какие-то незначительные. Кто-то особо не вникал, что происходит, а просто следовал общему курсу. Естественно, до черта развелось нагнетавших массовый психоз бесноватых кликуш и всяко-разных эзотериков, гадалок по картам Таро, нумерологов, знатоков магии камней, наладчиков энергетических полей и целителей астральных тел. За колясками выстраивались очереди. С драками и давкой, куда ж без этого. Даже жертвы были. Порядочно так, ты знаешь, народу полегло. Но не суть. Долго ли, коротко, все жители города поголовно оказались в инвалидных креслах. Город был вынужден отреагировать на новое положение вещей. Как-то очень быстро исчез весь общественный и почти весь личный транспорт, а дороги переоборудовали для движения по ним колясочников. Кресло развивает скорость до пятидесяти километров в час. Это так, к слову. Из кинотеатров, кафе и офисов убрали все сиденья, у нас вообще нигде нету стульев и прочих посадочных мест. Строительные фирмы начали переобустраивать дома, демонтировать лестницы и менять их на пандусы, лифты и подъемники. Тут же скоренько подсуетились производители бытовой техники со своими роботами и комбайнами, мебельные предприятия наладили выпуск всевозможных приспособлений, облегчающих жизнь прикованным к креслам покупателям. Про фармацевтические и медицинские компании я вообще молчу, для них вся эта адская вакханалия на костях - золотоносная жила. Так, шаг за шагом, медленно, но верно, уже не люди начали преобразовывать пространство под себя - окружающая среда стала диктовать свои требования к населяющим ее обитателям.

Так и не допросившись внимания, кот поднялся с пола и, разогнавшись, запрыгнул к ней на колени, она рефлекторно столкнула его рукой на пол - не до тебя сейчас. Не ожидавший подобной невосторженности, на секунду оторопев, кот, пытаясь сообразить, что это такое только что произошло, потряс головой и - уже далеко не так уверенно - запрыгнул ей на колени второй раз. Она опять сбросила его, но уже без прежнего раздражения и невольно чуть покосившись на Сашу - не сердит ли его такое пренебрежительное отношение к его питомцу? Саша смотрел на зверька отстраненным взглядом, ему тоже было до него мало дела. Кот запрыгнул в третий раз, но не на колени - рядом с ней на подоконник.

- Почему никто не возмущался? Никуда не жаловался, не писал, не звонил, не требовал судов и привлечения к ответу виновных?

- Да кому ты тут позвонишь... Слишком много коготков увязло в этих мутных водах в облацех, слишком многие были заинтересованы в том, чтобы похоронить прошлое в прошлом. Да и... Попытайся представить себе самое начало этого стихийного бедствия. Попытайся представить себя на месте человека, утратившего одну из своих главных основополагающих способностей. Тебе больно, вокруг паника, бардак, паранойя и мракобесие. Со всех сторон льются гигатонны самой разнузданной пропаганды, теорий заговора и экспертных, - Саша изобразил пальцами обеих рук в воздухе кавычки, - рекомендаций, одна другой шизофреничнее. Ты до смерти напугана и растеряна, картина мира не просто пошатнулась - весь привычный мир рухнул, все шаблоны в клочья. Тебе нужно как-то приспосабливаться к своему новому положению и новой окружающей реальности, вырабатывать новые модели буквально всех базовых повседневных ритуалов. Тут уж не до наказаний невиновных и награждений непричастных. Когда смотришь на произошедшее сверху и извне, понимаешь, насколько все несуразно и нелепо. Но когда ты находишься внутри, в русле потока, ты решаешь сиюминутные проблемы по мере их поступления. Каждая причина влечет за собой закономерное следствие. Вероятность сюжетного поворота и альтернативного развития истории ничтожно мала. После точки невозврата ты катишься по строго заданным рельсам, а правильнее будет сказать - летишь вниз с американской горки. Даже если и были те, кто сохранял здравый смысл и критическое мышление, я не могу представить, как они могли бы оказать какое-то противодействие, затормозить или хотя бы чуть замедлить этот тектонический сдвиг.

На плите зашипел сбежавший забытый кофе.

Она нехотя, все еще злясь, встала с подоконника и подошла, чтобы помочь. Налив кофе - Саша с немой благодарностью взял протянутую ему чашку - она вытерла залитую кофейной гущей плиту и помыла турку.

- Почему-то тебе не удалось вызвать во мне сочувствие людям, поддавшимся заполошной куриной панике до полной утраты человеческого достоинства и всякого человеческого обличья. А потом? Потом, когда все немного поправились и очухались - неужели никто так ничего и не понял? Не попытался понять? И не попытался хоть что-то сделать со всем этим безумием? - она повернулась к Саше лицом и, полуприсев на столешницу разделочного стола, оперлась на нее обеими руками.

Саша был совсем рядом, она чувствовала запах его туалетной воды, казалось, ее рецепторы улавливали даже едва ощутимые крошечные протуберанцы тепла его тела, выбрасываемые вовне пульсом. Бледный и заметно изнуренный после совершенной накануне долгой и явно нелегкой для него поездки, он казался абсолютно безоружным - разоруженным - сознательно не вооружающимся. Он сидел в своем кресле, немного сутулясь, и в этой его позе ощущалась готовность с душещипательным фатализмом принять все, что он не сможет изменить. В вырезе его свитера виднелись глубокие впадины над ключицами, под тонкой кожей в которых бился учащенный пульс.

- Да как-то нет... И главных причин здесь две. Первая - это самая обыкновенная, самая банальная… Это даже не совсем трусость. И не лень, и не совсем глупость, хотя и они тоже. Скорее, это физическая неспособность что-либо предпринять за неимением, как бы это сформулировать... нужного программного обеспечения, - Саша поднес чашку ко рту и сделал первый осторожный, оценивающий температуру содержимого кружки, маленький глоток. - Смотри. В стаях приматов существует две диаметрально противоположные стратегии поведения самцов. Есть инициативные активные так называемые «герои». Воины, охотники, скауты, разведчики новых промысловых угодий, которые добывают мамонтов на ужин и защищают коммуну от врагов. И есть те, кто во время всех этих победоносных кампаний тихонько отсиживается в кустах, ковыряя корешки и не хватая с неба звезд. Казалось бы, шансы найти себе пару и передать свои никчемные гены следующим никчемным поколениям у этих невзрачных бледных немочей должны бы были быть равны нулю. Ведь женский организм запрограммирован заводить потомство от обладателей наиболее престижного и выгодного для вида набора генов. Но на самом деле все внезапно оказывается с точностью до наоборот. Женщины любят неполноценных и обделенных жизнью, и это загадочное обстоятельство объясняется не только знаменитой женской парадоксальностью и не менее знаменитой - и не менее парадоксальной - женской жалостливостью. В природе все всегда предельно практично. Ввиду специфики своего образа жизни «герои» постоянно подвергались смертельной опасности и с печальной систематичностью выбывали из эволюционной гонки. Что, во-первых, провоцировало периоды «безрыбья» и физический дефицит «геройского» генного материала, а во-вторых, создавало безотцовщину, значительно снижавшую шансы на выживание уже оставленного героического потомства. При таких раскладах владелец небольшого складика корешков начинал играть совершенно другими красками. По мнению антропологов, человечество сегодня в основной массе своей это потомки, как бы это помягче, далеко не самых деятельных предков.

- Я уже слышала эту твою теорию. Когда восемь лет назад ею ты пытался объяснить истинные глубинные подосновы моей симпатии к тебе с позиций биологии поведения.

- Это не моя теория. Человек не хочет и не может ничего предпринять по одной единственной причине. У него нет генов, кодирующих нужную последовательность действий. Такой индивид законопослушно сидит в кустах, следуя биологическим алгоритмам, прописанным в его генокоде. Есть и еще одна, намного более веская причина, объясняющая всеобщее смирение. Тебе не понравится то, что ты услышишь.

- Когда тебя это волновало? - не удержалась, хотя и хотела, она, а потому все же чуть смягчила, хотя и не хотела, свой выпад полуулыбкой.

- Меня всегда это волновало, - чтобы предотвратить новую возгонку чуть затихшей было ссоры, Саша сразу же поспешил вернуться к оставленной теме. - Новые жизненные условия нежданно-негаданно оказались не такими уж однозначно негативными, как это могло бы показаться на первый взгляд. У подобного образа жизни, как выяснилось, есть и свои преимущества. Я бы даже сказал, масса преимуществ. Короче говоря, невероятно, но факт - людям пришлась по душе их новая нормальность.

Она с демонстративным скепсисом смотрела на молодого человека, но Саша не тушевался под этим ее взглядом.

- Ведь когда ты болен, ты можешь позволить себе самое любимое человеком состояние, во все времена порицаемое и даже строго наказуемое. Бездействие. Но когда ты нездоров, ты имеешь полное моральное право ничего не делать и, что еще более приятно - не есть себя поедом за неуспешность. Ведь ты не состоялся не потому, что ты пустое место, бездельник и бездарность, а потому, что ты объективно лишен возможностей. Ты ни в чем не виноват. Ограниченные возможности - ограниченные требования к себе. Но и это еще не все. Ты можешь позволить себе не испытывать черной, помрачающей разум зависти к чужим достижениям, потому что в таком обществе преуспевших нет. Одинаково несостоятельны все. Абсолютное, идеальное равенство. Сказочно психологически комфортно, - Саша отпил, на этот раз гораздо смелее, еще кофе. - Оруэлл не понимал одной вещи. То, что он считал антиутопией, для большинства людей на самом деле никакая не антиутопия. Для них это предпочтительное устройство общества.

- Как у родителей поднимается рука искалечить своего ребенка? - проигнорировала она его сарказм.

- Если этого не сделают они сами, это сделают другие. По правилам нашей общины любой человек может и даже должен подвергнуть верберации детей, чьи родители недостаточно хорошо справляются с этой своей обязанностью.

- А как определяется степень «достаточности»?

- Интуитивно, - предчувствуя ее реакцию, чуть помедлив, словно взвешивая, чем может быть чревата честность, с заранее извиняющейся интонацией ответил Саша.

Она вздохнула тяжелым вздохом человека, капитулирующего перед выходящим за рамки его восприятия абсурдом.

- Поэтому эту процедуру специально стараются производить публично. Каждый родитель как раз заинтересован в том, чтобы все сделать самому. В таком случае он может быть уверен... в адекватности подобранной силы воздействия. И может пожалеть ребенка сразу после того, как все закончится.

- Ударить и пожалеть?

- Все же лучше, чем ударить и не пожалеть.

- Может, лучше не бить?

- Не я это придумал, - снова вскинув вверх одну свободную ладонь, Саша смотрел на нее умоляющим о пощаде взглядом.

Собираясь еще что-то добавить, он вдруг весь напрягся, приподнялся на локтях, упираясь в подлокотники, как человек, пытающийся изменить болезненное положение тела, а его лицо, хоть он и пытался это скрыть, исказилось от боли.

Она подхватилась к нему и забрала чашку с недопитым кофе.

- Ничего страшного, все нормально. Спина, - продолжая удерживать себя на весу, Саша достал из небольшой аптечки в боковой стенке кресла пластинку таблеток, и выдавив пару штук, проглотил, не запивая. - Сейчас все пройдет. Просто я совсем забыл выпить свои пилюли.

Какое-то время он молчал, восстанавливая дыхание и ожидая, когда закончится приступ.

Ей вспомнилось, как однажды в ее детстве во время представления в цирке с трапеции сорвался воздушный гимнаст. Он сразу подскочил на ноги, демонстрируя, что жив: омрачать настроение пришедшего за зрелищами зрителя категорически нельзя - но когда к нему подбежали коллеги и подхватили его под руки, он безвольно обвис между ними, оказавшись не в состоянии идти. Не отрываясь, она провожала взглядом удаляющееся белое пятно - торопливо уносимого за кулисы артиста в белоснежном атласном концертном костюме, не имеющего права признаваться в том, что ему больно, еще и потому, что мужчина должен быть сильным.

Наверное, это одна из самых пронзительных для человеческого сознания картин - вид стоически переносящей страдания мужественной личности, никогда не показывающей своей боли даже не из страха обнаружить слабость - из аристократической неприемлемости жалости к себе и аристократического же желания уберечь от вида своих мук менее выносливую психику. Наблюдая подобное, особенно ясно осознаешь, что перед тобой живой человек - да, восхитительно немалодушный, но живой и, как любое живое существо, ранимый и так нетрудно «повреждаемый».

В этом нечаянном сашином признании в своей уязвимости было столько невольно выказанного им ей доверия, что ее переполнило чувство сострадания и вины за дополнительную психоэмоциональную нагрузку, которую создавала ему, и без того измученному, она.

- Саша, слишком большой объем информации. Я не успеваю все воспринимать, - немного по-детски жалобным тоном произнесла она, надеясь, что Саша сможет считать зашифрованные в ее обращении извинения.

- Теперь ты понимаешь, почему я никак не мог придумать, как мне подступиться к этой теме? Такое невозможно преподнести так, чтобы это не вызвало эффекта вылитого на голову ведра ледяной воды. Наше мировоззрение неизбежно рождает у неподготовленного сознания слишком сильное ожесточение.

- Зачем ты пригласил меня сюда?

- Здесь мне будет намного проще все тебе объяснить, я многое смогу показать и мне не придется описывать это «на пальцах». К тому же... здесь тебе от меня никуда не деться, - Саша смотрел на нее взглядом, одновременно укоряющим, извиняющим и извиняющимся за укор. - Ты ведь у нас известная любительница делать ноги.

В этот момент зазвонил его телефон, закрепленный на подлокотнике кресла.

- Гораздо интереснее, почему ты согласилась приехать? - Саша посмотрел на высветившийся на экране номер. - Мне нужно ответить. Я быстро.

Он «сдал задом» и выехал из кухни в гостиную.

Она устало тяжело вдохнула и, медленно выдохнув, пробежала глазами по стенам комнаты в поисках часов, как ее взгляд наткнулся на небольшой портрет в рамке на стене, на который она не обратила внимания раньше. Не веря своим глазам, она подошла ближе и сняла рисунок. С портрета на нее смотрели ее собственные огромные и какие-то необыкновенно взрослые глаза-«нефтяные колодцы»: восемь лет назад Саша нарисовал ее на обратной стороне медицинского бланка, пачку которых они нашли в одной из тумбочек в палате.

На бланке был напечатан диск, расчерченный для записи каких-то врачебных исследований. Бумага была препаршивого качества, тонкая и рыхлая, серовато-желтого цвета, но ничего другого под рукой не оказалось, а Саше почему-то очень хотелось нарисовать ее - он хорошо рисовал. Сейчас, столько лет спустя, лист еще больше пожелтел и истончился, и линии граф, которые раньше чуть просвечивали, теперь проступили полностью и оплели ее лицо кружевной решеткой ловца снов.

Она вспомнила, как позировала ему тогда. Рисунок в ее руках словно бы реконструировал событие многолетней давности, и она перенеслась в прошлое, внедрилась в саму себя, девятнадцатилетнюю, срослась со своими нервными окончаниями, обретя способность снова видеть, слышать и чувствовать тогдашними своими рецепторами.

Она сидела перед ним, отчаянно, до приступа панической атаки, смущаясь и не находя себе места. Она никогда никому не позировала и даже не представляла, насколько это трудно - выдерживать чужой рассматривающий взгляд - и насколько это интимно. Она не могла придумать, куда деть руки, как сесть и какое выражение лица изобразить. От неестественной улыбки все сильнее дрожали уголки губ и начало сводить судорогой скулы, разболелись виски, ушные раковины и даже кожа под волосами.

Саша сидел в своем кресле напротив нее со стопкой бланков на коленях, расслабленный и невозмутимый, и, улыбаясь своим мыслям, несуетливо штриховал карандашом. Видя нешуточный душевный дисбаланс своей натурщицы и тщетные старания его скрыть, он предложил передохнуть и сделать ей массаж лица - он и это тоже неплохо умел. Она с радостью согласилась: организм, получивший возможность перестать контролировать каждую мимическую мышцу, с облегчением прекратил эту трудоемкую выматывающую деятельность.

Она принесла из своей палаты крем для лица. После некоторой заминки они придумали, как им лучше всего будет расположиться - она устроилась поперек сашиной кровати, положив ноги на пустующую соседнюю, а голову ему на колени.

Сильными, но очень приятными, «вытирающими слезы» движениями Саша водил пальцами у нее под глазницами, раздавливая загустевшие в лицевых пазухах накопления ослепляющей обиды, проталкивал эти радиоактивные отходы в кровоток, относящий мусор к фильтрам организма, разглаживал «морщины разочарования» на лбу и скорбные «борозды укоризны» в области носогубного треугольника, разминал закостеневшее забрало гримасы «мне не больно», сковавшего скулы.

До этого момента их общение было чисто дружеским и платоническим. Она не могла допустить даже мысли, даже намека на мысль, что между ними могут быть какие-то другие отношения, как и не допускала мысли, что некие «не такие» соображения на этот счет могут возникнуть у него. Не потому, что он вызывал у нее антипатию - Саша с первой минуты знакомства очень нравился ей. Просто в современную эпоху нового пуританства с его воинствующим инфантилизмом люди настолько боятся любого проявления сексуальности и обнаружения своего влечения к кому-либо, что ведут себя так, словно родились в одежде, страшно оскорбляясь и обвиняя в извращенности каждого, кто каким-нибудь неосторожным, даже самым невинным образом ненароком даст понять, что это не так.

В их же с Сашей конкретном случае ситуация становилась еще более деликатной - могло сложиться впечатление, что причина ее инертности не в ее невротических блоках и зажимах, а в Саше и его заболевании - чтобы не разбираться во всех этих тонких запутанных материях, она предпочитала вообще не приближаться к каким-либо рефлексиям на эту тему. Саша был прав, она действительно мастерски умела увиливать от сложных тем.

Она лежала, закрыв глаза, как вдруг это понимание, что ее макушка находится всего в нескольких сантиметрах от центра, являющегося свидетельством наличия у колен под ее головой пола - пола, отличного от ее собственного - высветилось в сознании ярко и оглушительно. Сквозь поверхность кожи плеч, шеи и скул солнечной короной излучился мощный выброс жара - казалось, тепло треплется вокруг нее, хорошо видимое, как зыбкая аура нагретого воздуха вокруг огонька свечи. Одновременно возникло понимание, насколько подобная установка, что такой мужчина может быть только «просто другом», «чистым разумом», старшим товарищем, но не сексуальным партнером - была унизительна для Саши, для любого мужчины, а она очень боялась унизить его даже в мыслях, слишком сильно она... берегла его.

Пока ты чего-то не знаешь, этого для тебя нет. Каждое новое знание вытаскивает тебя на свет божий из твоего тепленького пустенького уютного полумрака невежества. Многие знания - многие печали, воистину блаженны несведущие, блаженны нищие умом.

В какой-то момент Саша легонько, будто случайно задев, провел подушечкой большого пальца по ее нижней губе, ее рот разомкнулся, и его палец чуть скользнул по краю ее верхних зубов, слегка увлажнившись о них.

Она сразу поняла, что это движение было не из массажа. Это было превышение полномочий, злоупотребление должностным положением мастера. Но остановить эти невозможно нежные, утешающие, так подкупающе-искренне любующиеся ею пальцы, обвинив их тем самым в непорядочности и злоумышленности, было выше ее сил, тем паче, что эти пальцы совершенно очевидно не преследовали цели оскорбить ее хотя бы одним нечаянным жестом. Не понимая, что делать и как быть, ощущая, как все чаще ударяет в своды ребер сердце, она сделала вид, что ничего не происходит, и что она полностью доверяется манипуляциям специалиста, преследующего одну только цель - оказание в некотором роде врачебной помощи.

Тем временем мужские ладони каскадом поглаживаний плавно заскользили от подбородка по шее к ключицам. Поддев горловину футболки, Саша чуть приподнял ткань - по ее лицу пробежала невесомая волна ее собственного чуть влажного тепла, выпущенного наружу - и нырнул рукой внутрь. Аккуратно массируя «область сердца» круговыми движениями, Саша делал их все более и более широкими и - все более рискованными. Сначала подушечки его пальцев словно невзначай скользнули по подножию одной из небольших возвышенностей под хлопком футболки, и внутри все сжалось, схлопнулось, как когда резко обрываешься вниз с высокой горы. Круговые движения между тем все наращивали радиус и все дальше выходили за границы дозволенного. Продолжая делать вид, что не происходит никаких нарушений массажного канона, она мысленно взывала к высшим силам с просьбами о том, чтобы пальцы прекратили свое опасное приближение к запретной зоне, одновременно умоляя эти силы сделать так, чтобы владелец пальцев провел, наконец, всей ладонью по всей площади этой зоны - щекочущий зуд от продолжающегося неудовлетворения этого все усиливающегося желания уже начинал сводить с ума.

Между тем неторопливые, но настойчиво преследующие свою недвусмысленную цель подушечки чуть задели самый затвердевший пик. Она проглотила вдох. Пальцы вернулись вверх и снова начали медленное движение вниз - ну же… ну… - ниже и ниже, пока не остановленная прохладная гладкая ладонь не накрыла всю стремящуюся ей навстречу теплую упругую поверхность.

Если бы в эту минуту Саша хоть что-то сделал не так, случилась бы катастрофа, но в его движениях не было и тени того убийственного пренебрежения доступным, а потому как бы «низкопробным», «дешевым», «неликвидным», которого так боятся женщины. Это были тактичные, уважительные, любящие прикосновения. Он хотел быть с ней, но это, в общем-то, совершенно здоровое и нормальное для молодого мужчины желание он по ряду причин не имел права обнаружить, и он прекрасно держал его под контролем, хотя интенсивность этого желания уже приблизилась к критическим показателям. И в этой мимолетной сашиной уступке своей слабости было что-то невероятно... отважное - чтобы поддаться слабости, сегодня нужна недюжинная сила.

Возбужденная, смятенная, растрепанная, она ждала, чем все это закончится. Пальцы выскользнули из-под футболки - ткань опала и прилипла к умасленной кремом коже - и вернулись к лицу. Сделав несколько завершительных, все более медленных и легких касаний, Саша убрал руки.

С трудом оторвав от его колен тяжелую, весом с шар для боулинга, голову, пряча глаза, она соврала что-то про выскочившее из памяти новое назначение своего лечащего врача и ушла из палаты молодого человека, не имея представления, как теперь выстраивать их общение дальше. Продолжать упорно делать вид, что его поглаживание было ненарочным? - но оно слишком очевидно таким не было. Впрочем, Саша предоставил ей возможность выбирать и согласился бы с любым ее вердиктом. Реши она считать все случайностью, он вел бы себя, будто все было «в рамках протокола» - просто массаж и ничего больше. Надумай она признать в его действиях умысел, он не стал бы и этого отрицать.

Общим местом уже стали жалобы пишущих авторов, что в русском языке нет названий для описания физических межличностных отношений. Писатели ударяются либо в патетическую иносказательность, непонятно, о чем повествующую, либо прибегают к медицинской терминологии, придающей романтическим эпизодам ветеринарное звучание. Вспоминая о том прикосновении мужской руки к своей груди, она подумала о том, что дело тут не в русском языке - вряд ли вообще в каком-нибудь языке существует подобная нейтральная лексика. Язык не придает этому явлению большого значения, потому что и в отношениях это далеко не самое волнующее. Сексуальный контакт не самодостаточен, это не самоцель и не самоценность, лишь один из компонентов купажа.

Гораздо более мощную тахикардию вызывает предвкушение, то что предшествует близости. Ожидание некоего невербального приглашения к сближению, недоумение в случае длительного непоступления нужных сигналов и попытки понять, что это - нерешительность или отсутствие взаимности? - боязнь подать знак первым из страха быть отвергнутым, первое разведывательное дотрагивание украдкой, первое окунание в чужое биополе, стеснение и желание обнажения, потребность ощутить тепло чужого тела всей поверхностью своего: основная масса переживаний приходится отнюдь не на сам половой акт как таковой.

У нее были разной степени мимолетности увлечения до и после Саши, но всякий раз они были лишены этой большой пред- и «над»- истории, наделяющей отношения полновесностью и красотой - описать такое ей тоже вряд ли бы удалось не гинекологическими формулировками. «Высокохудожественно» описать можно только восторг, вулканической лавой мелких иголочек растекающийся от корней волос до кончиков пальцев ног, когда тебе хорошо уже от одного только факта наличия в мире - необязательно даже непосредственно в твоем личном пространстве, просто в поле зрения - объекта симпатии, позволяющего испытать это ни с чем не сравнимое, непередаваемое удовольствие от состояния влюбленности в красивое человеческое существо - и такие глаза, как на портрете в ее руках, мог нарисовать только художник, испытывавший подобный восторг от своей модели.

Привлекательная, она часто позировала штатным и приглашенным фотографам своего журнала для постановочных иллюстраций статей, своих и коллег, хотя сниматься не сказать, чтобы любила и умела: на многих снимках она казалась зажатой и заискивающей, словно бы извиняющейся за свое попадание в поле зрения окружающих. Долгое время она пребывала в уверенности, что проблема заключалась в ее закомплексованности и нефотогеничности, пока с годами не поняла, что дело было все же не в ней, а в снимавших ее горе-специалистах. Мнящие себя великими фотохудожниками, но на самом деле глубоко провинциальные и зашоренные, чванливые самопровозглашенные гении не только не призывали ее вести себя раскрепощенно, но и не поощряли ее инициативы сделать это, ограничивая ее самовыражение своей собственной ограниченностью и клинической самовлюбленностью, с сопутствующей звездной болезни патологической скупостью на малейшие - не царское это дело, много чести! - выражения симпатии к позирующей им помощнице. Вселяемая в нее, в лучших традициях плохого танцора, убежденность в «не дотягивании» ею до неких высоких стандартов, с проистекающей из этого уверенностью в зрительской нелюбви к себе, «субтитрами» бежали в ее расширенных зрачках.

Саша не боялся восхищаться ею, когда рисовал ее, на его портрете она была не просто завораживающе красивой - она была нескрываемо и очень сильно «нравящейся», и сейчас, по прошествии стольких лет, начисто забыв о рисунке и взглянув на него свежим, незатуманенным взглядом, она, ошеломленная этим открытием, как никогда раньше отчетливо видела это.

Красивый портрет это на двадцать процентов модель, и на восемьдесят - художник.

Погрузившись в свои мысли, она не услышала, как Саша вернулся на кухню. Остановившись в пороге, он ждал, пока она сама заметит его, изучая ее реакцию на привет из прошлого в ее руках и пытаясь отыскать признаки, помнит ли она все это - все те милые мелочи, что составляют характерную неповторимую атмосферу микрокосма каждой пары.

Помнит ли она? - она физически ощущала фантомное тепло его пальцев у себя под одеждой.

Увидев Сашу, она улыбнулась, прикусив нижнюю губу, уже в который раз за утро борясь со слезами нахлынувшей на нее ностальгии:

- У тебя сохранилось это.

- У меня много чего сохранилось. Пойдем, кстати, покажу тебе еще кое-что.

Она попыталась повесить свой портрет обратно на место, но никак не могла попасть проемом крепления на гвоздь.

- Оставь, положи, потом повесим! Иди сюда! Иди-иди! - нетерпеливо позвал Саша.

Преодолевая тлеющее раздражение от массированного удара по всем ее перегретым от перегрузки датчикам и сканерам, она устало, через силу побрела за ним.

Закрепившись в желобах подъемника, Саша взял ее, приблизившуюся, за запястье и потянул, принуждая опуститься ему на колени.

Как в замедленной съемке, она плавно погрузилась в густую субстанцию его тепла с хорошо знакомым запахом его кожи. Ощущая горячую тяжесть мужской руки на своем бедре, улавливая легчайшие колебания воздуха - от его и ее пульсов - между ними, она сидела, чувствуя, как каждое нервное волокно обволакивает анестезирующий гель, блокирующий передачу электрических импульсов по нейронным цепям в отделы головного мозга, ответственные за оборону и сопротивление интервенции, как затихает, словно упакованный в звукоизолирующую вату, хор голосов ее внутренних «цензоров». Она старалась удерживать себя на весу, чтобы не давить всей своей массой на чужие нездоровые ноги, но все тело обмякло и огрузнело, по низу живота разлилось тянущее напряжение, иррадиирующее чувством онемения в бедра.

Они поднялись на лифте на второй этаж и проехали в сашину спальню.

 

 

 

…на черной-черной улице  в черном-черном доме…

 

 

Если я узнаю, что ты сделал это, я не знаю, что я с тобой сделаю!

Ты никуда не пойдешь!

Никаких друзей!

Никого не волнует, что ты там хочешь! Нет слова «хочу», есть слово «надо»!

Хотеть не вредно!

Мало ли что ты хочешь, хочешь - перехочешь!

Что значит «не хочет»? Хочет не хочет, надо, значит надо! Представляете, что бы было, если б все делали, что им хочется! Это был бы хаос!

Я тоже много что хочу, но я же молчу!

Думаешь, мне все нравится? Нет, дорогуша, мне тоже много что не нравится, но я же терплю!

Нравится-не нравится - привыкнешь!

Поревет и перестанет!

Никого не интересует твое мнение!

Нам тоже было нелегко, и ничего, до сих пор все живы!

Жизнь не праздник!

Удовольствие надо заслужить!

Хорошего понемножку.

Умру, кто за тобой присматривать будет?

Старших надо слушаться!

Старших нужно уважать!

Не спорь со старшими!

Я лучше знаю, что тебе нужно!

Что про тебя подумают?

Что скажут люди?

Все смеются над тобой!

Ты просто посмешище!

Что ты как дурачок?

Что ты как маленький?

Когда ты уже повзрослеешь?

Не надо быть таким единоличником!

Ты эгоист, ты думаешь только о себе, любимом, а на остальных тебе плевать!

Блядское создание.

Как тебе не стыдно?

Стыдно должно быть!

Стыдобище!

Стыдоба!

Не будь клоуном!

Не городи ерунды!

Не задавай дурацких вопросов.

Не беси меня!

Не нервируй меня, Муля!

Не смеши людей!

Сядь и успокойся!

Все, тема закрыта! Нет и все!

Уйди с глаз моих!

Закрой рот!

Захлопни варежку!

Замолкни!

Заглохни!

Заткнись!

Исчезни!

Обломись!

Не возникай!

Не ври, тебе не больно!

И не надо мне тут на публику работать! Только попробуй мне заплакать!

 

 

Сашина комната была практически идентична ее, такая же функциональная и стерильная, как больничная палата, с точно такой же «п-образной» кроватью и полками на стене, с тем лишь отличием, что здесь полки были заставлены педантично ровными рядами книг, а на окне в просторном флорариуме росли суккуленты разнообразных форм, цветов и размеров, что все равно почему-то не делало помещение более обжитым.

На тумбочке рядом с кроватью обнаружился еще один ее портрет в рамке - Саша нарисовал ее по фотографии, которую она давным-давно собственноручно послала ему. Она сняла саму себя в зеркале в больничном душе голую по пояс. Ее рука с фотоаппаратом закрывала угадывающуюся по хулиганскому взгляду улыбку, но ничуть не закрывала всего остального.

- Боже, - неожиданно сильно смутилась она.

Густо покраснев - она уже приблизилась к тому возрасту, когда начинаешь стыдиться своих студенческих выходок даже не столько из-за их непристойности, сколько из-за их не самой выдающейся остроумности - она опустила портрет изображением вниз, хотя рисунок был очень хорош, и будь она одна без смущающих посторонних глаз, она с огромным удовольствием без ложной скромности вдоволь налюбовалась бы собой.

На стене комнаты висело несколько дипломов в рамках, и она начала с деланной заинтересованностью изучать их, отчасти из вежливости, но в большей степени оттого, что не знала, как заболтать возникшую неловкость. Она скользила невидящим взглядом по строчкам, как вдруг одна странная формулировка зацепила ее и заставила все-таки присмотреться к написанному более пристально.

- Награждается за то, что не смог подтянуться двадцать пять раз, - она с недоумением посмотрела на Сашу. - Это опечатка?

- Да нет.

- А что это значит?

- У нас считается, что кичиться своими достижениями страшно неприлично. Тем самым ты унижаешь и причиняешь моральные страдания тем, кто не может того, что можешь ты. Поэтому у нас дипломы выдают за то, чего ты не смог сделать, а не за то, что смог. Я подтянулся двадцать четыре раза. Занял десятое место. Из десяти. Первое место занял спортсмен, который не смог подтянуться вообще ни разу.

- Это что, шутка?

- Не я это придумал, - снова повторил молодой человек.

- Но ведь не подтянуться ни разу могут абсолютно все.

- Все и займут первое место.

- И у всех будут дипломы?

Саша с осторожностью утвердительно кивнул.

- Но тогда дипломов у всех будет вагон, и не один.

- Ну да, у нас у некоторых такие иконостасы в домах - залюбуешься!

- Двадцать пятое место в городских гонках на креслах? - прочла она надпись на следующем дипломе.

- Из двадцати пяти, попрошу заметить!

- Почему ты участвуешь в этом... театре абсурда? - она с трудом подбирала слова.

- Ну что я могу тебе сказать... Не хочется конфронтации с родными и близкими. Не хочется так уж откровенно противопоставлять себя коллективу. К тому же я всегда занимаю последние места - наверное, это прозвучит немного диковато, но где-то... как-то... это греет самолюбие. И мне не чуждо кое-что человеческое...

Третий диплом был за победу в конкурсе рисунков из песка.

- То есть, твой рисунок был самый худший?

- К сожалению, да. В этом я не силен. У нас очень популярно рисование песком. И наши лучшие... ну, то есть, худшие... ну ты поняла... наши художники рисуют песком такие картины, что это уже за гранью человеческих возможностей. Правда, даже глазам не верится порой.

- А можно посмотреть какую-нибудь из твоих картин?

- Это же картины из песка. Они не сохраняются. В этом ведь и смысл. Избежать... достижений.

Открыв дверцу небольшого шкафчика на стене, внутри которого оказался мини-бар, Саша достал оттуда бутылку с хорошо знакомой ей этикеткой, на которой была изображена крылатая мужская фигура с земным шаром вместо головы, управляющая велосипедом с гигантским передним колесом и пропеллером на руле. Это было красное испанское вино, которое они пили в тот день, когда впервые занялись любовью.

- Я помню, тебе тогда очень понравилось, - Саша намеренно не стал заканчивать фразы - «понравилось это вино»: пристально наблюдая за ее реакцией с провокаторской, но не насмешливой полуулыбкой, готовый сразу же извиниться за дерзость, если его ирония будет сочтена за таковую, он ждал, не выдаст ли она себя чем-нибудь.

Но на этот раз она не повелась на его провокацию и уходить от темы, делая вид, что не понимает его намеков - что и выдало бы ее смущение, собственно, целью этих поддразниваний и являвшееся, - не стала.

- Несмотря на то, что я еще слишком трезва для подобных признаний и все еще слишком зла на тебя, я скажу тебе то, что ты пытаешься у меня выспросить. Да, мне все очень понравилось тогда, Саша! - не мямля и не задыхаясь, заговорила она, удивляя саму себя совсем не свойственной ее голосу твердостью.

- Спасибо. Мне было очень важно это услышать, - сразу посерьезнев, искренне поблагодарил молодой человек.

- Я скучала по тебе, Саша! - не слушая, перебила она его. - Ты даже не представляешь себе, как я скучала! Но я злюсь на тебя, понимаешь? Я очень злюсь на тебя и не могу пока справиться с этим! Я злюсь, потому что ты не появлялся восемь лет. Я злюсь, потому что ты никогда ничего не рассказывал мне о себе, а сейчас вот так взял и просто поставил перед фактом. И я очень злюсь, что ты не попытался сделать все это хотя бы поочередно - сначала восстановить отношения, а потом вводить меня в свою жизнь!

Саша лишь кивал в ответ на каждый ее выпад, давая ей выговориться, выплеснуть все, признавая правомерность каждого обвинения, а она чувствовала, что злится все сильнее и сильнее. Больше не подавляемое, отчуждение охватило ее целиком.

И дело было даже не столько в чувстве обманутости и возникающем вследствие этого недоверии вкупе с недовольством собой за свою наивность и доверчивость. Гораздо больше боялась она зарождающегося в таких случаях разочарования. Больше всего в жизни она не любила испытывать именно это - узнавать о ком-то что-то такое, что лишало ее возможности уважать того, о ком она знала это. Это было необратимо, а потому она всегда до последнего старалась находить самые невероятные оправдания даже самому хамскому чужому поведению, только бы не дать себе потерять эту возможность. Она была убеждена, что выяснять отношения, делать замечания, выговаривать, читать нотации и взывать к совести взрослых людей это не только невыносимо вульгарно, но и совершенно бесполезно. Если человек сам не считает свое поведение уродливым, объяснить ему это не удастся, кто бы и как бы не взялся ему это объяснять. Есть вещи, которые понятны - без внушений, нравоучений, увещеваний и пристыживания, просто потому, что они самоочевидны и понятны. Изменить другого человека невозможно, измениться каждый может только сам по своей собственной абсурдной доброй воле. Она не была морализатором, она была эстетом. Чаще всего человек не делал ничего плохого, поступал не столько даже «нехорошо», а «некрасиво», и поступал так в ситуациях, когда вполне можно было позволить себе - это абсолютно ничего не стоило - так не поступать, но человек по привычке себе этого не позволял. Ей слишком часто и слишком дорого обходилась ее великодушная снисходительность и извинительность к чужой низости, так что с возрастом она перестала бояться запрещать себе это свое развращающее всепрощение. Прекрасно зная за собой эту черту - граничащую с бесхребетностью тактичность и бесконфликтность - она нашла для себя единственный выход: попросту начала исключать, и со все меньшими сожалениями, из своего личного пространства каждого, о ком ее мнение было плачевно невысоким. И именно поэтому ей не хотелось, чтобы все эти эмоции вызывал один из немногих остававшихся в ее близком кругу людей, при общении с которыми ей не приходилось прилагать усилий для преодоления своего неуважения - а сейчас она не могла до конца определиться, совсем ли у нее нет оснований для последнего.

- Прости. Прости, я просто не знал, как правильнее все сделать. Мне было нужно твое время. Много времени, не час и не два. Не мог же я приехать и напроситься остаться у тебя. Тебе негде сесть. Ты не могла бы сходить за своим креслом? Честно говоря, у меня уже болит шея смотреть на тебя снизу вверх все утро.

Она прошла в свою комнату и только войдя в нее вспомнила, что «ее» кресло так и оставалось разложенным с ночи.

- Я не умею складывать кресло! Иди сюда, - прокричала она Саше, но он уже и сам въезжал в ее комнату. - Как ты меня нашел? Откуда узнал, где я живу?

Она присела на край кровати, наклонившись вперед и облокотившись на колени.

- Я проследил за тобой от редакции. Я читал все твои статьи, и знал где ты работаешь.

- Почему ты ни разу не написал мне за все это время?

- Я прекрасно понимал, каким самопожертвованием это станет для тебя, а я не хотел от тебя таких жертв.

- Почему ты так думал? - все-таки спросила она, хотя понимала, что тем самым подсознательно пытается переложить всю вину за разрыв их отношений на Сашу. - И почему ты приехал сейчас?

- Ты нужна мне. Я хочу быть с тобой.

- Прошло восемь лет. А если бы оказалось, что я вообще... не помню тебя?

- Я почему-то был уверен, что это не так. Это не наглость и не самонадеянность, поверь. Но я спокойно воспринял бы, если бы ошибся.

- Откуда такое завидное спокойствие?

- Я уже вышел из этого возраста.

- Какого возраста?

- Возраста не-спокойствия.

Саша и вправду сохранял поразительное самообладание, выдерживал, не отражая и тем самым гася ее эмоциональные вспышки, не обвиняя ее за нападки, но и не позволяя ей навязать чувство вины ему. Он не чувствовал себя виноватым, потому что действительно не был ни в чем виноват - он был прав, она только сейчас доросла до того уровня, когда подобная степень прямолинейности стала между ними возможна.

- Почему ты сейчас больше не считаешь мое согласие быть с тобой самопожертвованием?

- Мне кажется, что ты уже вышла из того возраста, когда такие вещи расцениваются как самопожертвование.

- С чего ты это взял?

- Я же говорю, я читал все твои тексты.

Саша сидел, откинувшись на спинку кресла. Его кисть лежала на сгибе бедра у перекрестка швов брюк, натянувшихся между его чуть расставленных ног, второй рукой он удерживал бутылку вина, «стоявшую» на другом бедре.

На нее вдруг навалилась безграничная усталость. Она сидела прямо напротив Саши, смотрела на него и думала о том, что может думать только о том, какой же он красивый.

Саша был очень привлекательным. Прямые темные волосы, голубые глаза с удивительным насыщенным топазовым оттенком, твердые очертания губ, всегда готовых к ироничной полуулыбке, от которой по его скулам разбегались обворожительные живые лучики, только теперь в его иронии не было присущей ей раньше некоторой доли юношеского позерства и снобизма, отчего эта его новая улыбка стала настоящей и еще более притягательной. Казалось бы, такой нездоровый, не «маскулинный»: тонкая шея, тонкие запястья, тонкие пальцы, тонкая кожа, так легко рождающая этот подвижный рисунок лучей в уголках глаз - Саша казался гораздо более... «могущим», чем подавляющее большинство ее знакомых совершенно здоровых, но безвольных, мягкотелых, слабохарактерных и ничего из себя не представляющих мужчин.

Его мужественность была другого рода. Самым сексуальным в нем было сочетание свидетельствовавшей о психологической зрелости готовности к ответственности и свидетельствовавшего о высоком уровне интеллекта осознания границ своей ответственности. То самое умение менять то, что в твоих силах изменить, принимать то, что изменить тебе не под силу, и безошибочно отличать одно от другого - удивительное умение, присущее только сформировавшейся, взрослой личности, понявшей о человеческой природе все, но уже переросшей свой подростковый максимализм и мизантропию, и перешедшей в своем развитии на уровень выше, туда, где начинается неудивление, нераздражение, невозмутимость и здоровая отрешенность.

Возмутить(ся) - от слова «муть». Возмутить(ся) - поднять муть со дна. Самым сексуальным в Саше было это. В нем не было мути.

И вот он, не воображаемый, из плоти и крови сидел перед ней на расстоянии вытянутой руки, и единственное, чего бы она хотела, это чтобы он обнял ее. Она не хотела ни с кем ни о чем спорить, не хотела никого ни в чем убеждать, и не хотела, чтобы в чем-то переубеждали ее, не хотела проводить ревизий чужого поведения на наличие скрытых мотивов и простукивать стенки в поисках двойного дна, не хотела получать никакой информации вообще, а уж тем более такой и в таких объемах. Все, что ей было нужно - окунуться в мужское тепло со знакомым любимым запахом и ощутить это ничем не заменимое и не компенсируемое чувство «согретости» и «неодиночества». Потому что все в жизни может быть намного проще, все очень просто - два человеческих существа, нуждающихся друг в друге, могут просто друг у друга быть. Но почему-то какие-то злые силы извне вновь и вновь закручивают геомагнитные смерчи в неустойчивых гравитационных полях двойной звездной системы, вызывая настороженность, подозрения, пошлые претензии, меркантильные сведения счетов и взаимные упреки в неряшливом невнимательном обращении.

Саша робко покачал бутылкой, напоминая о ее существовании.

- Сейчас только... Кстати, сколько сейчас времени?

- Пятнадцать минут третьего, - Саша посмотрел на свои наручные часы.

- Сейчас только два часа дня!

- Ну, уже почти три! - улыбнулся Саша, открывая «ее» мини-бар и доставая оттуда штопор и бокалы.

Она покорно взяла протянутый ей бокал и, вернувшись на кровать, села, сложив ноги по-турецки. Выпив вино в несколько больших глотков, она собралась было попросить Сашу налить ей еще, но заметила, что молодой человек коварно улыбается, явно к чему-то готовясь. Предчувствуя неладное, она вся напряглась, но Саша опередил ее и громко скомандовал «Сложить кресло!», после чего то начало с легким пощелкиванием собираться. Комично встрепенувшись, пытаясь схватиться за воздух, она, не успев ничего сообразить, оказалась сидящей в сложившемся прямо под ней кресле - хорошо, что она допила вино, иначе точно расплескала бы его от неожиданности. Набрав в легкие воздуха, чтобы высказать все, что она думает о подобных дурацких детских выходках, но не успев произнести и слова, она услышала новую сашину команду «Разложить кресло!», и оно разъехалось под ней таким образом, что она снова оказалась верхом на просторном королевском лежбище. Решив, что она больше не будет веселить его своим негодованием, она сидела, глядя на него демонстративно безэмоциональным взглядом - Саша еще раз приказал сложить кресло и, не дожидаясь пока оно полностью сложится, велел разложить его.

- Прости, не смог удержаться. Нужно было как-то выбраться из этой скучной драмы. Попробуй сама, - предложил он.

- Не хочу.

- Попробуй-попробуй! - настаивал Саша.

Понимая, что так просто ей от него не отделаться, да и, чего греха таить, невероятно - хотя она и не подавала виду - заинтересованная и впечатленная этим настоящим произведением инженерного искусства, она невнятно, шамкая, словно делая одолжение, попросила кресло сложиться. Не добившись нужного результата, чувствуя себя донельзя странно оттого, что приходится обращаться к мебели, смущаясь Саши и запрыгнувшего к нему на колени белого кота, словно бы тот мог наблюдать за ней, посмеиваясь над ее первооткрывательской несообразительностью, она повторила свою просьбу увереннее и громче, однако от внешнего мира снова не последовало никакой реакции. Она посмотрела на Сашу с выражением «ты доволен?», он приободрил ее взглядом и движением подбородка пригласил продолжать, не сдаваться так скоро. Откашлявшись, стараясь не коситься на кота, что было бы совсем уж глупо, повелительным тоном она потребовала сложить кресло, и на этот раз оно послушно начало складываться. Потрясенно улыбаясь, она сразу же повелела разложить его, и оно в очередной раз образовало с выступами кровати единое целое.

- Оно не сломается?

- Нет, - покачал головой Саша, радуясь ее увлеченности.

Какое-то время она «каталась» на «кроватно-кресельной» конструкции, с переменным успехом то раскладывая, то складывая ее с тем самым азартом, с которым молодой папаша самозабвенно давит на кнопки пульта радиоуправляемого вертолета, подаренного малолетнему отпрыску, зля законного владельца игрушки игнорированием его безрезультатных попыток отобрать экспроприированную родителем вещь.

Сложив кресло в последний раз, она осознала, что находится отнюдь не в кабинке карусели, а в инвалидной коляске, и что это довольно жутковато. Наверное, это ощущение было бы похоже на то, которое возникло бы, вздумай она полежать в гробу - это как примерить на себя состояние, пугающее до отказа дыхательной системы. Все элементы кресла вдруг сделались душераздирающе «медицинскими», от них даже как будто пахнуло каким-то резким лекарственным запахом - тем самым характерным больничным духом, вызывающим щемящую тоску от своего бессилия уберечь себя от боли, одиночества и обреченности на страдание.

Она подскочила на ноги, и Саша заметил ее отторжение.

- Извини. Саш, мне очень сложно, я не успеваю, все так быстро... и так много всего...

- Я все понимаю, - Саша снова вопросительно покачал бутылкой.

Она протянула ему свой пустой бокал, который так и держала в руке все это время.

- Почему твое кресло не сложилось вместе с моим? - спросила она, присаживаясь с бокалом на подоконник.

- Я отключил на своем кресле управление голосовыми командами.

- А как эта проблема решается, если в помещении одновременно находится несколько человек?

- Каждое кресло распознает голос своего владельца. Хотя иногда, конечно, казусы случаются.

- А почему мое кресло «слушается» и тебя, и меня?

- На твоем еще не выставлены настройки.

- А, ну да, могла и сама догадаться. Это все, конечно, просто грандиозно.

- Пойдем, покажу тебе еще одну недавнюю разработку наших искусников, - Саша поставил бутылку и свой бокал на полку и, бесцеремонно столкнув с колен лежавшего на них кота, приглашающе похлопал по своим освободившимся бедрам. - Ну иди же, что ж с тобой все так медленно и тяжко?

Она поставила бокал на подоконник и уже ставшим привычным образом села ему на колени. Виртуозно маневрируя, Саша проехал в ванную в ее спальне и «припарковался» под парящими бортами, которые она рассматривала утром, так и не поняв их назначения. «Наполнить ванну!», - отдал распоряжение Саша умному услужливому пространству, и в следующую секунду борта плавно опустились, а кресло разложилось им навстречу, образуя дно чаши, которое с мягким толчком подперли выехавшие из пола колонны. В мгновение ока она оказалась лежащей прямо на молодом человеке, в то время как из крана уже вовсю извергалась толстая струя теплой воды. Платье мгновенно промокло насквозь, но она не выразила своего возмущения даже вздохом, все равно ругаться было поздно, да и без толку.

- Как видишь, без кресла в этом городе никуда и никак. Здесь удобнее быть инвалидом.

Они полулежали в воде в одежде, Саша - откинувшись спиной на изголовье ванной, она - на его груди между его разведенными, согнутыми в коленях ногами, ощущая твердость его тела под своими лопатками и его дыхание у себя в волосах на затылке. Его кисти свисали с его колен, он даже не пытался приобнять ее, резонно побаиваясь перегнуть палку в своих испытаниях пределов ее долготерпения.

Хотя первый раз он занялся с ней сексом не только не спрашивая ее согласия - по своему обыкновению пренебрегая даже необходимостью хотя бы поставить ее в известность о своих планах.

Сам решил, сам все сделал.

Это случилось пару дней спустя после того исторического массажа.

В тот день они долго гуляли по берегу реки в лесопарке за больничными корпусами. Устав, они устроились у воды прямо на траве. Укромная полянка с трех сторон была огорожена холмами. Стоял чудесный летний вечер из тех идеальных летних вечеров - свежий, но не холодный, странным образом без комаров и мошкары, хотя безветренный, спокойный, мягкий и тихий. Смеркалось. Они допили вино, которое Саша взял с собой, и она какое-то время, задумавшись, рассматривала дизайнерскую этикетку с крылатым велосипедистом на опустевшей бутылке, как вдруг Саша, ни слова не говоря, повернулся к ней, надавил на плечо, вынуждая ее опуститься на спину, подмял под себя с какой-то непоколебимой настойчивостью, или даже одержимостью человека, принявшего непростое решение и теперь уже готового идти до конца во что бы то ни стало. Не обращая внимания на ее рефлекторные попытки защищаться, неожиданно сильный, словно осознание непозволительности собственных действий еще больше придавало ему сил, он чуть замешкался со своим ремнем на брюках, но уже через секунду она ощутила его в себе. Поначалу она испытала лишь изумление от того, насколько легко и быстро ему все удалось, хотя она по-настоящему, не притворяясь, сопротивлялась и пыталась отстраниться.

Тогда он, по сути, сделал это насильно. В современном обществе, охваченном неоперабельным, сетью метастаз разросшимся по всем тканям ужасом, что тебя неправильно поймут, переврут, извратят, осмеют, заклеймят и затравят - «отругают» - где все настолько боятся нарушить какое-нибудь бредовейшее предписание и с такой звериной исполнительностью соблюдают самые нелепые, высосанные из пальца догмы, что практически вообще не раскрывают рта и не приближаются друг к другу, это сашино пренебрежение формализмом было таким необычным, таким давно забытым и захватывающим проявлением мужского превосходства над бестолковой суетой, что внутри все откликнулось, отозвалось вырвавшимся из-под железной пяты зашлакованного сознания реликтовым природным ликованием - восторгом женского тела, подчиненного - с радостью подчинившегося - не отступившей, настоявшей на своем мужской воле, и она поддалась его безапелляционному принуждению, замерла, перестала бороться с ним.

Прижимая ее запястья к земле, он лежал на ней всем телом так, что было трудно дышать и уже немного больно. В какой-то момент он приподнялся на руках и посмотрел на нее сверху вниз. До этого они были как бы каждый сам по себе, каждый в своем персональном симулякре «здесь и сейчас» на разных ответвлениях мультивселенной. Этот зрительный контакт совместил их орбиты, свел их обоих в общей плоскости. Она помнила, как страшно было встретиться с ним взглядом - это была смешная детская вера в то, что того, чего ты не видишь, пока ты этого не видишь, как бы нет. Встретиться взглядом значило признать, что они оба видят, следовательно, прекрасно осознают, что происходит, осознают, что это происходит: этого «не нет».

Но откуда ни возьмись в ней зародилась небывалая неустрашимость. Она посмотрела ему в глаза и не отводила взгляда все время до самой кульминации - не отрываясь, они смотрели друг на друга, словно меряясь силами воли, словно соревнуясь, кто дольше продержится, кто дольше сможет выдерживать чужой взгляд, - пока Саша не сдался и не опустился, вздрогнув и проглотив стон, на нее.

Какое-то время они лежали молча, не шевелясь. Она злилась на него за то, что он вот так взял и сделал то, что теперь уже нельзя было отменить, поместил их обоих в другую, новую, совершенно незнакомую реальность, и вместе с тем радуясь, что он решился на это. Предоставь он это право ей и - она не питала никаких иллюзий на свой счет - законсервированная в своей пуленепробиваемой броне из стыда, бесчисленных предрассудков, вечных сомнений и страха непредвиденных и предвиденных последствий - она не приняла бы никакого решения во веки веков.

Перекатившись с нее на траву, Саша, приподняв бедра, поддернул и застегнул брюки, звякнув металлической пряжкой ремня. Сколько раз потом она слышала этот звук, на который ее организм всякий раз тотчас же откликался неизменным образом - до боли острым желанием максимально тесной между двумя человеческими телами близости.

Она встала и, отряхнув платье, помогла подняться Саше. Весь обратный путь они проделали в гробовом молчании.

В голове топкой зловонной лавой «побулькивало» варево самых разных ассоциаций. В женских любовных романах повествование заканчивается после того, как принц с принцессой скрываются за вуалью балдахинов. Зато массу определений дальнейшим событиям любая девочка впитывает из изобильного, щедро истекающего ядовитой смрадной жижей информационного поля вокруг, и что впоследствии, как маленькие, воспаленно пульсирующие нарывы, вскрывается и сочится в ее сознании отравляющим гноем. Все эти «грязная», «падшая», «обесчещенная», «потасканная», «гулящая», «я*ливая», «слаба на передок», «подстилка», «давалка», «если каждому давать, поломается кровать», «сучка не захочет, кобелек не вскочит», «письковставляния», - не укладывающиеся в уме взрослого человека двадцать первого века, но безотказно разъедающие еще формирующийся и легко внушаемый подростковый разум. Она никак не могла отделаться от тошнотворного оборота, который, как сгусток слизи в горле, не удавалось выкашлять, и который постоянно напоминал о себе. «Использованная». Естественное красивейшее явление, проявление высшей степени доверительности люди умудрились перевести в разряд едва ли не самого унижающего человеческое достоинство позора и несмываемого пятна на репутации - и именно Саша отучил ее относиться к этому так.

В следующие дни он - нет, он не вел себя так, словно ровным счетом ничего не произошло - он вел себя так, словно не произошло ровным счетом ничего, что могло бы стать поводом для самошельмования и угрызений совести, потому что именно так оно и было на самом деле.

В оставшиеся до его выписки недели они занимались любовью каждый день, по несколько раз на дню. В глубине души оба осознавали бесперспективность - нелегитимность - их отношений и понимали, что, наверное, правильнее бы им было не делать ничего из того, что они делали. Но не в силах этого не делать, они, преступники, сообщники, воровали то, что им не полагалось, сбегали в свой потайной мирок от всего мира и от самих себя, стараясь не смотреть друг другу в глаза, не осмеливаясь допроявлять реальность во всем объеме, не произнося ни слова, почти не касаясь друг друга руками, пальцами и губами - все это можно только тогда, когда это не нельзя, а в их случае это не было так.

Ванна набралась, вода перестала литься и в помещении сделалось тихо.

- У вас все передвигаются в креслах на колесах? Тех, кто способен ходить, вообще нет? - спросила она, чтобы что-то сказать.

- Я могу немного ходить, возможно, даже наверняка, не я один. Знаешь, мне иногда вообще начинает казаться, что у нас многие могут ходить. Если вообще не все. Есть у меня смутные подозрения, что большинство детей попросту притворяются неходячими, чтобы избежать вербераций. Не говоря уже о том, что, по большому счету, все эти верберации, несмотря на всю их кажущуюся людоедскость, для многих - как слону дробина. Но в этом никто никогда не признается. Это предосудительно, такое поведение у нас считается девиантным. Несколько лет назад один наш парнишка увлекся - ты не поверишь! - воздушной гимнастикой. Его коляску закрепляли на высоте пять-семь метров над землей и он удерживал партнершу, которая проделывала в воздухе всякие реально нереальные сальто и шпагаты. Насколько я знаю, они до сих пор выступают и довольно известны во всем мире. Он как-то очень оперативно спетлял отсюда после того своего саморазоблачения, потому что тут ему устроили феерическую кузькину мать.

- Господи ты боже мой! За что?

- За что... - задумчиво повторил Саша. - За что. Я читал, что когда орнитологи окольцовывали для каких-то своих наблюдений птиц и возвращали их потом обратно в стаю, стая всей толпой набрасывалась на помеченных особей и могла вообще заклевать до смерти. Любое, даже самое незначительное отличие всегда расценивается как потенциально угрожающее безопасности группы и воспринимается крайне агрессивно. К тому же любое отличие, являясь неопровержимым свидетельством наличия альтернатив, нарушает сон разума. Расшатывает основы, отнимает убежденность в безусловной универсальности твоей единственно верной и единственно возможной модели мироустройства.

- На что вы живете? Как зарабатываете на жизнь?

- О, а вот здесь ты ошибаешься, у нас очень богатый процветающий город. Мы продаем кресла по всему миру. Так же нам много помогают благотворительные фонды. Людям ведь нравится чувство своего сверхчеловеческого благородства, а возможностей облачиться в белый развевающийся плащ спасителя человечества сегодня не так уж и много, - она ощутила укол совести, вспомнив собственное «санаторное» упоение своим мнимым подвижничеством.

- Как вы работаете в вашем состоянии?

- Производство почти полностью автоматизировано, как я уже говорил. В большинстве своем наши люди не работают и живут на более чем щедрые пособия. Это уже расхожая гипотеза, что во все времена во всех сверхразвитых цивилизациях существовал колоссальный переизбыток рабочей силы. Те же стройки египетских пирамид затевались вовсе не от неуемной гигантомании и мании величия правящих фараонов, а чтобы создать искусственные рабочие места и хоть чем-то занять полчища нетрудоустроенного населения. Сельскохозяйственные работы в дельте Нила были сезонными, и в свободное после уборки урожая время людям просто-напросто некуда было себя девать. Нужно было дать им источник заработка, занятие на день и смысл жизни. В наши дни получить моральное право не участвовать в процессе искусственно стимулируемого гиперперепроизводства, не терзаясь при этом от чувства собственной бесполезности и невостребованности, это уникальная и счастливейшая возможность.

- Но ведь есть работы, которые ни роботы, ни человек в кресле не могут выполнять.

- У нас работают приходящие электрики, сантехники, те кто занимается вывозом мусора. Это жители соседних поселков.

- И как они воспринимают все, что видят здесь? - они разговаривали так, словно бы в том, что они сидели средь бела дня в ванной в одежде, вовсе не было ничего особенного.

- Все считают, что у нас здесь реабилитационный центр. Никому ни до чего нет дела, никому ничего не интересно и никто не задается никакими вопросами. Если все так, как есть, значит, пусть так оно и будет, значит, так оно и надо. Сделать воду теплее? Тебе не холодно?

- Не надо, - отказалась она - ей не хотелось «санкционировать» ненормальность их водных процедур. - Глядя на них, на этих людей, которые могут ходить, ваши дети не начинают задумываться, что все может быть совершенно по-другому? У них не возникает желания жить по-другому? Неужели совсем-совсем ни у кого никогда не возникает сомнений, что с вашим обществом что-то не так?

Саша все-таки нажал несколько раз на сенсорной панели на борту ванной на клавишу управления температурой воды, увеличивая заданный там параметр.

- Обслуживающий персонал, как бы это пополиткоректнее сформулировать, это представители более «низких» сословий, - рассказывая, Саша неуклюже поерзал под ней, не без труда снимая с себя свитер и опуская его прямо так, с льющейся с него водой, на пол. - А таким сословиям всегда разрешалось не соответствовать требованиям, выдвигаемым к членам более высокоранговых каст. Им можно по-другому выглядеть, по-другому жить, по-другому себя вести. Их образ жизни не может быть заманчивым, не может ввести в искушение и сбить с пути истинного. Ты никак не хочешь понять одну простую вещь - здесь не гетто. Здесь никто никого за горло не держит. Никто не заставляет родителей подвергать детей верберации. Это их внутренняя потребность, чувство долга перед обществом. Нерассуждающее воспроизведение традиционных и не подвергаемых переосмыслению ритуалов. Так делали мои родители, так делают все вокруг - этого достаточно, чтобы не сомневаться в правильности и необходимости этого. Как и нет причин подвергать сомнению истинность максимы, что по-другому - для них - быть не может. Стратегия имитации - базовый инстинкт, свойственный всем видам приматов. Соглашаясь с главным требованием общества быть как все и делать, что говорят, человек одним махом устраняет целый комплекс когнитивных диссонансов. Он дистанцируется от лагеря инакомыслящих, всегда и везде маргинализируемых и пораженных в правах. Он примыкает к носителям элитной идеологии, которая, как и престижное потребление, является показателем принадлежности к «высшему обществу». Он демонстрирует безусловную лояльность группе, а это главное условие для удовлетворения важнейшей для всех стайных животных потребностей - быть принятым в коллектив. Где человек получает ощущение безопасности и защищенности от угроз, от которых утвержденные в группе мудрейшими старейшинами ритуалы, какими бы нелепейшими они ни были, якобы охраняют. Ну и, он чувствует себя хорошим мальчиком, который слушается маму, а это самая великая человеческая доблесть. «Будь хорошим мальчиком, слушайся маму» - единственное пожелание, которое звучит на всех детских именинах, никаких других поздравлений и на ум не приходит. Что еще можно пожелать ребенку, особенно чужому? Вот ты можешь придумать еще какое-нибудь пожелание?

Вместо ответа - вопрос был явно риторическим - она, немного поколебавшись, тоже последовала примеру Саши и сняла платье: раз уж все равно все уже сложилось так, как сложилось, то почему бы не получить от этого удовольствие, тем паче, что его было от чего получить - вода была с морской солью и приятно пахла лемонграссом.

Саша благоразумно держал руки на бортах ванной.

- Человеческий мозг потребляет слишком много энергии, которой в древние времена было не так-то просто себя обеспечивать, - не став настаивать на ее ответе, продолжил он. - В состоянии напряженной умственной работы может сжигаться до четверти всех ресурсов организма. Вдобавок к этому, мыслительный процесс - это биохимическая реакция, и как при любой биохимической реакции, в результате образуются метаболиты, то есть, токсины. Чем больше человек думает, тем сильнее будут выражены симптомы отравления в самом прямом смысле этого слова. Поэтому мозг вынужден защищать организм от истощения и интоксикации и как-то понижать собственную чрезмерную активность. Когда человеку удается найти решение возникшей проблемы, не требующее больших энергозатрат, мозг поощряет такое поведение, вызывая выработку в организме эндорфинов, схожих по своей химической формуле с опиатами. Чем меньше человек думает, тем выше уровень наркотических веществ в его крови. Стереотипное мышление позволяет не тратить ни толики драгоценной энергии, а пользоваться готовыми простыми инструкциями, поэтому оно неискоренимо. Глупость это полноценная наркотическая зависимость.

Она слушала Сашин голос, все больше и больше погружаясь в некое подобие транса. У Саши был очень красивый голос и она очень любила, когда он читал ей вслух - в санатории он почти каждый вечер читал ей что-то перед сном.

- Приглушить свет! - словно почувствовав ее расслабленность, попросил Саша, и верхнее освещение выключилось, а вместо него зажглись подвесные ретро-фонарики, очень реалистично имитирующие живой огонь.

- Не совсем мой стиль, согласен, но это подарок моей младшей сестренки, - объяснил Саша этот и вправду несколько выбивающийся из минималистичного интерьера его дома элемент декора.

- Был такой известный эксперимент, - вернулся к прерванной теме Саша. - Ученые спроектировали клетку для подопытных крыс таким образом, что еда находилась в соседней камере, попасть в которую можно было только по затопленному водой тоннелю. В клетке очень быстро складывалась следующая строгая иерархия. Сам собой появлялся вождь и формировалось два сословия - пловцы, которые ныряли за едой, и стражники, которые заставляли пловцов нырять за едой для вождя и для них самих. Но намного более интересным открытием стало то, что уровень гормона стресса в крови у «властителей» был в разы выше, чем у представителей эксплуатируемого ими «простонародья». Когда крыс сортировали и сажали отдельно по разным клеткам «пловцов», «вождей» и «стражников», каждая группа мгновенно самооформлялась в точно такое же кастовое общество. В среде бывшей черни из ниоткуда вылуплялись - и доподлинно неизвестно, по своей ли воле - свежеиспеченные вожди, а бывшие правители безропотно и кротко, без малейших попыток бунта, отказывались от своей прежней почетной должности и высокого статуса, верноподданически соглашаясь с властью нового узурпатора. У вас мне неоднократно доводилось слышать от разных людей, что они не могут работать дома сами - им обязательно нужно ходить на работу, чтобы над душой стоял суровый начальник, желательно подеспотичнее, который бы не только говорил им, что делать, но и заставлял делать это. Многие люди не могут тренироваться дома самостоятельно, им нужен тренер с кнутом и свистком. Люди жалуются, что умирают дома от скуки, но чтобы заняться чем-то, даже тем, что им нравится, им нужен надсмотрщик. Закрадывается подозрение, что властьимущими движет и не властолюбие вовсе, а ультра-острый общественный запрос на вождя. Вождей словно бы сама среда выталкивает из самой себя - для самой себя.

На секунду замолчав, Саша какое-то время, словно забывшись, водил указательным пальцем по серебристой окантовке сенсорной панели на борту ванны, снова и снова очерчивая ее по всему контуру.

- А, кстати. Включить режим гидромассажа, - попросил он, словно очнувшись, и вода забурлила.

- Меня всегда занимал феномен экзальтированной братской любви и сектантской сплоченности, возникающей между пациентами в одной палате, - Саша заговорил чуть громче, перекрикивая плеск булькающей воды. - Люди, которые в обычной жизни никогда не смогли бы даже попасть в поле зрения друг друга, в больнице становятся друг другу чуть ли не роднее родной матери. Человеку очень комфортно в маленьком закрытом мирке, где всех мало и все свои. Свой своему поневоле брат. Там, за пределами этого магического круга - необозримое пространство, где все страшно разрознены. Слишком разные у всех системы ценностей и критерии оценок, слишком разный потенциал, слишком разные уровни развития. А здесь все предельно однозначно и понятно. У всех одинаковые проблемы - нездоровье. У всех одинаковые потребности - выздоровление или хотя бы ремиссия. У всех одинаковая, уравнивающая всех степень некомпетентности и... бесправности. Неспособность самому справиться со своей бедой даже самого умного умника делает зависимым от взрослого дяди, доброго волшебника, который, в отличие от неразумного тебя, знает, что делать. Люди не могут без культа личности, они готовы канонизировать проповедников самых маразматических учений. Даже в личных отношениях партнеры ищут друг в друге прежде всего авторитарную родительскую фигуру, которая будет выдавать пошаговые инструкции. Устройство социума, не требующее от индивида самостоятельности, гораздо более комфортно для подавляющего большинства людей. В обществе со свободой воли людей угнетает не только и не столько их собственная неспособность к самоуправлению своей жизнью, сколько чужая способность к этому. Что и нивелируется при больничном, школьном, тюремном, армейском режиме. В местах лишения свободы. Единые правила для всех, иерархия, субординация, дисциплина и режим. Никакой отсебятины, брожения в умах, разброда и шатания. Человеку нравится и хочется жить в пенитенциарном учреждении, идеальнее всего - в больничке. Есть такой старый анекдот, - она хмыкнула: Саша ну никак не походил на любителя анекдотов. - «Где я? - В раю! - А почему колючая проволока на заборе и решетки на окнах? - Разговорчики в раю!».

Она рассмеялась, и не только из вежливости - анекдот и вправду был хорош.

- Заметь, слово "лагерь" не имеет в представлении людей никаких негативных коннотаций. Как можно назвать детское учреждение "детским лагерем", когда существуют такие понятия как "военно-полевой лагерь", "концентрационный лагерь", "трудовой лагерь"? Лагеря смерти и лагеря для осужденных преступников это вроде как плохо. Но лагеря для детей - такое совершенно не царапает. Люди готовы глаза высосать каждому, кто посмеет покуситься на священную мифологему об их счастливом лагерном детстве. Или слово "зона". Зона отдыха. Или "фотозона", которые устраивают на свадебных банкетах и которые есть в любом уважающем себя торгово-развлекательном центре и туристическом аттракторе. Можно, конечно, сказать, что это притянуто за уши. Но мне лично в этом видится попытка задрапировать праздничной гирляндой колючую проволочку. Которая и так-то никого особо не смущает. А с огонечками от нее и вовсе так и веет домашним уютом. Один мой больничный знакомый рассказывал, что его соседи, пожилая супружеская пара, случается, злоупотребляют алкоголем. В состоянии опьянения глава семьи не чурается рукоприкладства, а потому хозяйка дома попросила их сына установить в ее комнате железную дверь, за которой она могла бы схорониться в периоды буйства супруга. Когда знать меру перестает сама жена, муж запирает ее в ее же комнате за той самой железной дверью. Тюрьма от убежища отличается только тем, с какой стороны ключ. И разница эта, если подумать, не так уж и существенна.

Саша замолчал, и какое-то время они сидели в молчании в бурлящих пузырях.

- Я читал, что в стаях, кажется, бабуинов, доступ к самкам разрешен только вожаку и альфа-самцам. Бета-особи не имеют права приближаться к представительницам прекрасного пола вообще. Приматологи, наблюдавшие за стаей, заметили, что когда группа бет - не вожак, не альфы - сами беты застукивали одного из своих с какой-нибудь прелестной игривой проказницей, они колотили забывшегося героя-любовника до полусмерти, даже если ни вожака, ни альф не было поблизости и они не могли ничего видеть. Считается, что рабы мечтают не о свободе, а о своих рабах, но на самом деле все еще более не так. Беты не мечтают о статусе альфы. Бет волнует только то, чтобы другие беты не смели зариться на полномочия и привилегии альф. Извечный, как мир, неизбывный синдром вахтера. Тоталитаризм это не удержание альфами в плену несчастных порабощенных бет. Тоталитаризм - это диктатура бет, которым надо, чтобы все беты хорошенько знали свой шесток. Человеку не нужно, чтобы ему было хорошо, ему нужно, чтобы хорошо не было соседу, - вот и вся недолга всех человеческих бед.

Робко, словно предпринимая разведку боем, Саша чуть прикоснулся губами к ее шее - едва ощутимо, так, что она скорее почувствовала его намерение, чем прикосновение губ, но она вся напряглась.

- Мне нужно еще выпить.

Она не дразнила его и не упивалась своей властью над ним, и уж тем более не пыталась как-то «проучить» и «наказать» - она на самом деле не могла справиться с то и дело возникающим отталкиванием. Хотя внутри у нее снова и снова все сжималось от мини-вспышек узнавания той или иной сашиной интонации, жеста, прищура, смешка, «сломанной» в таком «его» изгибе брови - она заново влюблялась в каждую любимую особенность его мимики - но ощущения «распахнутости» и готовности без оглядки принять его всего, целиком, пока еще все же не было. Мысли прыгали с одной на другую, а настроение менялось так часто, что его смены не чередовались, а наслаивались друг на друга - еще никогда в жизни она не испытывала одновременно столько противоположных взаимоисключающих эмоций.

Саша приказал спустить воду, и теплые потоки начали быстро уходить в открывшиеся в бортах сливные отверстия, к которым подсоединялись толстые гибкие гофрированные трубы. Борта плавно поднялись вверх, кресло сложилось. Заработали, загудев, тепловая пушка и вентиляция.

- Вода не повредит механизмы? - спросила она, вставая и заворачиваясь в полотенце, снятое с подъехавшего к ванной полотенцесушителя.

Саша по-джентельменски отвернулся.

- Нет, оно сделано из суперпрочного сплава и там все герметично.

С не терпящим возражений видом она начала помогать Саше стянуть мокрые брюки, второй кожей прилипшие к ногам. Молодой человек лишь приподнимался на локтях на подлокотниках кресла, помогая ей, и прежде чем он успел положить себе на бедра полотенце, она заметила, как сильно он возбужден.

Она беззастенчиво, что было на нее совсем не похоже, разглядывала его. Плоский живот с отчетливыми кубиками, рельефные плечи и грудь, длинные стройные ноги - неправдоподобно, но за все то время, что они столько раз занимались сексом, они ни разу не видели друг друга полностью обнаженными. Всякий раз рискуя быть застигнутыми врасплох случайными свидетелями, они никогда не раздевались, а лишь урывками воровато исследовали друг друга ладонями под тканью одежды.

- Ты чем-то занимаешься?

- Да так… подтягиваюсь, качаю пресс. Я даже смогу немного потанцевать с тобой, если захочешь. Я тут, страшно сказать, приподувлекся... Только не смейся!

- Я не смеюсь.

- Я начал учиться... танцевать танго, - улыбнулся Саша, смиренно выдерживая ее изучающий и отчасти оценивающий взгляд.

- У тебя есть партнерша?

- Родная сестра. Она на три года младше меня. Но мы это не афишируем, сама понимаешь. Наши совместные тренировки, я имею ввиду, а не разницу в возрасте.

- Я не умею танцевать танго.

- Я покажу.

- Я с детства мечтала научиться танцевать танго.

- Я знаю, ты говорила.

Наверное, именно это ей нравилось в Саше больше всего - то, что эти детские и не совсем здоровые, точнее, совсем нездоровые для взрослых людей эмоции - стеснение и стыд - с ним ей удавалось преодолевать - не прятать, не подавлять - на самом деле не испытывать. Уверенность в расположении и незлонамеренности партнера избавляет от невротизирующей необходимости непрерывного тестирования его реакций с целью выяснения его отношения к тебе, на основании результатов которого и принимается решение, спрятать ли свою истинную сущность за маской из-за высокой вероятности оказаться с гадливостью отшвырнутым, или же рискнуть открыться и приблизиться, - одного из самых параноидальных видов человеческого взаимодействия, не только сжирающего огромные запасы жизненной энергии и составляющего значительную часть межличностного общения - иногда все это общение собой и представляющего.

Пока она отжимала и развешивала на полотенцесушителе их одежду, Саша съездил в свою комнату, переоделся в сухое и привез ей свою рубашку взамен ее мокрого платья.

 

 

 

…за черной-черной дверью,  в черной-черной комнате…

 

 

Эх, ты!.. Я так и знала!

Птица обламинго, дружочек?

Получил? Теперь будешь знать!

Ты сам во всем виноват.

Так тебе и надо!

А нефиг было выпендриваться! Сам напросился!

А я говорила! Я сто раз тебе повторяла!

Говорили же тебе!

А тебя предупреждали! Но тебе же хоть кол на голове теши!

Вечно лезешь, куда не надо!

Как кур в ощип!

Этим и должно было все кончиться!

Сидел бы дома!

Неймется ему! Дома тебе не сидится!

Зачем ты вообще туда поперся?

Мне за тебя стыдно!

Ты так меня опозорил!

Глаза б мои тебя не видели!

Позорище!

Стыдобище!

У всех дети как дети, а у меня наказание божье!

Не ребенок, а проклятие какое-то!

Маленькое же ты говно, не знаю, как тебя еще назвать!

Какие хорошие детки у этой мамы, не то, что мои, вот бы мне таких детей!

Уйди, не люблю тебя таким!

Научись сначала вести себя по-человечески!

Все люди, как люди один ты какой-то ненормальный!

Вечно у тебя все не как у людей!

Такое могло случиться только с тобой!

Вечно с тобой так!

У тебя всегда все не слава богу!

От тебя одни неприятности!

Что ты наделал!

Как ты мог?

Ну что ты за человек?..

Господи, ну сколько можно?..

Как тебя только земля носит?

Сейчас ты у меня получишь!

Я тебя придушить готова!

Убил бы!

Убить тебя мало!

Порву, как жабу!

Я с тебя шкуру спущу!

Ты меня в могилу сведешь!

 

 

Саша показал ей, как пользоваться лифтом, и они спустились вниз каждый в своей коляске.

Гостинная в доме Саши была заставлена различными спортивно-медицинскими тренажерами и больше напоминала кабинет лечебной физкультуры, чем комнату в жилой квартире. У окна стоял компьютерный стол с ноутбуком и настольной псевдокеросиновой ретролампой. На столе царил - ну кто бы сомневался - идеальный перфекционистский порядок: на столешнице ни пылинки-ни соринки, на экране монитора ни отпечатков пальцев, ни разводов от влажных салфеток, на клавиатуре никаких - даже страшно подумать - крошек.

После спонтанной горячей ванной и двух бокалов вина она чувствовала себя осовевшей, и даже кресло, в котором она сидела, не пугало ее больше и не вызывало никаких мрачных ассоциаций. Оно было очень удобным, и она расслабленно откинулась на спинку.

На подоконнике журчал фонтан-поилка. Коты с аппетитом азартно хрустели сухим кормом из миски с дозатором на полу.

Общество другого человека это необходимость безостановочно сигнализировать о своей невраждебности и заблаговременно корректировать свое поведение, чтобы не спровоцировать невзначай в окружающих подозрений в посягательстве на их психологические границы, любую, даже мнимую атаку на которые люди готовы не раздумывая отражать упреждающей ковровой ядерной бомбардировкой. Присутствие рядом живой сущности, которая позволяет наслаждаться чувством «не-одиночества», не втягивая тебя в бесконечные танковые побоища - вот и весь нехитрый секрет бешеной популярности кошек.

Саша принес ей пуховый плед, удивительно тонкий, почти невесомый, но очень теплый.

- В детстве бабушка укутывала меня в свой пуховый платок. Скрещивая его на груди и завязывая концы на спине. Но ее пуховые платки были намного более плотные и тяжелые, чем этот палантин. Один платок был помягче, второй страшно колючий, им почти не пользовались. А тот мягкий я затаскала до дыр.

- Включить режим «кресло-качалка»! - произнес Саша, и ее коляска, жужжа, приподнялась над колесами на своих хитроумных внутренних крепежах и стала медленно раскачиваться. - Включить режим «массажное кресло»! - добавил Саша, и под ее лопатками и поясницей завращались массажные ролики - она застонала от удовольствия.

- Что еще оно умеет? - спросила она. - Летать оно может?

- Честно говоря, я и сам не знаю всех его функций, - улыбнулся Саша. - Никак руки не дойдут прочитать всю инструкцию целиком.

В этот момент в дверь позвонили.

- Наш обед, - Саша проехал к выходу, откуда через пару минут вернулся, толкая перед собой сервированный столик на колесиках.

На коленях у него лежали цветы, которые он, подъехав, протянул ей. Это был букет из белых гиацинтов - она обожала их запах и Саша, конечно же, помнил об этом, - белых тюльпанов и белых же кустарных роз. Но монохромное сочетание не сливалось в одно сплошное белое пятно, наоборот, своими разными фактурами цветы подчеркивали разнообразие оттенков белого. Вытянутые атласные голубоватые тельца нераскрывшихся бутонов тюльпанов и сероватая махровая матовость мелких соцветий роз обрамляли мясистые, казалось, до треска напитанные влагой стебли гиацинта с мелкими сиреневидными цветками.

Она с невыразимой признательностью посмотрела на Сашу:

- Похож на свадебный…

- Задумывался, как весенний, - на всякий случай решил оправдаться он.

Ваза с водой уже предусмотрительно стояла на доставленном им столике рядом с большим блюдом, под стеклянным колпаком которого были красиво выложены картофельные котлеты с той самой «аппетитной хрустящей золотистой корочкой», в этом конкретном случае прямо-таки эталонно золотистой и хрустящей, суфле из индейки с тыквой и горка жареной стручковой фасоли с мини-морковью. Саша приказал их креслам перейти в режим барного стула - предыдущие режимы при этом автоматически отключились - и они устроились за столиком, так же переведенным в положение барной стойки.

Она поставила цветы в воду.

Накладывая себе на тарелку овощи, она нечаянно капнула немного соуса на пол.

- Помыть пол! - распорядился Саша, и из угла выехал робот-пылесос, начавший размеренно намывать паркет вращающимися на его днище щетками.

Она наблюдала за процессом уборки, мимоходом про себя отметив, что ее качество все же оставляло желать лучшего. Аппарат не мог добраться в самые углы комнаты, и там оставались «облачка» пыли и кошачьей шерсти.

- Да, я знаю, что такой уборки недостаточно, - проследив за ее взглядом, согласился с ее неозвученными выводами Саша. - Многие моют полы сами. Как-то справляются. Ко мне раз в неделю приходит помощница по дому и убирает все более тщательно.

Забавно, но она ощутила самый настоящий и неожиданно болезненный укол ревности, и от сашиного внимания это не ускользнуло.

- Это женщина в возрасте, с которой мы к тому же явно не во вкусе друг друга, - поспешил успокоить ее он.

- У тебя были... отношения? - зачем-то спросила она, хотя знать этого не хотела, точнее, и так прекрасно знала ответ - было бы очень странно, если бы за восемь лет у настолько привлекательного молодого мужчины никого не было.

Чуть поколебавшись, Саша решил все же не врать, хотя это и было бы проще всего.

- Были. Согласись, было бы гораздо более странно, если бы это было не так, - словно прочел он ее мысли. - В нашем медицинском центре есть специалисты, опять же, жители близлежащих поселков, медсестры и медбратья, которые производят... эту процедуру, как любое другое врачебное назначение, тем, кто в этом нуждается.

- Прости? - переспросила она. - Производят… какую процедуру?

- Секс, - беззвучно, одним движением губ подтвердил правильность ее догадок Саша, уморительно изображая замявшегося от неудобства викторианского пуританина.

- Секс?

Саша кивнул.

- Секс? - еще раз уточнила она, и Саша снова кивнул.

- И что, врач... выписывает рецепт? А медсестра в кабинете физиотерапии отмечает в процедурной карте количество отпущенных процедур? Как если бы тебе прописали какой-нибудь там... электрофорез?

- Ну, примерно так. Только... процедура отпускается на дому.

Она шумно тяжело вздохнула.

- Саша, я не могу вместить все это в свой мозг. Меня неотступно преследует ощущение, что над вами кто-то поставил социальный эксперимент за гранью добра и зла.

Саша тоже вздохнул, словно выражая сочувствие ее затруднительному положению и сожаление о своей неспособности хоть как-то облегчить ей его.

В эту минуту ей на плечи прямо с пола запрыгнул черный кот, а дальше стало происходить что-то неописуемое. Кот начал методично и определенно целенаправленно топтаться лапами у нее по плечам. Не соскальзывая и не цепляясь когтями, чтобы удержаться, ловко балансируя на изголовье спинки кресла, он мял лапками мышцы, бодался лбом и тыкался мокрым носом в ее затылок, щекотал усами кожу и чуть прикусывал ушные раковины и мочки ушей. Вибрация от его урчания распространялась по всему позвоночному столбу от позвонка к позвонку, вызывая покалывание в пальцах ног, поджавшихся и уже даже чуть сведенных судорогой от совершенно неземного удовольствия. Онемев от потрясения, она лишь молча смотрела на Сашу широко раскрытыми глазами - тот самодовольно улыбался, гордясь эффектом, произведенным его домашним питомцем.

- Это специально выведенная порода котов. Коты-массажисты. Наши служебные животные. Как собаки-поводыри у слабовидящих. Наши врачи утверждают, что стимуляция воротниковой зоны кошачьими лапами прекрасно снимает мышечные спазмы от постоянного нахождения в одной позе в кресле. А еще недавно ученые выяснили, что низкочастотные колебания воздуха, вызываемые кошачьим урчанием, ускоряют процессы регенерации в организме, то есть, способствуют более быстрому заживлению ран и восстановлению после физических нагрузок. Своим урчанием коты себя в самом буквальном смысле лечат. Так что мифы о сверхъестественной кошачьей живучести и их магической способности исцелять больных можно считать научно подтвержденными. Только у котов не девять жизней, это просто они неплохо насобачились... накотячились... продлевать свою одну. А чудодейственная эффективность кототерапии достигается не посредством наложения кошачьей тушки на болящего, а звуковыми волнами. Поэтому вполне достаточно, чтобы кот просто околачивался где-то рядом. В жизни нет места чуду, кругом сплошной скучный материализм, законы физики и проза жизни.

Кот продолжал свою работу, добросовестно и усердно трудясь лапками, зубками и коготками, которые он начал совсем не больно чуть выпускать и втягивать, словно бы для того, чтобы усилить лечебное воздействие от своих манипуляций.

- Это просто фантастика! Это просто фантастика! Это просто фантастика! - как завороженная, повторяла она. - Это даже приятнее, чем… процедура.

- Все зависит от кота. И от процедурного медсотрудника, - нашелся Саша.

- Продай мне его! За любые деньги! - неуклюже польстила она, чтобы хоть как-то хоть немного отблагодарить радушного хозяина дома за все его утренние старания всячески угождать ей.

- Оставайся с нами, и он будет твой, - Саша сделал свое предложение как бы полушутя, издалека, окольными путями начав подводить ее к сложному разговору, который им рано или поздно, но так или иначе предстоял.

- Если подумать, ваше общество ничем не отличается от нашего, - сразу же ушел от опасной темы Саша, давая время сделанной им прививке подействовать. - Сегодня люди ведут не просто малоподвижный - абсолютно неподвижный образ жизни. Знаешь, кстати, о чем я думал, когда смотрел у вас в санатории по телевизору выступления воздушных гимнастов? Что все эти умения - подтягиваться, удерживать собственный вес, балансировать - это то, что должно «мочь» каждое человеческое тело. Оно было задумано таким. Оно под это, в общем-то, и было сконструировано. Но сегодня всему тому, что когда-то было для него само собой разумеющимся, имманентным - сегодня этому учат в спортивных и цирковых училищах. В наши дни это стало считаться суперспособностью. Я читал, что у современных мужчин уровень тестостерона и мышечная сила уменьшились в два раза по сравнению с двумя предыдущими поколениями, и эта тенденция продолжает сохраняться. В современном мире нет запроса на «героев». Все земли разведаны, врагов нет, пищи переизбыток. Непоседливые герои в наши дни это сильнейший раздражающий фактор.

Кот закончил сеанс массажа и воротником разлегся у нее на плечах, согревая проработанные им области. По всему телу одна за другой пробегали электрические волны дрожи.

- У меня был кот, он умер пару лет тому назад. От старости, ему было почти пятнадцать, - продолжал Саша. - Однажды младшая сестренка пришла ко мне в гости со своим хомяком и нечаянно выпустила его. Хомяк забился за холодильник. А дальше произошло нечто невообразимое. Мой домашний раскормленный кот, лапа которого ни разу в жизни не ступала за порог человеческой квартиры, вся физическая активность которого заключалась в прогулках от дивана до миски с едой и обратно, который никогда в жизни не охотился и вообще в глаза не видел никакой живности, кроме птиц за окном - так вот этот ни на что, казалось бы, не годный старый жирный кот двое суток не отходил от холодильника. Шерсть стояла на нем дыбом, глаза с расширенными зрачками не моргали, все его тело сделалось стальным, он почти не отвлекался даже на то, чтобы поесть. И что бы ты думала? Через два дня он изловчился и отловил-таки хомяка! Но я был поражен даже не столько тем, что его инстинкты не угасли. Больше всего меня поразило то, что его мышцы не атрофировались, он не утратил маневренности и скорости реакций. Стоит человеку не походить в спортзал пару месяцев, и он полностью теряет физическую форму. Много ты знаешь людей, которые сумели бы выследить и поймать добычу, если бы им вдруг это понадобилось?

- А тот твой кот разве не был массажистом? - немного невпопад, не придумав ничего другого, вопросом на вопрос ответила она, чтобы поддержать разговор: она никогда не знала, как реагировать на риторические вопросы, ответом на которые могло быть только какое-нибудь заставляющее чувствовать себя довольно глупо поддакивающее мычание, а оставлять вопросы раз за разом без ответа было совсем уж по-хамски.

- Не все наши коты массажисты. Бракованные экземпляры, которые не обнаруживают в себе таких талантов, отдают в добрые руки за символическую плату. Когда я приехал к заводчику и увидел, что продается «некондиционный» котенок, я испытал какое-то... радикальное, если можно так выразиться, чувство протеста. Ну как так можно, это же живая душа, а ее «уценили»...

Ее недоеденная картофельная котлета остывала на тарелке, но она боялась спугнуть устроившегося у нее на шее зверька.

Саша подъехал ближе и начал кормить ее, и будь на его месте кто-то другой, она почувствовала бы себя неловко, но Саше каким-то непостижимым образом удавалось сделать ситуацию такой, что она ничуть не выглядела дурацкой.

- У моего соседа по палате было два кота. Одного он подобрал на улице, второй - вышколенный «британец». Породистый аристократ не доставлял абсолютно никаких проблем. Он аккуратно ел, законопослушно ходил на лоток, никуда не лез. А вот дворовый приемыш вечно пытался спрятать где-нибудь за диванной подушкой остатки еды на черный день, в упор не признавал лотка, безбожно драл обои со шторами и опрокидывал горшки с цветами. Он в прямом смысле лез на стены от неизрасходованной, разрывающей его на части энергии, которую ему некуда было девать в тесной человеческой квартире. Комнатный смерч, домашнее стихийное бедствие. Пока мой знакомый лежал в больнице, за котами присматривала его мать. Однажды она забыла закрыть окно, и этот бич божий выпал с третьего этажа. Он остался жив-живехонек, ушиб лапу только. Успокаивая мать, мой приятель в шутку предложил не лечить мелкого гаденыша: от хромого разрухи от него стало существенно меньше.

- Я больше не хочу, - отказалась она от очередной поднесенной Сашей к ее рту порции - он так и продолжал кормить ее в течение всего своего рассказа. - Но я бы выпила еще вина.

Саша положил вилку на тарелку и разлил по бокалам остатки из бутылки, которую они захватили с собой из ее спальни.

- Однажды в очереди перед кабинетом врача я наблюдал одну очень показательную картину, - Саша убрал пустую бутылку в пластиковый мусорный контейнер, закрепленный под столиком. - На скамейке напротив меня сидела бабушка с внучкой. Девочке было лет семь. Она была очень худенькой, с такими двумя некрасивыми жиденькими косичками с огромными бантами на концах. Никогда, кстати, не понимал, в чем секрет популярности этой на редкость уродливой детской прически. Ребенок беспокоился, было видно, что ему страшно. Дети боятся больниц, их пугает большое скопление незнакомых людей вокруг. Девочка постоянно липла к бабушке, пыталась как-то прижаться к ней, взять за руку, зашиться к ней под подмышку. Но милая бабуля снова и снова отталкивала ее, шипела, цыкала и фыркала. Она не на секунду не замолкала. Воспитательные камлания не затихали ни на миг, пономарские причитания лились и лились без малейших пауз. «Сядь на место и успокойся! Ты можешь хоть несколько минут посидеть спокойно? Чтобы я еще раз пошла с тобой куда-нибудь! Это все мамочка твоя! Пока жареный петух не клюнет в одно место, не пошевелится, ничего не делает вовремя, а потом не успевает ничего, носится, как укушенная в одно место! А ты ей помогай! Сядь на место, кому сказано! Нет, я не куплю тебе никакую раскраску, и так у тебя их уже... хоть ешь одним местом! Это все мамочка твоя - разбаловала тебя дальше некуда, целует тебя в одно место. Если ты сейчас же не закроешь свой рот, я оставлю тебя здесь и уйду! Чтобы я еще раз с тобой куда-нибудь! Мне мои нервы дороже. Будут просить - пошлю в одно место. Нет, я не буду брать тебя на руки, такую кобылицу! Последний раз повторяю - сядь на место! Или я сейчас спущу с тебя штаны и так отхожу по одному месту, что ты у меня неделю потом сидеть не сможешь!». Я не утрирую. Я целиком записал эту тираду тогда, она в своем роде само совершенство. Бабушка сумела собрать в одном целостном тексте все существующие устойчивые выражения со словом «место». Ничего не напоминает? «Место!». «Место!». «Место!». В итоге бабушка, конечно же, довела ребенка до полноценной истерики. Девочка уже просто ничего не соображала. Я и сам был на грани, меня всего трясло. В вашем обществе тоже существует негласный запрет на действие. Идеальный член общества - это неподвижный член общества. Любое воспитание это ничто иное как стреноживание. Одергивания, передергивание, обесценивание, насмешки, деструктивная критика, унижение, запугивание - все это намного более действенно, чем физическое насилие. Окрик пригвождает к месту надежней любого молотка. А у вас непревзойденно умеют заколачивать гвозди в крышку гроба. Со скоростью швейной машинки безупречно ровной строчкой по всему периметру крышки.

- Саша, к чему ты клонишь?

- Я дойду до сути. Я просто хочу, чтобы не осталось лакун. Я же говорю - у меня была заготовлена речь, - улыбнулся Саша.

О чем-то задумавшись, он на какое-то время застыл, продолжая улыбаться.

Он даже не подозревает, какая сексуальная у него улыбка.

Она никогда не любила целоваться. Когда кто-то по-родственному смачно чмокал ее в щеку, она, стараясь сделать это максимально незаметно, чтобы никого не обидеть, всякий раз плечом вытирала мокрый след, и уж тем более не любила она поцелуев в губы. Далеко не ко всяким губам хочется прикасаться, а даже и с обладателем красивых губ далеко не всегда поцелуй бывает по-настоящему приятным. По-настоящему приятным поцелуй вообще бывает крайне редко. Считается, что ничего сложного тут нет, этому не нужно учиться и не надо уметь, потому как это получается - хорошо, само собой, получается - самопроизвольно и у всех, что, конечно же, не совсем так.

Прежде чем прижаться к чужим губам, нужно добиться, чтобы под уздечкой языка выделилась прозрачная влага со вкусом родниковой воды. Это происходит, когда голоден или думаешь о чем-то вкусном, но ее выработку можно вызвать и намеренно. Выступившую жидкость надо распределить по всей полости рта, как бы ополаскивая его, что освежает дыхание, и провести по губам кончиком языка, избавляя их от сухости и липкости. И только после этого, сглотнув, можно приблизиться к чужому лицу, стараясь не расслаблять губ, чуть напрягая их, что делает их приятно-упругими, не рыхлыми, и позволяет избегать нечаянных прикусываний.

Уличив себя в этих «крамольных» мыслях, она так смутилась, что даже слегка покраснела, словно бы Саша мог услышать, о чем она думает. Ее бросило в жар и она откинула пуховый плед, забыв о том, что с некоторых пор на ней надето не ее относительно целомудренное платье, а сашина рубашка, еще и задравшаяся под пледом. Она сразу же укрылась обратно, бросив на Сашу быстрый обескураженный взгляд, чтобы оценить его реакцию на это ее непредумышленное обнажение.

- Какая же ты красивая! - Саша даже не попытался сделать вид, будто ничего не заметил.

Недовольный ее дерганьем, кот перебрался с ее шеи к ней на колени. Стало еще более жарко, но чтобы не спугнуть привереду, приходилось терпеть.

- Как-то кот опрокинул на мой ноутбук чашку кофе, - чтобы не смущать ее еще больше, ушел от только что случившегося полудвусмысленного мини-инцидента Саша. - Вместе с компьютером пропала очень важная и большая работа, которую я уже почти закончил. Я думал, я его прибью. Я орал как оглашенный. Я даже охрип, - она с сомнением взглянула на Сашу, которого никогда не видела и не смогла бы представить в состоянии аффекта. - Пропала действительно очень большая и очень важная работа, - словно пытаясь убедить ее в том, что такое все-таки возможно, продолжал упорствовать в своем публичном самоизобличении Саша. - Придя в себя, я попытался загладить вину и помириться с ним. Но стоило мне только попытаться приблизиться, кот начинал со всех лап уносить от меня меня лапы. Я гонялся за ним по всему дому. Наконец, мне удалось загнать его в угол. Он больше не пытался убегать, просто лег на пол и замер. Все его тело словно окаменело. Я никогда такого не видел. Это было похоже на трупное окоченение. Видимо, это сработали какие-то отголоски древнего инстинкта, благодаря которому многие живые организмы могут притворяться мертвыми в ситуации опасности. Ведь стратегий спасения от врага, как известно, известно всего три. «Замри!», «Беги!», «Дерись!».

- Четыре, - зачем-то возразила она.

- Что? - переспросил Саша.

- Четыре стратегии. Четвертая - «Попытайся понравиться». Но это только для самок.

- А, ну да, - Саша немного помолчал, вспоминая, на чем он остановился. - Так вот. В племени обезьян, не помню какого вида, да это и не принципиально, новый вожак первым делом убивает детенышей своего свергнутого предшественника, но не всех. Он не трогает младенцев, еще висящих на матерях и не путающихся под ногами, и подростков, уже имеющих представление об иерархии и усвоивших главные правила общежития. «В глаза доминанту не смотри!», «Зубы не скаль!», «Почаще принимай позу демонстрации подчинения!». По всей видимости, стратегия «Замри!» оказалась наиболее эволюционно выигрышной как при общении с врагами, так и при общении со своими же, и намертво закрепилась в человеческих генах. И теперь это состояние - состояние тела, притворившегося мертвым - для большинства людей стало их преобладающим состоянием в жизни.

Кот сладко спал у нее на коленях, умилительно посапывая и покряхтывая, как ребенок. Его лапки чуть подрагивали, словно и во сне он продолжал делать свое славное дело, время от времени он вздрагивал всем тельцем, вызывая у нее материнское желание взять его на ручки и побаюкать.

- Есть хорошее определение - "покладистый". Всегда готовый укладываться ничком. Умеет русский язык, это да, называть вещи своими именами.

В этот момент в дверь позвонили. Испуганный резким звуком, кот вскочил и, пулей сорвавшись с ее колен, взметнулся по специально обтянутому для них канатом столбу на второй этаж.

- Это за посудой, - взглянул на монитор на подлокотнике своего кресла Саша. - Ты больше не будешь?

Она отрицательно покачала головой.

Она забрала вазу с цветами, и Саша откатил столик к двери сотруднику службы доставки.

Поставив цветы на подоконник, она, воспользовавшись паузой, пошла в туалет.

Следом за ней через специально вырезанный внизу двери лаз прошмыгнул белый кот, и уморительно раскорячившись, пристроился на лотке в углу. Закончив свои дела, кот спрыгнул на пол, а створки дна лотка раскрылись и использованный бентонитовый наполнитель ссыпался в мусоропровод. Опорожненный лоток обрызгало дезинфицирующим составом из закрепленных над ним пульверизаторов, после чего створки вернулись в исходное положение. Из дозаторов во влажный лоток насыпался чистый наполнитель - в помещении густо запахло мокрой глиной и глиняной пылью.

Помыв руки, она вернулась в гостиную.

- Я здесь, - позвал Саша из кухни. - Будешь кофе?

- Буду, - она прошла на кухню и присела на подоконник.

Небо заволокло тучами, в доме сделалось темно. Среагировав на снижение освещенности, над кухонным островом и вдоль плинтусов загорелась автоматическая подсветка.

Саша нажимал на какие-то кнопки на сенсорной панели на столе, и дверцы холодильника и шкафчиков сами открывались и закрывались, сами выдвигались и задвигались ящики с продуктами и полки с посудой, сами включались разные приборы и приходили в движение манипуляторы. В зависимости от месторасположения кулинара, подсветка над разделочным столом то разгоралась, то снова становилась приглушенной, когда Саша отъезжал в сторону: как и все комнаты в сашином доме, кухня напоминала суперсовременную научную лабораторию или что угодно еще, но только не человеческое жилище.

- Знаешь, что больше всего повергало меня в шок в вашем обществе? Такой феномен как депрессия. У человека есть все. Здоровье, привлекательная внешность, хорошее жилье, семья, работа, даже признание какое-никакое. Но человек не притворяясь, не строя из себя некую утонченную натуру с тонкой душевной организацией, чувствует себя глубоко и всецело несчастным вплоть до появления суицидальных настроений. Он не видит смысла жизни - вообще и своей в частности. Одна женщина-врач как-то делала мне УЗИ и разоткровенничалась со мной. У нее в жизни на тот момент все складывалось как-то подозрительно слишком хорошо. Дочь счастливо вышла замуж и поступила в аспирантуру престижного университета, сын-школьник подавал большие надежды в спорте, муж получил крупную денежную премию. А она жила в непроходящей тревоге, что с ней вот-вот обязательно случится что-то плохое. У нее диагностируют онкологию, или самолет, на котором они с супругом собрались лететь на море, разобьется. Человеческое сознание панически боится благополучия и отчаянно противится ему.

Саша разлил молоко по чашкам.

- Единственная сверхзадача, которая стоит перед живым существом в природе - выживание и размножение. На протяжении всей истории человечества оба эти процесса - самосохранение и выращивание детенышей - требовало колоссальных физических усилий. Именно эта нагрузка и свидетельствовала о востребованности особи и поощрялась ее генетическими программами путем выброса в кровь эндорфинов. Когда физической нагрузки нет, нужные гормоны и нейромедиаторы не вырабатываются. Депрессия это заложенный самой природой механизм выбраковки и «самоликвидации» неэффективных или ставших ненужными особей. Раз нагрузки нет, значит, потомства нет, или оно уже выращено. А раз эта особь больше не нужна, то зачем она будет тратить ограниченные пищевые ресурсы? Программа поддержания интереса к жизни выключается, выработка жизненно важных стимуляторов прекращается. Человек должен быть постоянно чем-то занят, он должен физически уставать, потому что человек бездеятельный с точки зрения его же собственных генетических установок это бесполезный лишний рот, и только. Ничего личного, просто биология. А человек благополучный это человек бездеятельный. У нас - поверишь? - депрессии нет. Просто нет. Когда для того, чтобы помыться в душе, приготовить себе поесть, уложить себя в кровать вечером тебе требуется столько времени и сил - тебе не до высшего смысла жизни. Тебе попросту некогда задуматься и осознать, насколько бессмысленно твое существование - ты слишком им занят. Легионы психологов и производителей антидепрессантов не могут дать вам того, что здесь у нас человек получает в полном объеме просто так. Благословенную возможность неосмысления происходящего.

- Ты же сам говорил, что бездействие это самое любимое человеком состояние.

- Человек очень шизофренично устроен. С одной стороны, его генетические программы толкают его бороться за жизнь не на жизнь, а насмерть. С другой стороны, наиболее выигрышной с точки зрения эволюции оказалась стратегия копателей корешков, предпочитающих проводить жизнь по возможности в позе трупа. На протяжении всей своей истории человечество пыталось измыслить, как согласовать эти две разнонаправленные программы. И рыбку съесть, и в воду не лезть.

- Искусственно созданное неблагополучие - единственное спасение от бессмысленности бытия?

- А еще лучше - симуляция неблагополучия, - разлив кофе по чашкам, Саша приглашающе подвинул одну из них в ее сторону. - Имитация деятельности и сублимация собственной незаменимости.

- Что ты имеешь ввиду?

- Борьба с вымышленными, несуществующими или сильно преувеличенными угрозами. Ну как, например, та же фиктивная пандемия с последующим лечением бессимптомной болезни лекарственными препаратами не только с недоказанной эффективностью - с доказанной неэффективностью. Активизм и акционизм всех толков. Политический квазиактивизм, экоактивизм, феминизм, выступления за права меньшинств, волонтерские движения по сбору и сортировке мусора, приюты для бездомных животных. И делать ничего не надо, и сутки напролет занят, и не абы-чем - спасением мира. Это даже не бег в хомячьем колесе. Это горячечная давка за воображаемые медали за липовую победу в гонках в фантомном хомячьем колесе. Строжайшее общественное табу на разоблачения голых королей и диктат идеологии «будь проще» - весьма изобретательная, надо признать, техника по извлечению рыбки из пруда без погружения в оный. Но, как говорится, чем бы дитя не тешилось, лишь бы не вешалось.

Она взяла свою чашку и вернулась с ней на подоконник.

- Так что одно из трех. Либо искусственно созданные рабочие места с принуждением к труду. Либо искусственно созданные уважительные причины не работать. Либо создание видимости работы, - Саша достал из аптечки в кресле пластинку таблеток и еще раз принял лекарство.

- Еще одна, кстати, парадоксальная причина развития депрессии - изобретение обезболивающих средств, - добавил он, помахивая серебристым блистером, который держал в руке. - Казалось бы, величайшее благо, позволяющее избегать страданий, имеет свою обратную темную сторону. Неработающие рецепторы атрофируются и становятся неспособными воспринимать и приятные ощущения тоже. Нечувствительный к боли человек становится нечувствительным вообще, в принципе. Его, как в старом анекдоте про сломанные шарики, ничего не радует. На войне депрессии не бывает.

- Насморка. На войне не бывает насморка, - снова зачем-то поправила она Сашу, хотя ее уточнение никакого дополнительного смысла не вносило.

- А депрессия, ты думаешь, бывает?

Она поставила кружку на подоконник и потерла пальцами виски.

- Саш, я устала.

Кору мозга «саднило», словно она натерла на ней кровавые мозоли. Оба полушария, словно отекшие от переутомления, распирали черепную коробку изнутри.

- Прогуляемся? Я бы показал тебе город.

- Сама хотела предложить.

Саша убрал их чашки в посудомоечную машину.

Одевшись, они проехали в техническое помещение. Следуя сашиным указаниям, она «состыковалась» с установкой для подзарядки, чтобы поменять аккумулятор на своем кресле, после чего заехала под закрепленный над полом изогнутый пластиковый экран. Экран опустился на спинку, подлокотники и подножку кресла, образовав с ним полностью закрытую прозрачную капсулу.

- Там на подлокотнике есть кнопка, включающая переговорное устройство. Видишь ее? - постучал Саша по ее лобовому окну, закончив с заменой своего аккумулятора.

Она нажала на указанную кнопку.

Саша тоже «надел» на свое кресло экран и она услышала в динамике его отчетливый голос:

- Ну что, поехали?

 

 

 

…на черной-черной тумбе,  на черной-черной скатерти…

 

 

Это все вранье!

Какая чушь!

Бред полнейший.

Какой бардак в голове!

Глупозеро же лютое, не?

Еще один доморощенный кухонный философ выискался. Открыл дырку в собственной заднице. Переделыватель мира хренов. Иди лучше займись делом. Помой посуду. Табуретку сколоти…

Мозги куриные.

Мне вас просто жалко… по всему видно, что у вас просто-напросто было несчастливое детство… Мне вас искренне очень жаль… И детей ваших жаль. Автор достоин жалости… Его надо просто пожалеть…

Просто вам не встретилась та единственная, рядом с которой мир окрасится удивительными красками. Мир не так плох, поверьте! Почему вы видите все только в черных тонах? Мир это не только черное и белое, поймите же вы это, наконец!

Так свинья грязи, как известно, везде найдет…

Ты, урод, мудак, вообще!

Что ты несешь? Я так в тебе разочарован!

Н-да…

Очередной высер графомана-самоучки.

Унылое гавно.

Ниасилил. Много букаф.

Убей себя, чмо!

Друзья, не стоит так кипятиться! Автор - несчастный человек, его же просто никто не любит, вот он и плюется своей злобой на всех окружающих! Оставьте его в покое, пусть захлебнется в собственной ядовитой блевотине!

Не удивительно, что тебя никто не любит! Никому ты не надо! Слышишь? Вали отсюда!

Просто есть люди, как люди, а есть какашки!

Чтоб ты подыхал, а тебе воды никто не подал!

Автор, конечно, переусердствовал в сгущении красок. Усердствовал-усердствовал, да и переусердствовал!

Перестаньте видеть мир черно-белым! Мир гораздо богаче, поверьте! Мир гораздо ярче! У меня за окном, например, малиновки поют на кустике! Яркие алые грудки…

Автор просто неудачник.

Автор просто больной человек. У него же явное психическое заболевание. Ему лечиться надо.

Кое у кого просто проблемы выше шеи.

С чего вы взяли, что вы можете рассуждать об этом? Вы вообще кто? Вы, быть может, великий ученый? Политолог? Социолог? Психолог, на худой конец? Ты, блядь, кто такой вообще? Кто дал тебе право вякать?

У автора просто белая горячка, это ж сразу видно.

Каждый видит только то, что хочет видеть. Нужно просто выбрать, что ты хочешь видеть, и видеть только это. А все остальное не видеть. Все просто.

В жопу за умом сходи, а?

Да кому ты нада?

У автора спермотоксикоз обострился походу…

Больной на всю голову.

Аффтар, убей себя!

Чтоб тебя, паскуду, сволочь, мразь, суку последнюю порвали на куски! Чтоб тебе бутылкой разворотили…

 

 

Кресло управлялось координатным устройством в передней части подлокотника. Кисть удобно располагалась на эргономичной полусфере с приятным на ощупь замшевым покрытием, клавиши чутко реагировали на малейшее движение ее пальцев еще до того, как она успевала ими пошевелить, так что порой начинало казаться, что кресло не просто читает - предвосхищает ее мысли, поэтому ни малейших затруднений с вождением специфического транспортного средства у нее не возникло, словно бы она всю жизнь только так и передвигалась.

Они катились по пустынной широкой дороге вдоль невысоких однотипных и однотипно ухоженных домов. Повсюду царила образцовая чистота и порядок, но это было какое-то «роботизированное», неживое благоустройство, создаваемое чем-то или кем-то, не любившим место, которое убирал, выполнявшим свою работу механически, без желания сделать кому-то хорошо, не наполнившим пространство хоть немного человеческим теплом.

Дорожное полотно было прорезиненным и нескользящим, как покрытие стадиона. По пластику купола барабанили увесистые капли начавшегося дождя, дворники размеренно смахивали соскальзывающих с выпуклой поверхности вертких головастиков струй.

- Это станция для подзарядки аккумуляторов кресел, это автоматы по продаже продуктов, это мини-медпункт. В таких пунктах можно самостоятельно измерить пульс, температуру, давление, сделать анализ крови и получить нужные лекарства, или вызвать бригаду медиков, - объяснял Саша назначение разнообразных строений, мимо которых они проезжали. - Включи подогрев сиденья, если тебе холодно.

Она попросила свое кресло выполнить рекомендованную услугу.

- Не хочешь, кстати, какую-нибудь шоколадку?

Она неопределенно пожала плечами.

Подъехав к одному из продуктовых автоматов, они открыли свои капсулы: ее экран сложился сзади гармошкой, как в кабриолете, створки сашиной капсулы разомкнулись, словно раскололся ледяной кокон, и разошлись в противоположные стороны. Саша настоятельно советовал вафельные батончики с лакрицей, она вновь лишь равнодушно пожала плечами - батончик так батончик. Положив протянутую Сашей сладость в нишу во внутренней боковине кресла, она закрыла свою капсулу и они отправились дальше.

По пути им время от времени встречались немногочисленные прохожие - проезжие - Саша приветственно махал им рукой. Всякий раз она ловила на себе изучающие и не сказать чтобы дружелюбные взгляды: приветливость, пусть даже в ее формальной американской разновидности, похоже, не считалась здесь чем-то обязательным.

Выехав на набережную большого красивого озера, пока еще покрытого льдом, они остановились у высокой железной скульптуры в виде маяка.

- Согласен, очень экстравагантное для нашего города, в котором отродясь не было ни одного корабля, дизайнерское решение, - догадался о ее недоумении Саша. - Маяк, который не может светить, метафорически освещающий путь тем, кто никогда не сможет отправиться в путь.

- Скоро вскроется, - предсказал Саша, глядя на простирающуюся перед ними до самого горизонта ледяную пустошь.

Она «покатала» эту впервые услышанную формулировку по небу, как глоток вкусного вина - новая фраза очень понравилась ей.

Почти физически ощущалось, какие масштабные процессы идут внутри этой экологической системы, как меняется структура тающего льда, набирается мощи прибывающая под его истончающейся монолитной плитой вода и ускоряется циркуляция воздушных потоков над бескрайним ледяным настилом. Казалось, ветер дует со всех сторон одновременно - сверху, снизу, справа, слева - его как-то очень много и он сразу всюду.

Надрывно кричали чайки, и их рыдательные вопли запустили в ней целый каскад ассоциаций.

В детстве в родительском доме на стене в гостиной висел привезенный с отдыха на южном море сувенир - золотистого цвета пластмассовый якорь с небольшой фотографией горно-морского пейзажа, размещенного между двумя зубцами. В этом якоре у нее вызывало отторжение все, каждая деталь: пошлая, облупившаяся по краям краска, устрашающие, даже в пластмассовом исполнении, острия зубцов, шаблонный вид на картинке, цепь с крупными звеньями, оплетающая, как змея рюмку на аптекарской эмблеме, овал фотографии, словно бы воду, изображенную на ней, заковали в кандалы.

У нее всегда вызывало отторжение все, что было связано с «корабельно-морской» романтикой. Она родилась и выросла в маленькой сухопутной стране, не только не имеющей больших акваторий, в которой, вдобавок ко всему, осушили болота, что обескровило и без того маловодные реки и озера. А потому представление о всевозможных гидротехнических сооружениях она имела самое отдаленное и смутное. Она в глаза не видела шлюзов, не до конца понимала, чем отличаются плотины от дамб, не знала принципов работы гидроэлектростанций, знала лишь, что все перечисленное это нечто монументальное, когда много железа и бетона, и когда все это черное, лязгающее, скрежещущее, громыхающее, склизкое от ила и вызывающее желание притвориться мертвым от страха.

Все ее самые жуткие ночные кошмары были связаны с водой.

Ей то снилось море со стометровой, вставшей стеной волной, особенно ужасающей тем, что это апокалиптичное цунами поднималось на абсолютно ровной и безмятежной красивой водной глади, поднималась внезапно, этот момент ты даже не успевал уловить. Только что ты видел умиротворенную бирюзу до горизонта, чувствовал зарождающийся внутри безотчетный животный ужас, ничем, казалось бы, не обоснованный, а вот уже все твои самые леденящие кровь предчувствия становились явью, представали перед глазами во всей своей неотвратимости, оправдывая все твое глубинное недоверие к этой неукротимой непредсказуемой стихии.

То ей снилось обезвоженное русло реки, по которому она двигалась, всеми позвонками ощущая нарастающую, наливающуюся свинцом угрозу за спиной, и едва она успевала вскарабкаться на высокий обрывистый берег, промерзший и заснеженный, как в покинутый ею каньон со скоростью сверхскоростного поезда с дьявольским ревом врывался многотонный поток воды, прорвавший плотину где-то выше по течению.

То она видела во снах до краев заполненные черными стоячими водами искусственные прямоугольные котлованы неизмеримой глубины, начинавшейся не постепенно, а сразу же у береговой линии, под инфернальным зеркалом поверхности которых скрывались - она знала, чувствовала это всеми ядрами всех своих нейронов - непредставимые кладбища затонувших кораблей и, почему-то - танков, тракторов, грузовиков и самолетов.

А еще больше ее пугали сны, в которых она брела через безбрежный, во все концы от горизонта до горизонта, водоем по какому-то плавучему мосту-желобу, проложенному прямо по воде, утопленному в ней - вода стояла вровень с бортами. Ненадежный неверный эрзац твердой почвы под ногами посреди подступающего со всех сторон антипространства.

Проломы в деревянных причалах, раскуроченные перила старых развалившихся мостов, пробоины в лодках, открытые колодцы, заброшенные водонапорные башни - все, что призвано защищать от воды, управлять ею, помогать перебраться через нее, по ней, все, что могло не справиться с этой своей функцией и подвести, вызывало в ней иррациональный ужас.

Они сидели рядом, Саша смотрел перед собой отсутствующим взглядом. Похожий в своей экзотической капсуле на посланника иноземной цивилизации, космически одинокого межгалактического странника, потерявшегося где-то на необжитых окраинах звездных скоплений, он, находясь на расстоянии вытянутой руки, вдруг показался ей недостижимо отдалившимся. Ей срочно, не теряя ни секунды, захотелось сократить эту дистанцию длиною в несколько световых лет, почему-то возникшую между ними.

Она подъехала к нему вплотную и открыла свою капсулу. Саша вздрогнул, словно очнувшись, и тоже открыл свою.

Еще некоторое время они сидели в молчании. Она перебирала в уме темы для разговора и уже собралась было озвучить какую-нибудь банальность о красоте пейзажа или погоде, как ей вспомнилось - она «вселилась» в саму себя - в тот день, когда они занимались любовью второй раз.

Встретившись на следующий день после происшествия на берегу реки, она, стараясь как бы ненарочно держаться от молодого человека подальше, фальшиво-оживленно, с уже не совсем здоровой возбужденностью, безудержно сыпала и сыпала теми самыми «пейзажно-погодными» банальностями, всячески избегая касаться новых обстоятельств в их взаимоотношениях, пока Саша не прервал этот ее слегка отдающий истерикой «бег на месте».

- Прости, - перебил он очередной ее пассаж ни о чем. - Я очень тебя хочу.

Он смотрел на нее с откровенной мольбой, понимая, что так и о таком не просят, но он просил, и именно так - прямым текстом, не прячась в иносказания и полунамеки, глядя прямо в глаза, каким-то чудом умудряясь не выглядеть при этом бедным родственником, выпрашивающим подаяние.

- Пожалуйста. Пожалуйста. Я очень тебя прошу.

В женском подсознании живет стойкий архаический - архетипический - страх перед мужчиной, подспудное инстинктивное опасение намного превосходящей физической силы. Которое, однако, вместе с тем парадоксальным образом прекрасно уживается с непоколебимой женской убежденностью в безграничном женском всевластии над мужчиной, неосторожно взращенной в женщинах самими мужчинами их вольной, а чаще невольной демонстрацией отсутствия у них иммунитета к женской притягательности. Она смотрела на Сашу тогда, остро ощущая это шизофреническое раздвоение: торжество и упоение, почти злорадное, его бессилием перед ней, с одновременным осознанием своей полной неспособности противиться этой мужской требовательности и прозвучавшему требованию, являвшемуся просьбой только по форме. Она сомнамбулически приблизилась к нему на ватных ногах и, плохо удерживая равновесие, не совсем грациозно опустилась ему на колени в «позицию всадницы», не очень понимая, что делать дальше. Но едва она оказалась в зоне доступа, как Саша традиционно перехватил инициативу. Обняв ее за талию одной рукой, второй рукой он проник между ними - она лишь чуть приподнималась, помогая ему направить себя - как обычно, не раздеваясь, без лишних слов, затянутых формальных прелюдий и прочих дежурных ритуальных хождений вокруг да около. И хотя считается, что доминирующим является партнер, находящийся сверху, Саше удавалось контролировать ситуацию даже в этом невыгодном для него положении. Она хотела расстегнуть пуговицы его рубашки, чтобы прикоснуться к нему и ощутить тепло его тела, но вообще не могла высвободить рук, так сильно, словно забывшись, он прижимал ее к себе - то ли чтобы ее, вечно трусливо ускользающую беглянку, удержать, то ли чтобы удержаться за нее самому.

- О чем ты задумалась? - выдернул ее из ее спонтанного самогипноза сашин голос.

Чуть подавшись вперед, он провел подушечкой большого пальца по молнии нагрудного кармана ее куртки от ключицы и ниже - бездумно-бесцельно, без всякой задней мысли, жестом, которым люди смахивают с плеча собеседника несуществующую соринку или поправляют несуществующую же складочку.

На ней были надеты его рубашка, шерстяной исландский свитер и толстая зимняя куртка, но это его поглаживание - такое «ничего такого» - внезапно оказалось настолько интимным и проникновенным, что даже будь она полностью раздетой, его прикосновение не смогло бы быть более электризующим. Она так долго и пронзительно ощущала «дорожку», прочерченную его пальцем по ее груди, что у нее даже слегка разнылась мышцы шеи и лопатки, как от долгого ношения тяжелой сумки на одном плече.

Их кресла были так близко, что сферы их личного пространства давно перекрывали друг друга, но человеческие существа - удивительные, феноменальные живые организмы: окажись на таком расстоянии два разнополых представителя любого другого вида и, даже будь между ними стена до неба, они всеми силами искали и нашли бы способ добраться до вожделенного партнера. Людей же надежнее всяких стен, решеток, клубов колючей проволоки и заминированных трасс удерживает непроходимая гиблая топь из всевозможных «нельзя», «так не принято», «как это будет выглядеть?», «что обо мне подумают?», «девочки не делают первый шаг» и прочая.

Читая в произведениях классиков о том, как любовники прошлых веков «теряли голову» и «безумствовали» от захлестнувшей их неодолимой страсти, она всякий раз скептично морщилась - подобная эмоциональность современному сознанию кажется психологически недостоверной, раздражающе чрезмерной и вопиюще неосмотрительной. Современный человек физически не способен «терять голову» от какого бы то ни было желания, потому что у него нет никаких желаний вообще. Ему более чем достаточно даже одного - а в человеческой памяти их многие и многие сотни - ничтожнейшего «а если», микроскопического «а вдруг», пустяковейшего «кабы чего не вышло» - чтобы начисто отбить любой душевный порыв.

Саша взял ее руку и сжал, будто пытаясь привести ее в чувство.

- Я хочу, чтобы ты была со мной.

- Саша, дай мне время…

- Мы и так уже потеряли его слишком много. Непростительно много.

Она ощутила, как вдоль позвоночника осыпалась ледяная крошка. Что-то в сашином голосе, или позе, или взгляде, какое-то царапающее вкрапление, какое-то неуловимое изменение в его зрачках задело, как легкий порыв сквозняка, ее чувствительные внутренние тревожные колокольчики.

Саша не собирался отпускать ее. Не собирался с самого начала. Он за этим и приехал.

Разозлившись на себя, она окоротила своего внутреннего параноика. Это же Саша. «Ее» Саша. Единственный мужчина, в почти родительской доброжелательности которого не приходилось сомневаться, которого она меньше всего хотела бы подозревать и который меньше, чем кто-либо, давал бы повод для такого рода отвратительных подозрений.

Да и не станет же он удерживать ее здесь в плену - да и как он смог бы сделать это?

Но пробежавшая внутри рябь смутной тревоги до конца так и не улеглась. В какой-то момент она даже поймала себя на том, что начала неосознанно как бы заискивать перед ним и превентивно «выворачивать карманы», как заключенный, выслуживающийся перед надзирателем, посылая ему в надежде предотвратить ужесточение санкций против себя различные невербальные сигналы об отсутствии намерений бежать. Она слышала, в немецком языке есть очень меткое определение для такого типа поведения - «кормление дракона»: попытки заговорить зубы, на всякий случай загодя задобрить вспыльчивого домашнего или не домашнего тирана.

- Почему ты уехал тогда, Саша? Ты говорил, что после выписки из больницы хотел остаться у нас. Почему не остался, почему так резко все бросил? - задала она вопрос, мучивший ее все эти восемь лет.

- А вот это и есть та самая суть, к которой я все пытаюсь подойти, - Саша немного помолчал, словно прикидывая, с чего лучше было бы начать.

- Да, я не хотел жить так, - невыразительным жестом обвел он вокруг указательным пальцем. - Я хотел, чтобы все было по-другому. Но главная ошибка человеческого мышления заключается в том, что вместо того, чтобы, подобно умной рыбе, искать, где лучше, человек зачем-то начинает тужиться устроить это «как лучше» там, где он находится.

Саша говорил с самоиронией - неубедительной, но не потому, что он находил обсуждаемые материи слишком неприкосновенными, чтобы иронизировать над ними. Пытаясь найти наиболее точное определение для его состояния, она поняла, что правильнее всего было бы назвать это «ему скучно». Скучно и неинтересно вспоминать обо всем этом. Это был давно пройденный для него этап, отрефлексированный вдоль и поперек, исчерпавший себя и уже не способный ранить, а потому переставший казаться заслуживающим того, чтобы тратить на его обсуждение время. И лишь необходимость указать отправные точки и первопричины, которыми он руководствовался в принятии своих решений, вынуждала его поднять эту забытую и ушедшую далеко в прошлое тему.

- Я всей душой верил, что не имею права не поделиться с миром сделанными мною сенсационными открытиями о том, как ошеломительно по-другому может быть все. Вернувшись из больницы, я самоотверженно денно и нощно трудился над этой своей самопровозглашенной прекраснодушной миссией. Я писал и выкладывал в сеть свои рассуждения о порочности нашей идеологии, публиковал свои расследования о той роковой катастрофе на фабрике, разоблачал ублюдочное лицемерие и сволочную своекорыстность нашей тогдашней номенклатуры. Я пламенно пропагандировал радости активного образа жизни и развенчивал заблуждения о невозможности перемен. Я занимался этим лет пять, так что обвинить меня в преступном бездействии никак не получится. Сделанное мною уже более чем можно назвать «сделал все, что мог».

- Почему прекратил?

Саша глубоко вздохнул.

- Почему прекратил... Биологи провели такой эксперимент. К потолку обезьяньей клетки подвесили гроздь бананов, а по прутьям пустили электричество, и когда кто-то из животных пытался достать банан, всех обитателей клетки било током. Естественно, очень скоро обезьяны оставляли всякие попытки добыть лакомство. Тогда одну из обезьян меняли на новую, ничего о заведенных в клетке порядках не знавшую, и отключали ток. Новенькая, конечно же, сразу же тянулась за бананом, ведь ровным счетом ничего не мешало ей в этом. Кроме аборигенок, которые каждый раз бросались оттаскивать ее от заветной цели. Одуревшая помятая новоселка отряхивалась и снова предпринимала робкую попытку разжиться угощением, искренне не понимая, почему нельзя, если совершенно точно можно, но ее снова и снова дубасили бдительные соседки. Вскорости новенькая также прекращала все свои дерзновенные поползновения. В это время еще одну из старожилок меняли на свежую кровь, и ситуация повторялась один в один, причем старательнее всех отделывала несведущую новенькую предыдущая новенькая. В какой-то момент в клетке полностью обновлялся весь состав. То есть, в какой-то момент в клетке собирались животные, которых никогда в жизни не било током при попытке достать банан, но которые все равно испытывали перед этим актом священный страх и трепет. Сломить установившийся ход вещей удавалось в случае, если в клетку подсаживали сразу несколько новых обезьян, способных дать отпор замшелым патриархам, либо же если новая обезьяна оказывалась достаточно большой и стрессоустойчивой, чтобы в одиночку противостоять всему враждебному сообществу. Этот эксперимент объясняет живучесть традиций, но интересно не это. Гораздо интереснее другое. Феномен сдавшейся обезьяны. Ведь она знает, что она права. Она прекрасно знает о бессмысленности безнадежно устаревших табу. Понятно, почему она отступает. Но почему она становится фанатичным апологетом культа, весь идиотизм которой для нее очевиден? Я ответил на твой вопрос?

Она вопросительно посмотрела на молодого человека.

- Я эта сдавшаяся обезьяна, - вот так, не пряча глаз, называя вещи своими именами, не пытаясь чего-то недоговорить, приврать или приукрасить, не боясь чужой не-снисходительности, не сутулясь и не пятясь, будничным констатирующим тоном расписался в своем поражении Саша.

- Попав в клетку, первое время ты думаешь, что все вокруг, - он снова нарисовал пальцем круг в воздухе, - просто не понимают чего-то. Просто не видят каких-то вещей, не дошли до них пока. И если ты сейчас все всем расскажешь, доходчиво по пунктам растолкуешь, растормошишь это сонное царство, все сразу все поймут и захлопают в ладоши, радуясь своему прозрению. Злой морок рассеется и настанет совсем, совсем другая жизнь. Ведь в этом лучшем из миров все на самом деле так просто! Это белое, это черное. Белое это белое, черное это черное. Белое всегда белое, а черное всегда черное - для всех. Это же объективная реальность, вот же она, какие еще тут могут быть разночтения и разнотолки?

- Но ты сам только что сказал, что большой и сильной обезьяне удавалось успешно сопротивляться даже в одиночку.

- Побои, настоящие или условные, действительно можно пережить, это полбеды, - с готовностью согласился Саша. - Сложность в другом. Был такой известный эксперимент с цикадами. Если цикад поместить в банку, они с легкостью могут выпрыгнуть наружу. Но если банку на несколько дней накрыть крышкой, то после снятия крышки цикады никогда больше не смогут прыгать выше уровня крышки. Встретившись с таким мощным противодействием среды, ты сам начинаешь сомневаться в своих возможностях и собственной правоте. В собственном здравом уме и твердой памяти. Синдромом самозванца. Понимаешь, все, что ты когда-либо слышал, все стереотипы и клише, все мифы, вся лапша на уши, мешанина популистских лозунгов, весь идеологический шлак, который попал в твои хранилища памяти, становятся частью твоего разума. Гранями призмы, - Саша красивым жестом повращал перед собой расправленной ладонью, - сквозь которую преломляется вся воспринимаемая тобой информация. И даже если со временем ты научишься безошибочно с ходу различать, где твои собственные убеждения, а где навязанные тебе извне, пустые, как вылущенные шишки, все равно значительная часть твоего сознания уже будет забита этим хламом, обломками старых программ, тормозящих твою операционную систему. А вдруг это и вправду ты, а не все эти милые люди вокруг, ошибаешься? А вдруг и вправду все не так, как кажется тебе, а так, как утверждают окружающие? «Кто дал тебе право вякать?» - спросил меня один из моих анонимных комментаторов, - она рассмеялась, потому что это слово в сашиной речи прозвучало непропорционально, а потому комично интеллигентно.

Саша несколько секунд подождал, давая ей отсмеяться.

- Неправильно говорить «кто дал тебе право вякать», - она опять зашлась в приступе не совсем естественного от умственного переутомления смеха, но на этот раз Саша не стал прерываться. - Потому что глагол «вякать» аккурат это и значит - говорить, когда запрещено. Получается, что формулировка «кто дал тебе право вякать?» - это тавтология, «масляное масло». «Кто дал тебе право говорить, когда никто не давал тебе права говорить?». Кто дал тебе право думать и иметь собственное, отличное от общественного мнение? Ты начинаешь смотреть на собственные убеждения с позиций других людей их глазами, начинаешь «думать» их мозгом и с ужасом осознаешь, насколько не в коня корм, насколько эти твои... распинания - нецелевое расходование бисера. Ты начинаешь презирать всех вокруг, сильно, настолько, что кажется, можешь уничтожить весь этот уродливый мир одной только силой своего омерзения.

Сашин скучающий вид и отстраненность вызывали большие сомнения в его способности испытывать настолько экспрессивные, почти экстремистские переживания, и она демонстративно скептично приподняла бровь - он отметил ее реакцию, она видела это, как видела и то, что ему была важна именно такая ее реакция, - но он ничего не сказал и продолжил свой монолог с прежней размеренной повествовательной интонацией.

- Знаешь, я иногда думаю, что было бы, если бы та человекообразная обезьяна, которая первой додумалась взять в руки палку-копалку и использовать ее как орудие труда, не стала бы показывать свое изобретение всем остальным, а только таким же продвинутым товарищам, как она сама? Что было бы, если бы эти обезьяны обособились и существовали бы изолированно? Во все времена подавляющее большинство в любом обществе остервенело отвергало прогресс, отвергало любые новшества, научные открытия и произведения искусства. Во все времена самых талантливых ученых, художников, писателей и музыкантов травили, гнобили, устраивали гонения, морили голодом, ссылали, физически уничтожали. Во все времена основную массу общества устраивал первобытный уклад жизни. Кучка умников, которым больше всех надо, волокла за собой воз с человечеством, не только не способным к самостоятельному развитию - которое на протяжении всей истории всеми правдами и неправдами вставляло палки в колеса этого воза. Всеобщая эволюция - побочный эффект эволюции кучки избранных, распространившийся на все прачеловечество против его воли.

Снова начал накрапывать дождь.

Они закрыли свои капсулы и покатились по пустынному городу назад домой. Быстро сгущалась темнота, на улице один за другим загорались фонари и стильная подсветка газонов перед красивыми домишками. По черному мокрому дорожному полотну уже вовсю бежали яркие и какие-то праздничные, по-домашнему уютные веселые ручейки, оранжевые от света фонарей, словно бы по дороге растекался сам сжиженный свет.

- Одна посетительница моего сайта рассказала мне притчу о том, что буддисты всегда носят с собой прут, чтобы сдвигать в сторону муравьев, которые могут попасться им на пути, - звучал из динамика сашин голос. - Потому что даже непреднамеренное причинение вреда живому созданию наносит непоправимый урон карме. В какой-то момент я начал чувствовать себя гигантским слоном в посудной лавке. Жуком в муравейнике, абсолютно мирным и некровожадным, но большим и... не вмещающимся. От которого одни поломки и зло. Это обусловлено врожденными особенностями - такое устройство мозга и такой объем оперативной памяти, что человек не способен вместить весь требующийся для определенных выводов объем информации. Как говорил Микеланджело, есть те, кто видит, те, кто способны увидеть, если им показать, и те, кто не видит. Существует, к слову, гипотеза, что близорукость имеет чисто психосоматическую причину. У особо восприимчивых детей зрение падает не из-за каких-то физиологических нарушений, а потому что для их сверхчувствительного восприятия слишком болезненны многие явления окружающей реальности. Их организм начинает защищать сам себя, лишая себя каналов поступления травмирующей информации. Нельзя ломать выстроенные психикой самозащиты. Отнимая у калеки костыли, ты не запустишь процесса регенерации, новые ноги у него не отрастут. Так, постепенно, внутри тебя нарастает глобальное чувство вины и жалости к твоим оппонентам, становиться для которых «карающей десницей» ты и в страшном сне, упаси бог, не собирался. Просто тебя так восприняли, потому что любое разногласие люди расценивают исключительно как проявление неуважения и надругательства над тем, что им дорого. А им это по-настоящему дорого. Их трепетное отношение к этой уродливой - с твоей точки зрения - действительности это не самообман и не самовнушение. «Я во многом согласен с вами, - написал мне один из самых адекватных моих читателей. - Но я родился в этом городе, вырос здесь, и не хочу, чтобы о нем говорили плохо». Люди не просто мирятся со всем этим. И вот это стало для меня настоящим открытием и потрясением. Люди это искренне всей душой любят.

Они подъехали к дому Саши. Дверь «гаража» начала «уезжать» наверх при их приближении, распахиваясь им навстречу, как материнская космическая станция, принимающая на борт свои исследовательские зонды.

- Гадкий утенок не имеет права требовать от уток, чтобы те стали лебедями по одной лишь той причине, что лебедя с души воротит от утиного образа жизни, - продолжал Саша, пока они заезжали в техпомещение, дверь так же бесшумно опустилась у них за спиной. - Утки имеют полное неотчуждаемое право быть утками, в чем гадкие утята им отказывают с упорством, достойным лучшего применения. Это лебедь на утиной ферме неуместен. Лебедь на утиной ферме это не лебедь, это - плохая неправильная утка.

Механические манипуляторы тем временем сняли с их кресел купола.

- От ума действительно одно горе. Всем. Мучается гадкий утенок среди уток. Мучаются с гадкими утятами утки. И самые лучшие умы человечества решения этой проблемы так, увы, и не нашли. Как и не существует способа преодолеть «эффект соленого огурца». В банке с солеными огурцами свежий огурец рано или поздно станет соленым, а если в ящике яблок окажется хоть одно подгнившее, вскорости сгниют все яблоки. Но никогда здоровое яблоко не обратит вспять процессы гниения. Гадкий утенок может до некрозов биться об лед. Но - так или иначе, не мытьем, так катаньем, не тушкой, так чучелком, раньше или позже на утиной ферме гадкий утенок станет уткой.

 

 

 

…стоял черный-черный гроб.  В нем под черной-черной крышкой…

 

 

У меня было очень счастливое детство! Я не могу вспомнить о нем ничего плохого!

Наши старые добрые мультики лучшие в мире!

А еще помните, какое вкусное было тогда мороженое?..

Я не хочу быть своим детям другом. Я родитель, а не друг, а дружат они пусть со своими друзьями.

А я считаю, что это и правильно, что родители мне так много запрещали, а то я не знаю, что из меня бы выросло.

Время было такое…

Отец однажды избил меня пакетом с коньками. Я была неуправляемая…

А меня били шлангом от стиральной машины! Бедные наши родители… им и так было нелегко, а еще мы… Как вспомню, так вздрогну - сама себя придушила бы, кажется!

А меня запирали в туалете на несколько часов. А что было делать? Если по-другому не доходит!..

Я считаю, что детей надо лупить! Они же НЕВМЕНЯЕМЫЕ!

Но родители делали это ради нас! Они хотели нам только добра! Они же пытались уберечь нас от ошибок!

А вы так и не ходите в садик? Ой, смотрите, труднехонько же вам потом будет!

К чему это дворянское воспитание?

Разбалуете - наплачетесь потом!

Что за телячьи нежности? Приучите к рукам - потом с рук не спустите!

Ты должна ходить в детский садик. Мама ходит на работу, а ты в садик. Это твоя работа такая! Там социализация, дисциплина и режим.

Что значит не хочу? Никого не волнует, что ты там хочешь! Хочешь-перехочешь. Хотеть не вредно. Я тоже много что хочу, но мама спит и я молчу. Думаешь мне все нравится? Нет, дорогуша, мне тоже много что не нравится. Но представляешь, что было бы, если бы все делали то, что им хочется! Это был бы хаос! Нет слова хочу, есть слово надо! Надо, значит надо! Жизнь не праздник!

А вы не боитесь, что ваш ребенок будет не социализирован? У моей знакомой дочка не ходила в сад. Когда она пришла в школу, учитель сказала: «Сразу видно, что ребенок «домашний». На одном из первых уроков девочка заявила: «Вы не имеете права кричать на меня. Я не понимаю. Объясните, пожалуйста, мне еще раз все спокойным голосом!». А что с ней дальше будет?

 

 

И все-таки снег. Все-таки это был еще снег.

В оранжевом конусе света уличного фонаря за окном природа разыгрывала мистерию агонии зимы. Сверкали подсвеченные росчерки стремительно несущихся вниз снежинок, легко тающих даже от нежаркого тепла лампочки, натужно гудели от ветра провода, из-под плафона валили клубы испарений, такие плотные и густые, будто это был не фонарь, а извергающаяся дымовая пушка. Словно обрадовавшись ей, своему единственному случайному зрителю, фонарь начал уже не для себя - на публику - творить свое священнодействие, стремясь показать как можно больше за как можно меньшее количество времени, чтобы успеть блеснуть всеми своими умениями до того, как она, как все зеваки мира, быстро теряющие интерес ко всему на свете, соскучится и уйдет, но вместе с тем стараясь не потерять в спешке в качестве и сделать все на максимально высоком уровне. Видишь? - вот я могу дождь, холодные секущие струи, какими они бывают только в ненастное межсезонье. Могу туман - «банный», «тучный», «сдобный». А могу снег - пусть и в виде таких вот уже водянистых, анемичных, совсем нежизнеспособных тщедушных комков, но пока еще все-таки снег. Чуть покосившийся, словно подавшись вперед от усердия, фонарь закручивал завитки испарений, припудривал серебристыми блестками квантовые кометы снежинок, распылял аэрозоль мельчайших капель, уже и забыв о ней: зачем она ему, зачем ему вообще кто-либо? Фонарь делал то, что должно - освещал улицу и снег в маленьком тихом городке где-то на окраине земли, не вкладывая в свою работу высшего смысла и не страдая от недостатка зрительского внимания и славы - просто делал то, чего не мог не делать и если бы на него смотрела вся вселенная, и если бы его не видел никто.

Саша включил музыку, «Приходи» группы Сплин - песню, под которую они когда-то танцевали в его палате в санатории.

- Повторим? - улыбнулся он.

- Все-то ты помнишь! - она встала с кресла, подошла к нему и помогла ему подняться.

Саша вполне уверенно стоял на ногах.

- Только давай пока обойдемся без танго, - попросила она.

- Как скажешь.

Комната, освещенная настольной лампой, была погружена в мягкий теплый полумрак, обволакивающий и согревающий, как пуховый плед, который Саша накинул ей на плечи. Он прижимал ее, спеленутую, к себе, и она напитывалась его нежадным теплом, как сухая, насквозь иссушенная растрескавшаяся земля каплями щедрого изобильного летнего ливня.

Музыка растворяет сгустки «здесь и сейчас», разбирает на нити, вплетает в общее полотно. В такие минуты всем своим естеством начинаешь ощущать, что все, что было, и все, что будет - в этой комнате, и во всем мироздании - существует все вместе одновременно. Время не линейно, а пространство не трехмерно, оно аморфный неделимый массив вещества, а ты лишь горстка атомов, щепотка микрочастиц в этой субстанции мира.

Черный кот подошел к ним и стал тереться об ее лодыжки, жалобно-возмущенно помяукивая: жалобно - выпрашивая ласки, и возмущенно - от неудовлетворения его ультимативных притязаний. Встав на задние лапы, кот обнял ее за ноги - она даже зажмурилась от электрического покалывания в каждой из мгновенно набухших по всей поверхности кожи крупных «мурашек».

- Саша, - она замялась, не зная, что именно она хотела ему сказать, как вдруг услышала свой голос, признающийся в чем-то очень личном и сокровенном, в чем редко отважишься признаться даже самому себе, не то что кому-то. - Знаешь, все эти годы каждый день я… разговаривала с тобой. Мысленно…

- Я тоже, - а вот Саша признаваться в вещах, могущих показаться - совершенно точно покажущихся - странными не боялся ничуть.

Почти не сомневаясь, что он сочтет ее признание театральным и наигранным, косвенно обвинив ее тем самым в том, что она рисуется и строит из себя невесть что, не оказавшись в ожидаемой ситуации осмеяния, она ощутила, как от облегчения и признательности у нее даже чуть подкосились ноги.

Общаясь с огромным количеством людей в своей журналисткой практике, со временем она начала все чаще и чаще ловить себя на том, что не просто постоянно готова к реакции неприятия, осуждения, глумления, недобросовестной злонамеренной интерпретации, откровенной демонизации и опошления ее слов и действий, - со временем эта ответная реакция стала казаться ей единственно возможной. И дело было вовсе не в том, что она позволяла себе какие-то скандальные «конфликтогенные» заявления. Просто объем штампов, благоглупостей и общих мест в ее речи с возрастом сократился практически до нуля, а любой оригинальный подход и взгляд на вещи - а даже иначе сформулированные старые избитые постулаты - окружающие всегда яростно отбрасывают, не вдумываясь, не вслушиваясь, даже если потом, успокоившись и одумавшись, и придут к выводу, что в общем и целом ничего кощунственного в сказанном не было. Самое угнетающее во всем этом было то, что это тотальное непреодолимое отторжение среды возникало по самому ничтожному поводу, как, например, гневная критика непонятой безобидной шутки: она поражалась, какие колоссальные объемы энергии тратятся окружающими на то, чтобы культивировать в себе эту радиоактивную, поражающую все клеточные структуры эмоцию - ненависть, и насколько людям не жалко сжигать в этой доменной печи свои отнюдь не бесконечные и не восполнимые жизненные ресурсы.

Общение с людьми - комната кривых зеркал, в каждом из которых ты видишь не свое отражение, а уродливое искажение. В каждом разное, но непременно уродливое.

Раньше она искренне принимала на свой счет все до последней претензии, ее задевало каждое, даже самое необоснованное оценочное суждение. Да чего уж там - это повергало ее в черную, беспроглядную бездну отчаяния, вины, стыда и нещадных терзаний совести. Но затем пришла чудовищная усталость от собственного рвения во что бы то ни стало накинуть платок на каждый оскаленный галитозный роток. Ей до смерти осточертела ее самоубийственная убежденность в том, что она непременно должна всем и каждому что-то доказывать, объясняться, оправдываться и опровергать чужие злоумышленные трактовки еще до того, как они будут озвучены - еще до того, как они будут подуманы. Постепенно жажда общения окончательно сошла на нет, словно бы с ее рудиментарным органом, ответственным за тяготение к себе подобным, произошла - это уже стало вопросом самосохранения - самоампутация.

Чем дальше, тем больше чужая непредубежденность стала казаться ей такой редчайшей редкостью, что, смешно сказать, всякий раз на глаза наворачивались слезы счастливого изумления. Ситуация же настолько полного взаимопонимания, как та, в которой она оказалась сейчас, когда собеседник понимает тебя не с полуслова - без слов - и вовсе вызвала в ней, агностике, желание немедленно всей душой возблагодарить высшие силы за это единодушие, фантастическое, как истинное божье чудо.

Саша взял ее лицо в свои ладони и какое-то время пристально рассматривал, «дегустируя», «смакуя» наблюдаемое, после чего прижался губами к ее губам. Она положила свои освобожденные руки на его ладони, лишая его возможности отпустить ее.

- Ты нужна мне. Ты очень нужна мне. Это неправильно, мы не должны быть не вместе. Мне удобнее жить здесь, сама понимаешь. Здесь есть все необходимое для человека в моем положении. А ты можешь писать свои тексты и тут. Мы будем ездить в город так часто, как захочешь. Я могу обеспечивать нас, мне недавно предложили очень хорошо оплачиваемую работу, - одно за другим отметал все ее потенциальные возражения Саша, не давая ей возможности вставить хотя бы слово, хотя она и не собиралась ничего вставлять: она не знала, что сказать.

- Что за работа? - спросила она, просто чтобы дать себе хотя бы чуточку времени перевести дух и собраться с мыслями.

- В одном Исследовательском центре. Надо будет принимать участие в различных социальных и психологических экспериментах - то ли в качестве экспериментатора, то ли подопытного кролика. То ли и то, и другое, я не вдавался пока в подробности. Слушай, тебе и вправду интересно говорить сейчас об этом?

Саша устал стоять и непроизвольно обвис на ней. Она помогла ему вернуться в кресло.

- Саша, не дави на меня. Не торопи события. Давай выпьем еще вина, - попросила она, устало опускаясь в свою коляску.

Саша проехал на кухню.

Она совсем по-детски потерла глаза кулаками - она не выспалась ночью, веки обветрились на берегу озера и кожу щипало, как от запаха лука или дыма.

Порывистый ветер угрожающе гудел за окном со все нарастающей свирепостью, усиливая угнездившуюся глубоко внутри сосущую тоску.

Хотелось плакать.

Почему ветер вызывает такое душераздирающее чувство безысходности? Почему в фильмах ужасов свист вихря моментально создает атмосферу похоронной безотрадности и обреченности? В чем истинная глубинная причина этой «ветрофобии»? В том, что осатанелые завывания за окном предвещают непогоду, сулящую лихолетье, а возможно, и погибель? Потому что шум ветра может маскировать звуки настоящей, приближающейся под этим покровом опасности? Потому что слишком громкий гул говорит о том, что ты не в укрытии, стены которого приглушали бы этот надрывистый сиплый вой, следовательно, ты открыт и доступен для недобрых посягательств?

Вернулся Саша с двумя полными бокалами вина в руках и сырной тарелкой на коленях.

- А потом? Почему ты не уехал отсюда потом? Когда разочаровался в этой своей, как ты ее назвал, прекраснодушной миссии по переформатированию вашего общества? - спросила она, забирая у Саши протянутый им ей бокал. - Мне не верится, что только из-за удобств ваших тутошних инфраструктур.

- Повторный бунт после публичного покаяния и обещания больше так не делать - это уже отдает фарсом.

- Ты кому-то обещал больше так не делать? - вспомнив о купленном по дороге лакричном вафельном батончике, она достала его из бокового отделения кресла и, разломав пополам, протянула одну половинку Саше.

Благодарно кивнув, Саша положил половинку на подлокотник своего кресла. Батончик и впрямь оказался вкусным и она пожалела, что они не взяли больше.

- Однажды я приезжал к тебе, - без предисловий сообщил Саша, проигнорировав богатую гамму эмоций, отразившихся на ее лице. - Пару лет спустя после выписки. Я уже подъехал к твоему дому и остановился на светофоре.

Саша на секунду замолчал, вглядываясь перед собой, словно пытаясь получше рассмотреть тот промежуток своего прошлого сквозь непроницаемые для человеческого взгляда толщи времени.

- Я стоял на перекрестке и смотрел на освещенные окна твоей квартиры. Был ноябрь, шел мокрый снег, деревья вдоль тротуара уже полностью облетели. Воздух был серым и непрозрачным, как кисель, и весь мир вокруг как будто оцепенел. Все было, как в замедленной съемке или во сне. Подул ветер и ветки дерева медленно взметнулись и так же медленно тяжело опали, словно бы плотный влажный воздух удерживал их на весу. Знаешь это ощущение, когда какая-то совсем мелкая, незначительная деталь, какой-то запах или мелодия, вызывают в тебе целый ворох воспоминаний и ассоциаций. Я следил взглядом за этими голыми ветками, и мне вспомнилось, меня просто накрыло это воспоминание, как я проводил в детстве осенние каникулы у бабушки в деревне. Все было также, как в тот момент на перекрестке. Так же плыли по небу вспученные туши туч, небо было таким же разбухшим и низким, а на его фоне была такая же депрессивная решетка черных голых ветвей. Но в детстве этот унылый пейзаж обострял чувство... лихорадочного ликования. Ты знал, что скоро вернешься в дом, сбежишь, укроешься внутри от всей непогоды снаружи. Сядешь у печки, приложишь к ее нагретым стенкам свои лиловые гусиные лапки, а бабушка накормит тебя вкусным горячим ужином. Эти две реальности - картины из прошлого и окружающая действительность - наложились друг на друга, как кадр на кадр в мультиэкспозиции. И вдруг этот светофор вызвал во мне жуткое отторжение. Он был бы абсолютно неуместным, инородным, потусторонним там, где когда-то мне было так хорошо - в бабушкиной деревне моего детства. И таким же вопиющим алогизмом, несоответствующим времени и месту, стало казаться мне то живое дерево на улице современного города. Не плоть от плоти окружающего антимира из стекла, бетона и металла. У меня даже перехватило дыхание от этого контраста и чувства... сиротства. Всей своей сущностью я прочувствовал, что в этом чужом городе такой возможности - оказаться внутри - у меня нет. Здесь я постоянно буду вынужден быть снаружи. В чужой среде. Чужой для всех. Чужой сам себе. Я срочно, не теряя больше ни минуты захотел прекратить это. Перестать быть там, где я был. Я хотел домой. Я хотел к «своим». Загорелся зеленый, и... - до этого смотревший куда-то перед собой, Саша перевел взгляд и посмотрел ей в глаза, - я развернулся и уехал. Понимаешь? Ты понимаешь, о чем я?

О да, она прекрасно понимала, о чем он говорил. Ей было прекрасно знакомо это переживание. Именно из-за него она сама в свое в время впервые осталась в палате Саши на всю ночь, хотя у него к тому времени уже появился новый «сокамерник». Осознавая всю безрассудность своего поведения, подвергая их обоих нешуточному риску сделаться участниками грандиозного скандала, чреватого досрочной выпиской и прерыванием нужного обоим лечения, она не нашла бы в себе сил уйти от него даже если бы знала, что наутро ее за это с позором прогонят по городским улицам голой.

В ту ночь ей не спалось, она встала и вышла из своей палаты. Неприкаянной тенью она брела по пустынному, как покинутая космическая станция, длинному коридору, голые стены которого, в несколько слоев покрашенные краской мертвенно-зеленого цвета, сужались по мере удаления и упирались в поперечную стену с квадратом окна, за стеклом которого россыпью угольков мерцали в темноте огни далекого города. От этого вида оставшегося где-то там полного жизни и света оазиса ощущение больничного запустения, безнадежности и холода мгновенно многократно усилилось. Шипованными створками «железной девы» до самого спинного мозга пронзило чувство «потерянности», «брошенности», всеми «забытости», собственной никому ненужности и ни к кому и ни к чему «не-принадлежности», своей везде и всюду «посторонности».

Она шла, думая, что направляется в туалет, и только оказавшись у двери палаты Саши, поняла, куда стремилась попасть на самом деле. Не оглядываясь, она метнулась в его комнату и нырнула к нему под одеяло. Разбуженный среди ночи, не до конца проснувшийся, Саша не только не стал протестовать, запугивая последствиями нарушения больничного режима, - ничуть не удивившись ее внезапному появлению, он обрадованно обнял и крепко прижал ее к себе, и почти сразу же уснул снова. А она еще долго дрожала, согреваясь и успокаиваясь, прижимаясь спиной к его груди, как можно плотнее вжимаясь в теплое углубление, образованное его телом - «Я в домике!» - глядя в темноту перед собой, совсем не пугающую теперь, когда она больше не была одна.

Новый сокамерник Саши, к слову, оказался товарищем, к счастью, не склочным и не ханжой, и на ее присутствие утром отреагировал абсолютно индифферентно, так что все обошлось.

- Ты как-то писала статью об одной дикой истории. О том как некая молодая мать, не сильно озабоченная своими родительскими обязанностями, в течение восьми лет уходила из дома, иногда на несколько суток, запирая своих малолетних детей одних в квартире. Одной девочке было семь, другой восемь. Мать оставляла им блюдце с едой на полу, потому что девочки не умели ходить. Когда работники соцслужб изъяли детей, у них диагностировали чуть ли не все известные медицине заболевания. Рахит, множественные неправильно сросшиеся переломы рук и ног, педикулез, гельминтоз, лишаи, дистрофию, отставание в развитии. Восемь лет. Это возвращаясь к твоему вопросу о том, почему на положение наших детей никто никак не отреагировал тогда и не реагирует сейчас. Восемь лет ваши ответственные органы в упор не видели этой семьи у себя под носом. Девочек отправили в Детский дом, отмыли, постригли, одели-обули, накормили. Впервые в жизни они держали в руках кукол. Через пару дней они сбежали. Они не знали, где их дом, и просто ползли на четвереньках по обочине оживленной скоростной трассы. Домой. К маме. Их хватились и вернули назад. А еще ты как-то писала о мальчишке, который сбежал из интерната для трудных подростков, чтобы собрать на фермерском поле за городом оставшуюся после уборки урожая картошку и отнести своей матери-одиночке, лишенной родительских прав из-за алкоголизма. На дворе стояла поздняя осень, а на нем были только футболка, спортивные штаны и комнатные тапки. Но он несколько часов выковыривал гнилые клубни из промерзшей земли. Для любого ребенка родители священны. Это непогрешимые полубожественные сущности, которые никогда и ни в чем не могут быть неидеальными и неправыми. Обвинять родителей в чем-либо для человеческой психики святотатство, против этого восстанет все твое естество, - Саша отпил вина и некоторое время помолчал.

От того, что ему пришлось много говорить в течение дня, к вечеру его голос сел и стал хриплым, как у университетского лектора.

Коты носились на втором этаже у них над головами с таким грохотом и шумом, что казалось воздух во всем доме вибрировал, колыхался, ходил ходуном, насквозь пронизанный электрическими разрядами биотоков живой материи.

- Дети из малообеспеченных семей любят повторять, что игрушки, которых у них нет, но которые есть у детей в более состоятельных семьях, сделаны из токсичных материалов, а потому не очень-то им их и хотелось. Нехитрая уловка сознания, позволяющая справиться с чувством подавленности от дефицита желаемого, ничего примечательного. Интересно вот что. Вырастая, такой ребенок, даже достигнув финансового успеха, не покупает своим детям игрушек, продолжая, как заговоренный, твердить, что дорогие игрушки токсичны и опасны для здоровья, и что самодельные коники из прутиков и палок гораздо лучше развивают воображение. Казалось бы, человек, который сам перенес лишения и знает, насколько это унизительно и обидно, должен был бы всеми силами стараться уберечь от подобных переживаний своих собственных детей, но ведь нет. Он продолжает цепляться за свою невротичную убежденность в том, что у него было не просто счастливое - самое счастливое и самое правильное детство. Сакрализация родителей и идеализация собственного детства - два фундаментальных столпа, которые и обеспечивают устойчивость любого общества, даже самого оруэлловского, самого кафкианского. Каждый ребенок смертельно боится обидеть родителей своей на них непохожестью, инаковостью, а уж тем более, не приведи господь, своей «лучшестью». В одном из своих романов братья Стругацкие говорили об этом. Что сознание человека сопротивляется саморазвитию, чтобы не достичь в своем самосовершенствовании того уровня, когда между тобой и твоими самыми дорогими и близкими людьми возникает непреодолимая пропасть. Я называю это синдромом предателя.

Невесть откуда ворвавшийся в комнату черный кот с разбегу запрыгнул Саше на колени, прямо на тарелку с сыром, так, что кресло даже чуть откатилось назад. Лежавшая на подлокотнике половинка батончика едва не упала - Саша вовремя успел придержать ее.

- Чертовы черти! - выругался Саша, сталкивая кота с колен.

- Ты не будешь? - с надеждой спросила она, кивнув на батончик.

Саша с некоторым недоумением посмотрел на сладость в своей руке - он совсем забыл о батончике. Отдав ей свою половинку, он смахнул с подлокотника крошки.

- Темнокожая девушка, о которой я тебе рассказывал, показывала мне как-то фотографии своей африканской деревни, - Саша подъехал к столу и, поставив на него тарелку с сыром, включил компьютер.

Отыскав нужные ему файлы, он развернул монитор к ней. Она увидела на экране снимки каких-то нищенских лачуг с покосившимися заборами и горами мусора на обочинах дорог, в которых рылись стаи отощавших облезлых собак.

- А потом я нашел на ее странице в соцсети вот это, - Саша открыл следующий файл.

На этот раз на экране появился идиллический пряничный европейский городок с увитыми плющом двориками и вымощенными булыжником улочками. Сопровождала эту ванильную пастораль подпись «Как в моей любимой волшебной деревушке…».

- Вот ее деревушка, - Саша открыл предыдущее фото. - Сила самовнушения человека поистине безгранична. Человек может убедить сам себя абсолютно в чем угодно. Сознание компенсирует себе отсутствие реальных положительных эмоций и ярких впечатлений, генерируя вымышленные. Чем уродливей и беспросветней реальность, тем красочнее будут фантазии, тем гуще будет ретушь, которую наложат на окружающее убожество механизмы психологической самозащиты. В этом смысле коники из прутиков и палок это действительно очень эффективный тренажер для развития воображения. Воспоминания о собственном детстве кажутся такими сказочными именно потому, что этим они и являются на самом деле - сказкой, рассказанной тебе твоим мозгом, о жизни, которой у тебя никогда не было. Не говоря уже о том, что даже в самом кромешном аду всегда найдется что-то хорошее, что ты по-настоящему любишь. Не заставляешь себя любить, не врешь напропалую сам себе, не кривишь душой, не наступаешь себе на горло - на самом деле любишь. Но ты не можешь разграничить, разделить на составляющие этот проклятый сплав и забрать с собой из своего прошлого только то, что для тебя ценно, бесценно. Нет, так не получится - все или ничего. Забирая только часть, особенно, если это малая часть, ты обрекаешь себя всю оставшуюся жизнь сходить с ума от чувства вины за то, что ты не любишь все остальное. Ты либо берешь все целиком, либо лишаешься права любить и то, что любишь - и любишь больше всего на этом свете. И ты возвращаешься. Приползаешь, как побитая собака, жмешься к своим. Чужой среди своих, лезешь из кожи вон, чтобы стать всем и каждому даже более своим, чем свой. Знаешь анекдот про Неуловимого Джо?

- Что-то такое слышала. Напомни.

- Один ковбой спрашивает у другого, почему их общего знакомого все зовут «Неуловимым Джо». «Потому что его никто не может поймать?». «Нет. Его зовут Неуловимым Джо, потому что он нафиг никому не нужен и его никто не ловит».

- А, да, точно, - рассмеялась она.

- «Неуловимый Джо» не может думать ни о чем другом, кроме как безостановочно ужасаться «что же я наделал» и извиняться перед каждым встречным-поперечным, даже если его никто ни в чем не обвиняет. Он сам хватает всех за рукав и без удержу кается в грехах. Его просто разрывает на части от экстатического восторга от возвращения на путь истинный и безмерной благодарности ко всем этим добрым людям, принявшим его обратно. Он безбожно лебезит перед всеми, заискивает и осыпает всех лестью с немой собачьей мольбой в глазах «только не прогоняйте меня». Именно на этой стадии наша бедная намыкавшаяся забитая затравленная полубезумная обезьяна и становится маниакальным блюстителем догматов группы, к которой она принадлежит. Нет более истового и преданного адепта культа, чем блудный сын, благодарный за прощение отступничества. Гадкий утенок на утиной ферме это более утка, чем утка.

- Не могу представить тебя рвущим на себе волосы и посыпающим голову пеплом.

Саша рассмеялся - смех у него к вечеру тоже стал осипшим.

- В моем случае процесс «разгероизации» был скоропостижным и слабовыраженным. Хотя и у меня случались эпизоды, которые я предпочел бы забыть. Но с тех пор я научился с ходу вычислять «неуловимых джо» в толпе. «Неуловимый Джо» отчаянно боится быть рассекреченным и выведенным на чистую воду, а потому всеми силами пытается слиться с пейзажем. Я же играл эту роль вполнакала, спустя рукава. Не вкладывал души. Окружающим ведь тоже лень и недосуг сканировать тебя на предмет достоверности сутками напролет. Ношение за пазухой камней и метание их в ближнего - вид спорта крайне утомительный. В конечном счете, остракизм дороже обходится тому, кто его осуществляет, нежели тому, кто ему подвергается. Я не помню всех тех выпадов в мой адрес, но я прекрасно помню все сказанное мной самим другим людям. Пусть даже они это и заслужили, это было жестоко и... низко. Жгучий стыд, неуважение к себе, чувство вины перед другим человеком гораздо мучительнее собственного чувства обиды. Для меня, во всяком случае. А окружающим с лихвой хватит твоих формальных реверансов. Вполне достаточно не делать того, что не принято, совсем уж внаглую. С возрастом открываешь для себя всю прелесть двойных стандартов.

- Никогда бы не подумала, что когда-нибудь услышу от тебя нечто подобное. А ты не думал о том, что ты должен был, это был... твой моральный долг, твое... жизненное предназначение, если хочешь, - довести начатое до конца? Если не для себя, то для тех новых «обезьян», которые были бы после тебя? И которым ты своей добровольной... безвольной капитуляцией невольно внушил мысль, что любое сопротивление изначально обречено.

- Были обезьяны после меня. Обе мои сестры. И я на своей шкуре - довольно многострадальной, прошу заметить, и говорю я это не для того, чтобы надавить на жалость, а просто так оно и есть. Так вот, я на своей собственной многострадальной шкуре очень хорошо усвоил кое-что еще. Один из самых мощных фундаментальных страхов человека - панический страх быть подвергнутым публичной порке. Но страх, что аутсайдерами станут твои дети, сильнее в сотни раз. Социум мгновенно отреагирует на «гадкого утенка» и потребует безотлагательной и безоговорочной ассимиляции. Когда ты чувствуешь угрозу для своего ребенка, неокортекс выключается. Бразды правления берут самые реликтовые рептильи отделы мозга. Взнузданная генами биологическая марионетка, ты бессилен против этого, тебе никуда от этого не деться. Ты неизбежно начнешь, как зомби, твердить древние, как старый добрый новый дивный мир, заклинания. «В глаза доминанту не смотри!». «Зубы не скаль!». «Почаще принимай позу демонстрации подчинения!». «Сядь на место!». «Место, я сказал!».

Саша замолчал.

Она снова потерла глаза кулаками.

- Устала? - сочувственно спросил Саша.

Она утвердительно кивнула, ощущая, как ее опять начинают душить слезы от жалости к себе, оказавшейся вынужденной пережить за день такое количество таких сильных эмоций и переварить столько новой информации.

- Идем спать? - полуспросил-полупредложил Саша.

Она ощутила, как от этих его слов участилось сердцебиение. Как она поведет себя, если Саша сейчас предложит лечь спать вместе? Хочет она этого или пока еще не готова, даже если хочет? И что она почувствует, если он не предложит этого или не станет настаивать в случае ее отказа - не расценит ли она это как проявление слабовыраженности - донельзя нелестной - его чувств к ней? Или она уже готова и сама предложить лечь вместе - почему нет, она же хочет этого, весь день только этого и хочет - господи, как же она этого хочет!

- Да, пора уже.

Саша забрал у нее пустой бокал и, взяв так никому и не пригодившуюся тарелку с сырной нарезкой, поехал отвезти все это на кухню.

Оставшись одна, она пробежала рассеянным взглядом по оставленному открытым документу на экране ноутбука.

«Формирование дисциплинарного общества посредством социальной инженерии.

2. Урбанизация, разрушение микрокосма маленькой коммуны с добрососедскими отношениями и взаимовыручкой, атомизация общества;
3. Лишение человека дома и приватности;
4. Разрушение института семьи, уничтожение женственности как источника безусловной материнской любви;
5. Разрушение витальности, привитие агедонии (нелюбви к жизни) (жизнь не праздник, хорошего понемножку, много хочешь мало получишь);

II.

Рейдерский захват личности при помощи нейролингвистического программирования.

А. Абазия (лишение базы). Искусственная патологизация (разрушение психологических границ, слом механизмов самозащиты психики, нарушение целостности сущности):

1. Погружение в состояние хронического стресса посредством запугиваний и запретов (не лезь куда не надо,свернешь себе шею, последние мозги отобьешь); внушение убежденности в фатальности даже самых незначительных нарушений правил (а тебе говорили, убить тебя мало); формирование патологического перфекционизма и катастрофического мышления (страха перед жизнью) (кончишь свою жизнь под забором);
2. Запрет на проявление эмоций (не ври, тебе не больно, не надо мне тут на публику работать, не реви, рева-корова), запрет на самозащиту и сопротивление манипулятору (ты такой злопамятный, у тебя столько претензий к окружающим, у тебя все вокруг враги);
3. Лишение мотивации (рожденный ползать летать не может) и веры в свои силы путем деструктивной критики (мозгов совсем нет, совсем не соображаешь что делаешь?), наказуемости инициативы (самый умный что ли, умник выискался), осуждения наличия амбиций (это ж надо какое самомнение, ты что считаешь себя лучше других?), высмеивания творческой (писала писака читала макака)и исследовательской деятельности (не задавай дурацких вопросов); формирование выученной беспомощности (а вот ты-то так не можешь, выше головы не прыгнешь, не твоего ума дело);
4. Презумпция виновности (я же вижу что ты врешь); унижение и лишение чувства собственного достоинства (ни стыда ни совести, жри что дали, с жиру бесишься); навязывание чувства неискупимой вины (ты меня в могилу сведешь, как ты можешь говорить такое, как только язык поворачивается, отольются тебе мои слезы), чувства неправоты и собственной неисправимой неправильности (все люди как люди один ты какой-то ненормальный); привитие нелюбви к себе и убежденности в собственной недостойности любви посредством лишения безусловной родительской любви (уйди, не люблю тебя таким) и психологического шантажа (ты думаешь только о себе, а на меня тебе плевать);
5. Расщепление личности разнонаправленными посылами (уже и слова им не скажи, все воспринимают в штыки - почему я должна все время говорить тебе что делать, у тебя своя голова на плечах есть?; всех все устраивает и только тебе вечно все не так - все пойдут вешаться и ты пойдешь?; у тебя все равно ничего не получится - ой да делай ты что хочешь); газлайтинг (ты все не так понял, я не это имел ввиду, я этого не говорил, этого не было, вечно ты все преувеличиваешь, ерунда на постном масле); двойные стандарты в отношении «соринки в глазу» (тебе нельзя, мне можно);

=> Б. Апатия (лишение воли). Символическое умерщвление (опустошение, выскабливание сущности, изъятие наполнения):

6. Обесценивание (ты никто и звать никак, ноль без палочки, да кому ты надо); прямой запрет быть собой (не будь таким), по сути являющимся запретом на существование (не возникай);

=> В. Атараксия. Перезагрузка (наделение полого аватара новой - чужой/чуждой - сущностью, избавление от фрустраций, катарсис):

7. Формирование зависимости от общественного мнения (что скажут люди, что про тебя подумают, все смеются над тобой), воспитание чувства долга (нет слова хочу есть слово надо, надо значит надо), делегирование права оценки постороннему лицу (я лучше знаю, что тебе нужно), потребность во внешнем управлении (старших надо слушаться, я старше мне видней, умру что ты без меня делать будешь?);
8. Редуцирование высшей нервной деятельности до стратегии имитации и стереотипного мышления (научись вести себя по-человечески, ты можешь быть как все нормальные люди? делай что говорят сколько раз тебе повторять).

III.

«Синдром «сдавшейся обезьяны»» («эффект соленого огурца»):

«Синдром самозванца» => «Синдром предателя» => «Синдром «Неуловимого Джо»».

Она ничего не поняла, но задуматься о прочитанном не успела. Во всем теле зарождались странные пугающие ощущения. Ноги и руки начали терять чувствительность, перед глазами поплыли круги, в ушах появился звон, во рту пересохло.

- Саша, со мной творится что-то не то, - со стремительно нарастающим волнением пожаловалась она вернувшемуся в комнату молодому человеку.

Онемение продолжало неостановимо распространяться по всему телу, голова кружилась, сознание туманилось.

- Ты нужна мне.

- Саша? - с ужасом выдохнула она, обожженная мертвящей догадкой.

- Я знаю, что ты тоже хочешь быть со мной. Мы должны быть вместе.

- Саша, нет! - неслушающимся языком повторила она свое безответное безнадежное воззвание.

Вот почему он не стал настаивать на обсуждении этой темы и с такой легкостью соглашался всякий раз уходить от нее: ему это было ни к чему. Он с самого начала знал, что будет.

Сам решил, сам все сделал.

- Я добавил тебе в вино препарат, который особо сердобольные родители дают своим детям перед верберацией. Ты ничего не почувствуешь. Поверь мне, так будет лучше для нас обоих. Разложить кресло!

Кресло разъехалось под ней.

Саша аккуратно перевернул ее бессознательное тело на живот, бережно повернув ее голову на бок. Угасающим боковым зрением она успела заметить, как он достал из небольшого отделения в боковой панели своего кресла уже знакомый ей инструмент, но того, как он занес над ее спиной руку с молотком, она уже не увидела, погрузившись в черноту.

 

 

 

…лежалмаленькийбелыйпушистыйчертенок!

 

 

Тебе нужна новая работа!

Тебе нужно на море!

Тебе давно пора в деревню подышать свежим воздухом.

Тебе бы в горы!

Тебе надо почаще гулять!

Тебе следовало бы проверить щитовидку!

Сдай анализы на гормоны!

Тебе необходимо выйти из зоны комфорта!

Тебе надо сменить обстановку!

Путешествия лучшее лекарство!

Тебе нужно понять, что пытается сказать тебе вселенная!

Ты должен проработать этот триггер!

Почему для тебя это так важно? Почему ты придаешь этому столько значения?

Э, ты чет как будто на взводе?!

Ну что ты кипятишься?

Выдыхай, йо!

Ты сам притягиваешь все это в свою жизнь! Ничего этого нет, все только в твоей голове!

Ты все преувеличиваешь!

Наведи порядок в шкафах! Выбрось все ненужное. Избавься от всего лишнего.

Запишись к психологу!

Сходи погуляй, проветри голову!

Посмотри кино.

Тебе нужно почаще бывать на свежем воздухе!

Ты просто обязан попробовать горные лыжи!

Займись йогой и медитацией и ты поймешь, что мир несет тебе только добро!

Прими то, что посылает тебе жизнь!

Успокойся ты уже наконец!

Заведи любовницу!

Заведи кота!

Заведи детей!

Напейся!

Займись спортом!

Сходи в качалку!

Попей какие-нибудь витамины!

Ты просто с жиру бесишься. Займись уже делом.

Покатайся на велике!

Лучше б книжку почитал!

Перестань прятаться от жизни!

А кому легко? Всем тяжело.

Я же не жалуюсь!

Будь выше этого!

Будь проще!

Хватит уже быть таким!

Умей принимать критику!

Вечно ты обижаешься!

Надо быть серьезней.

Когда ты уже повзрослеешь?

Ну что ты за человек?

Жизнь - боль...

Ты заебал уже.

Не ныть! Работать!

 

 

При пробуждении мозг, словно отвыкший от состояния бодрствования и даже как будто слегка забывший, как это делается, в первые секунды «нащупывает», как близорукий человек очки на прикроватной тумбочке, воспоминание о собственном «я». Это занимает доли минуты, практически в одно мгновение внутренний «центр управления» получает из своих отделов обработки информации все запрашиваемые данные.

Тепло, удобно, ярко выраженного дискомфорта нет, окружающая среда, скорее всего, относительно безопасна и благожелательна - поступил предварительный «пакет» сообщений от внутренних сканеров.

Всю ночь на крыше таял лед, сквозь нездоровый липкий сон она слышала, как над головой что-то гремело, двигалось и падало вниз. Ей то ли снилось, то ли бредилось некое не антропоморфное существо без тела, точнее, с телом - огромным сгустком морозного воздуха со множеством рук с кусками льда вместо кистей, которыми оно и барабанило по крыше, расчищало ее от наледи, словно распаковывало праздничную коробку, стремясь поскорее снять, слой за слоем, оберточную бумагу и добраться до подарка внутри.

В многоквартирном городском доме с крыш сходили гораздо более массивные оползни обледеневшего снега и с гораздо более устрашающим грохотом, но это не только не пугало - почти не привлекало к себе внимания. В многоэтажке мегаполиса ты со всех сторон окружен ячейками с источниками жизни внутри, а потому в городе никогда не бывает страшно, словно бы твой глубинный примитивный реликтовый центр, ответственный за инстинкт самосохранения, дремлет, убаюканный пониманием, что прежде чем опасность доберется до тебя, по пути она встретит множество преград, и у тебя будет время и шанс спастись, а быть может, необходимости спасаться не возникнет и вовсе.

В частном доме ты всем своим спинным мозгом ощущаешь, что в случае чего окажешься с угрозой один на один непосредственно лицом к лицу.

Оторвавшимся протуберанцем по обнаженной руке, плечу, шее и щеке «проструилась» волна тяжеловесного от влаги весеннего воздуха, втолкнутого в комнату порывом ветра сквозь приоткрытую форточку. Она услышала, как опали, чуть перестукнув деревянными креплениями карниза, высоко взметнувшиеся от воздушного потока шторы.

За окном как-то по-особенному каркало воронье, не по-кладбищенски душераздирающе, а звонко, бодро, возбужденно-жизнеутверждающе, как вороны каркают только ранней весной во время строительства гнезд - видимо, хоть ты и не способен понимать «птичью речь», но интуитивно прекрасно ощущаешь эти характерные интонации голоса живого существа, готовящегося создать новую жизнь.

Прислушавшись к заоконному шуму внимательнее, можно было различить, что это вспарывающее утреннюю тишину карканье раздается на фоне ни на минуту не прекращающегося чириканья и щебетания разнообразной птичьей «мелочевки»: мир был полон звуков, на которые привыкшее к ним ухо никак не реагировало, словно бы их не было, но они были, и именно они составляли основной «объем» уличного небезмолвия. В такие моменты осознаешь, как многого ты, оказывается, не замечаешь, не отфильтровываешь из информационного поля вокруг, и как узки каналы, по которым в твой мозг тоненькими струйками просачиваются отрывочные сообщения об окружающем мире.

По подоконнику жизнерадостно стучали капли с частокола толстенных тающих сосулек под крышей. Казалось, она сквозь стены «видела», как набухает на каждом «хрустальном», сверкающем в лучах солнца острие шарик воды и, на долю секунды зависнув на все более удлиняющемся истончающемся стебельке, обрывается, освобождая место для следующей маленькой, быстро нарастающей сферы. Почти физически ощущалось как там, за окном, оттаивала задубевшая вымороченная земля, оттаивали соки в закоченевших стволах деревьев, оттаивал стылый, вымороженный за зиму воздух - и так же разжижалась и все активнее циркулировала энергия внутри скукоженного, уставшего от холода тела.

Просыпаешься, выходишь из сна всегда «обнуленным», «разупакованным» до состояния «просто человеческое существо», и первые мгновения бодрствования просто наслаждаешься своим «просто существованием» - пребыванием сущим, живым существом. Однако уже через минуту на стол твоего внутреннего центра управления начинают поступать и укладываться друг на друга пухлые папки с подробными и далеко не самыми лестными характеристиками всех твоих ипостасей в жизни, после чего тебя - счастливый ноль, горстку атомов в субстанции мироздания - всосет в себя инертная куча глины, твоя физическая оболочка, неповоротливый голем, непонятно кем и зачем вызванный к жизни.

Последний раз довольная - не недовольная - собой, она просыпалась лет в пять-семь. У бабушки в летней деревне. Потом, начиная с этого возраста, понемногу, по чуть-чуть, но чем дальше, тем больше, все больше и больше, все больше и больше, все внутренние резервуары ребенка начинают заполняться чужим, оправданным ли, или много, много-много чаще, абсолютно беспричинным недовольством его скромной малолетней персоной. Недовольством родителей, воспитателей, учителей, соседей, просто посторонних людей и случайных прохожих, которое со временем станет восприниматься как свое собственное всеобъемлющее хроническое недовольство собой, пока в какой-то момент все емкости не переполнятся, и зловонное отравляющее половодье не хлынет через край, размывая дамбы, затапливая и заболачивая все прилегающие к ним зоны, делая их неплодородными и непригодными для возделывания.

Возможно, бывают люди, которые до преклонных лет просыпаются абсолютно удовлетворенные собой и всем, что происходит в их жизни - и им в этом можно только искренне от всей души позавидовать: у них либо совсем плохо с памятью, либо их мозг блаженно-безнадежно не способен работать с поступающей в него информацией. В противном случае ты просто обречен не не-видеть и не не-понимать, как многое в жизни ты обязательно сделаешь не так, и что как бы старательно ты не сдвигал прутиком попавшихся на твоем пути муравьев, все равно для кого-то ты вольно или невольно станешь источником более или менее значительных неприятностей - так уж повелось, что о пострадавших по ее вине муравьях она всегда переживала больше, чем о тех - гораздо, гораздо более многочисленных - ситуациях, когда в роли подобного муравья оказывалась она сама.

Она открыла глаза и осмотрелась. Перед с ней на кровати двумя резными точеными статуэтками возвышались кошачьи фигурки - залюбовавшись ими, она не сразу задалась вопросом, что это за коты, и где она, собственно, находится.

Воспоминание о том, что она не дома, что она в гостях, пришло не сразу, до него пришлось «добираться» - бывают вещи, о которых ты думаешь, что они невозможны, а потому, когда они происходят, ты не сразу привыкаешь к мысли о том, что они произошли, сознание по привычке держит их в списке вещей, которые не могут быть.

Новое сведение впрыснуло в кровь лошадиную дозу разъедающей внутренние русла кислоты, от жара которой, казалось, даже кожа отслоилась от мышечных волокон: господи, точно, она же не дома!

Она… вчера вечером…

Мгновенно полностью проснувшись, она подтянулась на локтях, чтобы принять полусидячее положение, и судорожно откинула одеяло. В утреннем свете, проникавшем сквозь задернутые шторы, ее красивые длинные ноги с тонкими, гладкими, упругими натренированными бедрами были матово-белыми, даже слегка голубоватыми, как у фарфоровой куклы. Она ударила по ним обеими руками, сжатыми в кулаки и, не испытывая боли, паникуя, ударила снова, подумав, несмотря на состояние сильнейшего стресса, о том, что иногда в жизни бывает, как в кино: ты ведешь себя точь-в-точь как герои фильмов, реакции которых в сценах, аналогичной твоей ситуации, когда-то показались тебе театрально-мелодраматичным переигрыванием.

Саша, нет...

Этого не может быть. Этого не может быть. Этого не может быть.

Осознание, что все потеряно, все кончено, назад дороги нет - как падающий к твоим ногам дорогой бокал из дорогого хрусталя. Секунды, доли секунды, доли долей отделяют тебя от того мгновения, когда он, красивый и целый, был в твоей руке. А вот ты уже смотришь на крошево осколков на полу, понимая, что случившиеся изменения неотменимы, обратно в прошлое, несмотря на его такую непосредственную близость, не впрыгнуть, цепь событий порвалась, ее конец, который ты еще так хорошо видишь, неумолимо удаляется, погружается в глубокие черные воды невозвратимости.

Саша, нет!

Нет-нет, нет-нет-нет! Нет! Нет!!!

В голове, как разлетевшиеся от удара кием шары на бильярдном столе, со звонким стуком сталкиваясь друг с другом и отскакивая от бортов, носились обрывки мыслей, и жужжал растревоженный рой внутренних голосов. Может, еще не все потеряно? Может, еще можно что-то сделать? Может, все еще можно исправить? Хотя бы немножко? Хотя бы что-то? Как-то?..

По периметру квадрата плотной ночной шторы выбивался веер лучей света. От задувающего в комнату ветра тяжелая ткань не трепыхалась волнами, а грузно поднималась и опускалась «щитом», как жесткий лист фанеры. Первую ночь она спала с незанавешенным окном, они с Сашей слишком хотели поскорее лечь спать, но вчера вечером у Саши достало сил задернуть шторы.

В поисках своего телефона она пошарила рукой по тумбочке и нечаянно нажала на какую-то кнопку на встроенном пульте - вздыбившаяся штора с мягким шорохом сдвинулась в сторону.

С неба сыпалась чахлая снежная крупа, растворяющаяся, как сахарная пудра в горячем чае, в свете весеннего солнца, который не мог приглушить даже сплошной серый экран уже изрядно выдохшихся, почти досуха выжатых, растянутых, как мешочки сдувшихся воздушных шариков, туч. Стайки снежинок залетали в приоткрытую форточку и опускались на белые цветы в вазе на подоконнике - Саша перенес к ней в комнату ее букет. Эта картина своей цветовой гаммой была похожа на старый меланхоличный кукольный мультфильм. Она не любила кукольные мультфильмы, никто не любит кукольные мультфильмы, но для передачи атмосферы прострации именно они с их манекенными движениями персонажей подходят, безусловно, лучше всего.

Белый кот запрыгнул на подоконник и сидел, наблюдая за птицами совершенно обезумевшими глазами и издавая характерные стрекочущие звуки, имитирующие, как считают фелинологи, птичье щебетание, которые коты издают исключительно во время выслеживания пернатой добычи.

В комнате одурманивающе пахло гиацинтами. Нужно будет подрезать цветам стебли и поменять воду - промелькнула у нее в голове совершенно несвоевременная мысль: какие бы трагедии и катастрофы не происходили в твоей жизни, они всегда будут разворачиваться на фоне рутинного будничного быта, жизнь не прекратит своего течения, небеса не рухнут на землю, земля не разверзнется, планета не сойдет со своей орбиты, мир не исчезнет и даже не вздрогнет. Не изменится ровным счетом ничего, все останется на своих местах и все будет, как всегда.

В мире все всегда, как всегда.

Дверь тихонько приоткрылась и в спальню заглянул Саша:

- Проснулась? Можно войти? Выспалась? Как ты себя чувствуешь?

- Отлично! - автоматически, рефлекторно, по привычке она сделала вид, что ничего не случилось.

Раньше она считала, что это была ее авторская методика, приобретенное профессиональное журналистское умение дистанцироваться от непонятной и порой ужасающей реальности, не взаимодействуя, а только наблюдая и ни в коем случае не осуждая. Выражение неодобрения могло быть элементарно небезопасно - по работе ей приходилось общаться и с бывшими заключенными, и с трудными подростками, и просто с агрессивными хамами.

И только в ту минуту она осознала, что на самом деле это было врожденное, инстинктивное стремление «покормить дракона», стратегий спасения от которого, как известно, в природе существует всего четыре.

«Беги!», «Замри!», «Дерись!» и - эксклюзивно для самок - «Попробуй понравиться!».

Саша подъехал ближе и приказал своему креслу разложиться. Идеально подогнанные друг к другу, их коляски образовали просторную двуспальную кровать.

Саша нерешительно обнял ее.

Саша, нет.

Гнев, страх, отвращение, презрение, ненависть, ледяная, как межзвездная темная материя, глухая, слепая, захлестывающая ненависть…

...где-то глубоко-глубоко. Так глубоко, что уже вполне можно сказать, что ничего этого нет. Все ее сознание, как свежий весенний воздух из окна - комнату, заполняет кристально-прозрачное понимание, что Саша единственный во всем мире человек, которому не все равно. Ни одной живой душе в мире нет до нее никакого дела. Ей не к кому идти и не от кого ждать помощи. Друг познается в беде, и именно сейчас она без всяких иллюзий, как никогда раньше четко отдает себе отчет, что друзей у нее нет. Друзей нет ни у кого, никаких друзей не бывает в принципе, дружба - самая большая в мире ложь, сказка, рассказанная тебе твоим завравшимся, изолгавшимся вконец мозгом. Есть лишь набор примитивнейших, известных даже приматам приемов и манипулятивных техник, к которым прибегают люди, чтобы пережить сеанс псевдоединения с обществом себе подобных. Выклянчить грошовую подачку квазиучастия. Суррогат внимания. Эрзац небезразличия. Как в детских играх-пантомимах, когда один ребенок протягивает другому пустую руку с несуществующей конфетой, а тот берет, разворачивает, кладет ее в рот и старательно жует, после чего тянет руку в карман, достает оттуда такую же несуществующую конфету и протягивает ее своему только что угостившему его товарищу.

Люди кормят, до тошноты закармливают друг друга пустотой.

Фантомы в пустоте, обменивающиеся друг с другом пустотой.

Никому ни до кого нет никакого дела. Сама во всем виновата, скажут даже самые близкие, и если подумать, так оно и есть. Она сама во всем виновата.

Саше - она знает это наверняка - дело до нее есть. Огромное количество неминуемых в подобном союзе обязанностей, трудностей и ограничений не пугает его, как и не пугает ответственность за нее, целиком и полностью зависящую от него. Он не обманет ее доверия, она это точно знает, и ее благодарность разрастается, заполняет ее всю, переполняет, переливается за края, заполняет собой всю комнату, весь мир.

- Ты злишься на меня? - Саша лежит рядом на боку, облокотившись на одну руку, а второй гладит ее по обнаженному плечу.

Она заглядывает ему в глаза. Саша смотрит на нее с бесконечным состраданием, всепониманием и всепрощением, с которым смотрят родители на своего тяжелобольного ребенка, сердитого на маму и папу за то, что те не препятствуют медикам причинять ему боль своими врачующими лекарскими манипуляциями. Она видит свое отражение в его зрачках, видит тень от его длинных ресниц на его блестящих радужках, и внутри у нее снова и снова все сжимается от вспышек узнавания того или иного его жеста, прищура, смешка, «сломанной» в таком «его» изгибе брови. Она заново влюбляется в каждую такую любимую особенность его мимики, взглядов и жестов, и один за другим открывает свои входы для него - она распахивает их все до единого, настежь.

Саша, такой умный, такой проницательный, такой умеющий видеть других насквозь и все всегда предугадывающий наперед - ты ли это? Неужели ты не видишь, как я люблю тебя, всем сердцем, всей душой, каждым ядром каждой своей клетки?

Саша наклоняется над ней и целует, отрывается от ее губ, смотрит на нее, снова наклоняется и целует, одними губами, прижимаясь плотно-плотно, и так повторяется несколько раз.

- Знаешь, иногда, чаще всего, человек не решается на перемены вовсе не потому, что у него нет желания или возможности что-то менять. И не потому что его удерживают страхи или лень, нет. Порой причин вообще нет никаких, - Саша нависает над ней, полуулыбаясь, и пытается что-то еще «дообъяснить», даже не подозревая, какая нежная, безусловно любящая, почти родительская у него улыбка, и что это единственное, о чем она способна сейчас думать. - Просто самодурство, косность мышления, детская, ничем не объяснимая ослиная упертость. Не хочу и все. Без всяких «почему». Это как застрявшая в русле реки преграда, не дающая потоку свободно течь. Когда люди говорят о необходимости некоего стимула, толчка, который побудил бы их к какому-то действию, они имеют ввиду именно это - им нужен кто-то, кто бы вышиб эту застрявшую пробку. Меньше всего в жизни я хотел бы причинить тебе боль, и мне кажется, ты и сама это прекрасно понимаешь. Но я не думаю, что было бы правильно с моей стороны потакать тебе в твоем детском упрямстве. Ты сама пришла бы к пониманию, что так будет удобнее для нас обоих. Это самый оптимальный вариант. Ты однозначно пришла бы к этому, но не скоро. А я не хочу ждать. У нас нет времени на твою постепенную эволюцию, мы и так потеряли его слишком, ужас как много.

Она слушает его, улыбаясь, давясь слезами, не произнося ни слова, лишь кивая головой, соглашаясь с ним со всем, что он говорит.

Оба кота устраиваются у нее на бедрах и Саша перекладывает их - одного к ней на живот, второго ей на грудь: он «ставит» ей котов, как ставят банки при простуде.

- Я слышал такую теорию, что у владельцев котов айкью намного выше, чем у «собачников». Собака изначательно была заточена на сотрудничество с человеком. Она помогала хозяину охотиться на дичь, которая без содействия человека была ей не по зубам, хозяин за это кормил ее. Собака была готова быть полезной человеку в каком угодно качестве, этим и объясняется такое огромное разнообразие пород и специализаций собак. Охотничьи, сторожевые, пастушьи, полицейские, ездовые, телохранители, компаньоны, поводыри. Некоторые северные племена выводят особую породу собак-«обогревателей», с которыми люди спят, согреваясь от них ночью. Чтобы облегчить туповатому двуногому существу понимание своих собачьих невербальных посланий, умные животные развили потрясающе богатую гамму выражений морды, интонаций лая и говорящих телодвижений и хвоста. Исследователи обнаружили, что собаки гораздо лучше понимают человеческие эмоции, чем эмоции других собак. А вот кот жил рядом с человеком просто потому, что в человеческих амбарах, где хранилось зерно, водились мыши. Кота, как предполагают исследователи, одомашнили по ошибке - дети могли притащить в дом котят, спутав их со щенками. Коту человек особо не нужен, поэтому он не лезет из кожи вон, чтобы быть понятым. Но это не значит, что у кошек нет эмоций - эмоций у них побольше, чем у собак. Но выражены они слабо, и чтобы понимать их, требуется некоторый уровень интеллекта.

Саша отстранился слишком далеко, ее страшит такая дистанция, она хочет максимально сократить ее и начинает тянуть его к себе, на себя.

Беги! Замри! Дерись!

Вцепись и не упусти!

Словно догадавшись о ее истинных мотивах, Саша осторожно отрывает от своего плеча ее судорожно хватающиеся за него пальцы и прижимает к своим губам.

- Не сейчас. Ты слишком слаба. Позже, когда ты поправишься. Мы все успеем. Теперь мы все успеем.

Слезы ручьями льются на подушку, волосы на затылке становятся совсем мокрыми - ощущения неприятные, но нет сил перевернуть подушку на сухую сторону.

- Мы закажем булочки с помадкой? - вдруг слышит она свой плаксивый дрожащий голос, с отвращением понимая, что говорит, как больной ребенок, который прекрасно знает, что ему, горемыке и страдальцу, разрешат все, но он просит так душещипательно мало.

- Конечно, - Саша снова подносит к губам ее костистые птичьи пальцы - такое чувство, что, и без того худая, за ночь она похудела еще больше. - А сейчас поспи еще немного. Тебе надо как следует отдохнуть.

- Только не уходи!

- Ты забыла - я не могу ходить. Значит, не могу и уйти.

Это несмешная шутка, к тому же, ей сейчас не до смеха, а уж тем более, не до черного юмора.

- Не уходи!

- Я никуда не уйду, - поняв неуместность своего сарказма, Саша снова становится абсолютно серьезным и бесконечно нежным. - Я всегда буду рядом.

Не в силах сопротивляться засасывающему ее в свои неисповедимые глубины сну, и она соскальзывает в дрему, продолжая повторять сквозь полузабытье свое заклинание:

- Не уходи. Только не уходи от меня.