Вместе весело шагать по просторам...

Знакомый оранжевый пакет ярким костерком вспыхнул на фоне кучи битком набитых серых, черных и темно-синих мешков для мусора.

Всегда чистенький и сухой, оранжевый пакет неизменно обнаруживался в мусорном контейнере каждое утро, но каждый раз она радовалась ему, как неожиданному новогоднему подарку, которого могло и не быть, и всякий раз, увидев его, непроизвольно улыбалась. В таких оранжевых пакетах - фирменных пакетах ближайшего супермаркета - выбрасывала мусор красивая худенькая, еще совсем молоденькая девушка из четвертого подъезда соседней пятиэтажки - существо для нее далекое, как из другого мира, но странно знакомое.

Проходившая мимо дородная, неповоротливая из-за тяжелой дубленки, женщина, увидев ее, дернула за руку ребенка, которого тащила за собой, увлекая его поскорее прочь. Еще не старое, но уже «онекрасивевшее» от хронического недовольства жизнью обрюзгшее женское лицо исказила гримаса презрения и брезгливости. Она рефлекторно шарахнулась было в сторону, но, увидев, что женщина с ребенком быстро удаляются в сторону пешеходного перехода, вернулась назад к контейнеру. Ударом тока ослепившее было на мгновение чувство стыда и страха почти сразу сменилось блаженным онемением безразличия.

Она извлекла свою добычу из зловонных недр помойки и направилась в сторону небольшого сквера за панельной пятиэтажкой. Ну как «сквер» - жалкий пятачок, засаженный выродившимися кустами сирени и жасмина с несколькими чахлыми березками вдоль дальней границы. По длине многоквартирного дома на четыре подъезда, шириной шагов десять - одно название, слезы, а не сквер. Не самый близкий к ее району свет, но она откуда-то знала это место: и эту типовую старую пятиэтажку, и этот подъезд, и эти давно переставшие цвести хиленькие кусты.

Единственное пространство для выгула собак жителей окрестных домов, слишком многочисленных для такого небольшого клочка земли, сквер провонял отходами собачьей жизнедеятельности, собачьи экскременты вперемешку со склизкой «размазней» догнивающих опавших листьев покрывали землю толстым слоем однородного глинообразного месива. В зарослях у сетчатой ограды, местами покосившейся, местами порванной, с торчащими обрубками проволоки, которой была огорожена территория бывшего детского сада, ныне приспособленного под разнообразные офисы, находилось ее тайное местечко - самодельная скамейка. Кривобокая, абы-какая, сейчас, в непогоду еще и мокрая и грязная, но хорошо упрятанная от посторонних глаз в дальнем укромном уголке - и кому могло понадобиться мастерить скамейку в таком странном месте? А впрочем...

Хотя листья уже почти полностью облетели и кусты просвечивали насквозь, чужого внимания по-прежнему можно было не опасаться - холодно, промозгло, волгло, стыло. Редкие прохожие, укутанные в шарфы, спешат мимо, не глядя по сторонам, втягивая головы в вороты своих курток и пальто.

Примостившись на скамейке, она развязала оранжевый пакет. Как обычно, все пищевые отходы красивая молодая жительница квартиры из четвертого подъезда выбрасывала, предварительно поместив их в отдельные пакетики.

Она смотрела на эти пакетики и откуда-то из глубин ее руинизированного сознания всплыла картина: то ли кадр из виденного когда-то фильма, то ли осколок воспоминаний о прошлой и давно забытой жизни, то ли неожиданный протуберанец фантазии почти полностью разрушенного мозга.

Руки: чьи? ее? чужие? - нет, она видит их в том ракурсе, в котором их может видеть только человек, глядящий на свои вытянутые руки - длинные тонкие руки с кожей цвета топленого молока складывают недоеденную пятилетней дочерью кашу в пакетик, прежде чем выбросить в мусорное ведро. Руки в буквальном смысле излучают чувство вины - это излучение «треплется» вокруг них, как прозрачная аура нагретого воздуха вокруг огонька свечи.

Богатые все стали, денег у всех до хрена, позажирались все. Во время войны люди крапиву варили, в мире столько бездомных голодает, а они еду выбрасывают!

Она привыкла к этим голосам в своей голове и уже давно перестала обращать на них внимание. Этот неумолкаемый хор звучал в ее черепной коробке постоянно, она никак не могла заглушить его, пахнущая сероводородом геотермальная жижа слов сочилась из синаптических каверн ее раскуроченной нейронной сети, как гнойная сукровица из обширной незаживающей раны.

Ее сознание давным-давно превратилось в такую же мусорку, как те, что она ежедневно обшаривала в поисках чего-нибудь съестного. Просто груда пустых железных консервных банок с зазубренными краями, шуршащих пластиковых упаковок, нетерпеливо разорванных в желании поскорее извлечь их содержимое, опорожненных картонных коробок, с раздражением смятых, чтобы поместились в мусорное ведро, и разбитых стеклянных емкостей, - груда разоренных оболочек, лишенных наполнения, никак друг с другом не связанных и никак друг к другу не относящихся. Какое-никакое содержание если и попадалось, то только такое - далеко несвежее, подпорченное, заплесневевшее, подгнившее и с душком.

Ее больной, почти полностью уничтоженный алкоголем мозг совершенно утратил способность к какой-либо мыслительной деятельности, однако в нем на холостом ходу еще шли какие-то то затухающие, то активизирующиеся процессы. Яркие цветные пятна - картины, образы, «пучки» ассоциаций - верхушкой айсберга «выторкивались» на поверхность сознания время от времени, и с утробным бульканьем снова погружались в хранящую их бездонную ледяную черноту.

Мам, я не хочу доедать кашу, я наелась, мой желудок не мусорное ведро, это неправильно, съедать больше, чем нужно, и набирать лишний вес, только потому, что еду нельзя выбрасывать. И позже доедать не хочу - разогретая, каша становится невкусной и несъедобной. Рассчитать же так, чтобы сварить ее ровно столько, сколько ребенок съест, просто невозможно. Сваришь меньше - не хватит, придется еще раз варить, тратить время, которого утром совсем нет. Сваришь с небольшим запасом - этот запас как назло как раз и останется. В конце концов это же просто пара ложек копеечной каши, мы же не в блокадном Ленинграде, неужели это стоит всей этой нервотрепки?

Зачем складывать объедки в отдельный пакетик? Только пакеты переводишь!

Я видела, что бездомные достают пакеты... они все равно доедают выброшенную еду…

То есть, ты им, как кость собакам, бросаешь свои обслюнявленные объедки с барского плеча? Это вообще-то люди. Живые люди. Положи тогда уже нож и вилку, раз такая культурная!

Она потрясла головой, отгоняя непонятные тревожащие видения, и развязала пакетик. Внутри обнаружился кусок зачерствевшей творожной запеканки - ее окутало, обволокло облаком запаха ванилина, самого вкусного, самого уютного, самого «домашнего» запаха в мире. Запаха кухни, на которой с любовью готовился ужин для большой шумной счастливой семьи.

Откусив немного, она начала жевать, не чувствуя вкуса. Еда давно перестала быть для нее удовольствием, более того, поиск пропитания стал донельзя обременительной необходимостью. С каждым днем заставлять себя отправиться на «промысел» стоило все больших усилий по преодолению собственной чугунной апатии - если бы только можно было вообще не есть!

Отечное, раздутое, словно тело утопленника, небо было покрыто сетью черных бескровных склеротических «вен» - переплетенных на его фоне голых ветвей деревьев. Раньше в такую непогоду она любила сидеть дома, наслаждаясь полным моральным правом никуда не выходить, читать, время от времени бросая взгляды в окно и ежась от зловещих завываний ветра.

Выйди погуляй, пропердись хоть, торчишь дома целыми днями, до геморроя скоро досидишься!

Голоса в голове звучат, как рев взлетающих самолетов в квартирах домов, неудачно расположенных вблизи аэропортов, от шума которых не спасает ни звукоизоляция, ни заглушки для ушей, ни какие-либо другие ухищрения и приспособления.

Она достала из кармана куртки початую бутылку дешевого фруктового вина, открутила крышку и отхлебнула из горлышка, как вдруг ее рука, удерживавшая драгоценный сосуд... исчезла. Пропала. Перестала существовать. Пустой рукав куртки мягко опустился на сиденье скамейки, бутылка упала к ее ноге.

Она покосилась по сторонам, просканировав местность на наличие случайных свидетелей, одновременно неожиданно проворно наклоняясь и расторопно подхватывая второй рукой упавшую бутылку, из которой на мокрую землю толчками выливалась бесценная живительная жидкость.

Сейчас все пройдет. Сейчас, сейчас, такое обычно не длится долго.

Это происходило с ней постоянно. То одна нога вдруг становилась намного длиннее другой, то внезапно резко увеличивался вес или отрастали волосы до пояса, пропадали уши или пальцы. Но это еще куда ни шло, подобное еще можно было худо-бедно как-то скрыть, замаскировать. А вот когда «толстела» только одна половина тела, исчезал рот или нос, или одна половина лица вдруг становилась совершенно не похожей на другую - половины могли быть даже разного пола, возраста и расы - вот в такие минуты приходилось по-настоящему туго. Всякий раз она срывалась с места, пытаясь срочно убраться с чужих глаз долой, но сделать это достаточно быстро ей удавалось далеко не всегда. Так что даже ее сожители - «сообитатели» городских чердаков и подвалов - особой наблюдательностью и сообразительностью не отличавшиеся, и которым, в силу особенностей их состояния нетрудно было внушать, что происходящие с ней спонтанные метаморфозы это лишь плод их измененного сознания, все равно начали подозревать что-то неладное и, все меньше таясь, шушукались у нее за спиной.

Раньше она хорошо владела собой и этой своей способностью - произвольно менять свою внешность. Точнее, не совсем произвольно: трансформации - придуманное ею определение для этих ее преобразований - всегда запускались сами собой в ответ на определенное стечение факторов. Однако протеканием процесса, его интенсивностью и длительностью, управляла все же она. Иногда трансформации были совсем кратковременными и едва заметными, иногда она могла оставаться измененной до неузнаваемости часами. Но так было до некоторых пор. Пока в какой-то момент система не пошла вразнос, и все полетело к чертям.

Когда и как это началось? Когда это случилось с ней первый раз? Невероятно, но она не просто помнила - она прекрасно помнила тот эпизод, как если бы все было вчера.

Первая трансформация произошла, когда ей было тринадцать.

Ты такая мелочная. Ты такая злопамятная. Ты помнишь все. Ты никогда ничего не забываешь. Ты столько лет помнишь всякую ерунду. Короче, все с тобой ясно...

В тот день они с мамой возвращались домой в переполненном городском автобусе. На двух сиденьях перед ними развалилась необъятная деревенская тетка. Бесчисленные теткины баулы и котомки были свалены в проходе, из-за чего она не могла дотянуться до поручня и ехала, ни за что не держась. Автобус качнуло и она полетела вперед, наскочив на одну из торб. Огромное китовье тело на двух сиденьях заколыхалось от гнева. Эта картина впечаталась в память во всех деталях.

Скривившиеся толстые синевато-лиловые губы, выплевывающие ругательства.

Пузырящаяся в уголках рта пена.

Выпученные глаза с красными сосудами.

Водянистые мешки под глазами, оттягивающие нижние веки с гноем в уголках.

Трясущийся мелкой дрожью рыхлый двойной подбородок.

Трясущиеся в такт подбородку тяжелые серьги в мясистых отвисших мочках ушей и жиденькие «антеннки» «химзавивки» волос.

Стоявшая рядом мать схватила ее за капюшон куртки, как за поводок.

Идиотка неуклюжая, у всех дети как дети, а у меня проклятие какое-то, и в кого ты такая...

В эту минуту это и началось. Вдруг в ней стало нарастать нестерпимое, невыносимое желание... распылиться на атомы. Раствориться в воздухе, просочиться за пределы физического мира, провалиться сквозь землю, исчезнуть с глаз долой. И в этот момент она ощутила, что… висит в воздухе. Ей по-прежнему негде было стоять и по-прежнему не за что было держаться, но она каким-то немыслимым образом в прямом смысле левитировала над теткиными баулами. Ее тело перестало что-то весить - она смогла сделать так, что ее тело утратило вес. Чувствуя, что от перенапряжения она вот-вот просто рухнет без сознания прямо на хлам под ногами, она продолжала до самой остановки удерживать себя в этом подвешенном состоянии - оказывается, бывают ситуации, когда это выражение следует понимать абсолютно буквально.

Когда автобус, наконец, остановился, она сразу же бросилась вон из душного - безвоздушного - салона и, метнувшись в сторону на подкашивающихся, совершенно ватных ногах, едва успела добежать до ближайшей мусорки, как ее вырвало. Пересохшее горло растрескалось и желудочная кислота обожгла миндалины, отчего внутренние стенки пищевода саднило, словно она проглотила кусок наждачной бумаги.

Она не понимала, что это такое только что с ней приключилось, но прекрасно понимала, насколько это ненормально, и каким беспросветным идиотизмом было бы рассказать о произошедшем хотя бы одной живой душе на свете.

Такого не может быть, потому что так не бывает, поэтому такого не может быть, а раз такого не может быть, значит, ничего и не было, и - умоляю! - хватит об этом!

Пятна от упавших на ткань ее куртки первых капель дождя растекались, разрастались, стремясь превратить всю площадь куртки в одно сплошное темное от влаги пятно. Дождь моросил, не переставая, ветер оползнем срывался вниз откуда-то с нагромождения туч над землей, увлекая за собой камнепад тяжелых капель с мокрых ветвей деревьев.

Хотелось домой. На днях они со своей бродячей группой товарищей по несчастью обосновались, и с немалым комфортом, в заброшенной развалюхе в частном секторе на окраине города. В развалюхе была мебель: ржавые, но целые пружинные кровати с матрасами, кресла, продавленные, с обшарпанной обшивкой, но вполне еще крепкие, самодельные деревянные стол и стулья, книжные полки со стопками самых разных глянцевых журналов. Электричества, водопровода, канализации и централизованного отопления, само собой, не было, зато была исправная, почти не дымящая печь, несколько керосиновых ламп, стекла в окнах, колодец во дворе и неожиданно вкусные яблоки на деревьях в саду - живи-не хочу!

Даже вид из окна был, как на картинке из журнала: спальни выходили на озеро со старинным каменным маяком на берегу, недействующим, но хорошо сохранившимся и очень живописным.

Однако возвращаться домой в это время дня одной было очень рискованно. Неподалеку от их нового обиталища располагался интернат для трудных подростков, и сладкие детишечки регулярно устраивали облавы на одиноких бездомных. Малолетние садисты до смерти замучили уже троих несчастных, проковыряв им ухо отверткой. Полицейские, стремясь избежать мороки, перетащили тела на территорию соседнего участка, свалив тем самым проблему со своей головы на чужую. Об этом стало известно, поднялся шум, треск, отголоски которого достигли даже ее индифферентных ко всему на свете ушей.

Дома сейчас никого никого нет, все до вечера на работе, в том числе ее новый друг, ее благородный рыцарь, - ребята подрабатывали грузчиками на оптовой овощной базе. Случись что, ее некому будет защитить.

Нет, домой сейчас нельзя. И не только из-за недорослей-извергов. Есть еще какая-то причина. Она не знала, почему, зачем, но чувствовала, что ей надо оставаться там, где она находилась.

Она сделала глоток из горлышка. У нее есть еще больше половины бутылки вина и кусок запеканки. До вечера она продержится. А вечером ее друг принесет в клювике - как он выражался, ей не нравились эти его фразочки - еще выпить.

Исчезнувшая рука все не появлялась, но ее это мало волновало.

Не появится - и не надо, левая рука тоже неплохо справляется с задачей по удержанию бутылки, а больше ничего от ее верхних конечностей на данный момент, да и вообще, и не требовалось.

И, конечно, припевать лучше хором...

Из пьяной полудремы, в которую она было провалилась, ее выдернула подошедшая и обнюхавшая ее ноги собака. Старый ожиревший одышливый бульдог с трудом доковылял до скамейки и уселся рядом на свое заплывшее жиром подхвостье. Лаять пес не стал, хотя поначалу вроде как, по старой памяти, намеревался, - ему было тяжко дышать, не то что лаять. С собачьих брылей свисали нити мутных густых слюней, животное шумно сопело, всхрапывало, кряхтело и булькало.

Собаку выгуливал (если это можно было так назвать: парочка просто доходила до ближайшего дерева и стояла под ним минут пятнадцать, после чего возвращалась домой) подросток лет четырнадцати с таким же, как у его питомца, прилично лишним весом. Мальчишка стоял поодаль, но от него так разило потом, что этот запах ощущался даже на расстоянии, и это при том, что ее собственные обноски источали аромат тоже отнюдь не жасмина. Парень был абсолютно апатичен, и ему не было ни малейшего дела до какой-то выпивошки на скамейке в глубине сквера. Он смотрел сквозь нее ничего не видящим сонным взглядом, явно мечтая только о том, как бы поскорее вернуться назад в спертую атмосферу своей комнаты с заклеенными на зиму оконными рамами.

Она осторожно отхлебнула из бутылки, настороженно косясь на парнишку и на всякий случай улыбаясь фирменной заискивающей улыбкой опустившегося человека. Подросток никак на нее не реагировал, и она снова расслабилась.

Тибальт. Собаку - она не знала, откуда она это знает, но знала точно - звали Тибальт. Ну и имечко! «Рыцарь» бы оценил.

Уровень жидкости в бутылке стремительно снижался, вызывая тоскливые предчувствия, что до вечера ее почти наверняка не хватит. Может, ее друг сегодня вернется с работы пораньше? Хотя с чего бы...

Они познакомились в Доме ночного пребывания - месяц? полгода? год? десять? - назад. Администрация города периодически проводила масштабные акции, во время которых местных бездомных массово отмывали, кое-как подлечивали, помогали восстановить документы и найти какую-никакую работу. «Работенку», как говорил ее «рыцарь». Еще одно из его дурацких словечек. Какие-то они у него ненатуральные, старомодные. «Книжноватые». Но ее «рыцарь» ведь и был книгочей, так-то.

Когда она впервые увидела его, он стоял, голый, истощенный, с выпирающими ребрами, голубовато-фиолетовый от анемии, посреди кабинета дезинфекции. Вокруг него, как в фильмах про неизученный смертоносный вирус, кружила, механически обрызгивая его из пульверизатора антисептиками, медсестра в длинном зеленом защитном халате, резиновых перчатках до локтя, шапочке, пластиковых, как маска для подводного плавания, очках и респираторе, полностью закрывавших лицо. Все вновь прибывшие проходили такую санобработку, конвейер голых синих тел перед безэмоциональными глазами за линзами «дайверских» очков не прекращался ни на минуту.

Они встретились взглядами - дверь кабинета дезинфекции была открыта настежь, кого тут стесняться? - и ее будущий кавалер, смущенно улыбнувшись, трогательно-стыдливо прикрылся руками.

После душа и обработки всем выдавали поношенную, но чистую одежду и разрешали пройти в столовую, где, громко скрябая по дну алюминиевых мисок ложками, за длинным общим столом харчевничало - «рыцарские» словесные выкрутасы - несколько десятков человек.

Она сидела напротив будущего друга сердца, украдкой наблюдая, как тот ест свою порцию горячих щей. У таких, как они, людей, возраст определить трудно, но сидевший напротив мужчина был точно не стар, на вид ему было не больше пятидесяти лет. Ровесник. У него были светлые, пшеничного цвета волосы и ярко голубые глаза - не совсем в ее вкусе, но не смешно ли в ее положении говорить о вкусах, тем более, что парень он оказался очень хороший.

- Конечно, наша работа это сизифов труд. Большинство наших подопечных очень скоро снова окажутся на улице, - в помещение столовой вошла небольшая группа людей: директор ночлежки, высоченный верзила с огромным, как дирижабль, животом, и тоненькая, как тростиночка, девушка-журналист с блокнотом в руках.

Следом за ними нога за ногу волочился помятого вида опухший фотограф, мучавшийся - уж она-то безошибочно определяла такое на глаз - жесточайшим похмельем.

- Вот, например, Серега. Наша гордость. Сиди-сиди, не вставай! - директор подошел к ее «рыцарю» и, встав у того за спиной, водрузил ему на плечи свои пудовые ручищи. - Наш постоянный постоялец и бессменный пассажир. В молодости Сережа был большим спортсменом, даже медали какие-то были, да, Сереж?

Польщенный, молодой человек самодовольно улыбался глуповатой улыбкой слегка слабоумного ребенка. Директор подошел к нему в тот момент, когда он пытался поднести очередную ложку ко рту - не донеся ложку, он так и держал ее на весу. От похлопываний директора по его плечам рука с ложкой вздрагивала и бульон расплескивался, плюхаясь обратно в миску.

- В шестнадцать лет Серега установил рекорд в беге на четыреста метров. Пообщаешься с прессой, Сереж? Расскажешь, что было дальше?

- Это можно, Павел Николаевич, - Сергей с сожалением положил свою ложку в тарелку.

- Можете задать ему свои вопросы, - приглашающим жестом подозвал директор растерянную журналистку.

Начинающий неопытный интервьюер, совсем молодая еще девушка страшно нервничала, это было заметно невооруженным взглядом, и беспомощно теребила блокнот дрожащими пальцами.

- Эээ… расскажите о… вашей жизни, - обратилась журналистка к Сергею «на вы», похмельный фотограф за ее спиной громко, демонстративно-саркастично хмыкнул.

- В восемьдесят шестом году, когда мы были на соревнованиях заграницей, меня дисквалифицировали, - как по писаному, начал свое повествование Сергей на своем поразительно чистом, грамотном литературном языке. - За драку с французами во время банкета. Сразу после этого меня исключили и из института. Я учился в высшей школе тренеров. После этого я пошел служить, попал в горячую точку, получил огнестрельное ранение. У меня нет одного глаза, вместо левого глаза протез. Комиссовался, пытался заниматься бизнесом, задолжал бандитам, как оно обычно бывает… Пришлось продать все, что было. Жена от меня ушла. У меня есть взрослая дочь, сейчас ей двадцать. Мать запретила ей видеться со мной, мы не общаемся. Поначалу, как все это завертелось... я ночевал то у одних друзей, то у других... Но не будешь же вечно обременять людей. У всех свои семьи, своя жизнь, свои проблемы. Стал ночевать по вокзалам, подъездам. Так и понеслось... Документы где-то потерялись. Но ничего. Как-то перебиваюсь, подрабатываю то там, то сям.

- Серега у нас молодец, старается совсем уж не опускаться. Раз в неделю обязательно ходит в общественную баню, одежду старается содержать в опрятности, - пришел на помощь Павел Николаевич - Сергей закончил свой рассказ, новых вопросов журналистка так и не смогла придумать, а потому повисла неловкая пауза.

- Мы не можем позволить бездомным жить здесь постоянно. По правилам в Доме ночного пребывания можно находиться не больше двух недель не чаще двух раз в год. За это время мы стараемся восстановить им документы и подыскать работу трудоспособным. Пожилых и больных пристраиваем в интернаты и больницы. Днем находиться в Доме ночного пребывания нельзя, все должны искать работу или работать, если уже устроены. Здесь можно только ночевать. У нас пятьдесят коек всего. А бездомных в городе - по самым скромным подсчетам - свыше двух тысяч. Мы бы и рады, как говорится, но… Как, хорошо тут у нас, Сереж? - снова обратился директор к своему протеже.

Все время своего монолога директор так и стоял у Сергея за спиной, то и дело машинально похлопывая его, как сваями, обеими ручищами по плечам, словно пытаясь вколотить своего собеседника вместе со стулом в землю.

- Даже не во всех студенческих общагах так чисто и уютно, как у нас, скажи!

- И библиотека тут просто огромная! - охотно подпел директорской самохвалебной филлипике Сергей. - Знаете, я очень люблю читать. Просто «глотаю» книги. Надо бы поберечь зрение, конечно, один глаз всего, но не могу без чтения…

- Большинство наших обитателей это бывшие «детдомовцы» и заключенные. Но случаются и весьма экзотические экземпляры. Был у нас бывший разведчик, на трех языках говорил человек! Рассказывал о своих приключениях - мы только диву давались. Джеймс Бонд и рядом не курил! Может, и привирал, конечно, поди проверь. Но уж больно складно плел он свои небылицы. Был капитан дальнего плавания. Врачи, инженеры, фармацевты попадаются, люди с двумя, и с тремя высшими образованиями! Как говорится, от сумы, да от тюрьмы… - Павел Николаевич вздохнул с буддийским фатализмом. - Но у всех есть кое-что общее. Все, как одна, истории начинаются как? С каких слов?.. - склонившись к самому плечу Сергея, директор наклонил голову, подставляя ухо, чтобы лучше слышать, и выжидательно замолчал.

- «Потихоньку пил-пил…»… - с готовностью развил директорскую канву голубоглазый «рыцарь», улыбаясь все той же выслуживающейся улыбкой, застывшей на его лице.

Павел Николаевич одобрительно причмокнул, очень довольный их с его собеседником взаимопониманием и единодушием.

- Потихоньку пил-пил... А потом все как в тумане. Какие-то люди отвели к нотариусу, уговорили поставить подпись на каких-то бумагах… Вернуть потерянную таким образом недвижимость впоследствии практически невозможно - подписи-то подлинные.

В этот момент в столовой появился новый донельзя колоритный персонаж - пожилой мужичонка с ноготок в нелепом ярком синем свитере с аппликацией оранжевого слона на груди.

- Ооо, кого я вижу! Вы только гляньте, кто к нам пожаловал! Давненько тебя не было видно, где пропадал?

Мужичонка улыбался во весь свой беззубый рот:

- Здоровеньки булы, начальник!

- Откуда такой красивый взялся? Где такой модный свитер взял?

- Ну, - замялся мужичок.

- Своровал? - догадался Павел Николаевич.

Дядька лишь развел руками:

- Такая жизнь моя бичовская!

Павел Николаевич беззлобно погрозил толстым указательным пальцем.

- Жонки нас из дома выгоняют… что еще нам остается? - бездомный задиристо задрал подбородок и горделиво приосанился.

- Слышали мы уже! Как поживаешь? Все пьешь?

На глазах у мужичка выступили слезы от едва сдерживаемого душащего его смеха:

- Ну конечно!

- Давай-давай, на обработку и в душ, - отмахнулся от него директор.

- Знамо дело, начальник, не первый раз замужем!

- Павел Николаевич, мне бы еще какую-нибудь шапочку и шарфик, - обратилась к директору вошедшая в столовую женщина лет пятидесяти с мокрыми - только что из душа - волосами, одетая в выданные ей свитер и брюки.

Бездомная улыбалась, кокетливо поправляя мокрые прядки-перышки. Она робко, но недвусмысленно флиртовала с импозантным руководителем заведения, тот в свою очередь по-отечески приобнял ее за плечи одной рукой и подвел к столу.

- Садись, поешь, потом подберем тебе что-нибудь, красавица, - «красавица» зарделась.

Повернувшись к растерянной журналистке, так и теребившей свой блокнот, переминаясь с ноги на ногу в сторонке, Павел Николаевич вернулся к своей роли радушного хозяина-барина:

- Всякое бывало. И окна били - наши же жильцы. И поджигали здание пару раз. Как я уже говорил, это сизифов труд, но кому-то же надо этим заниматься. И это надо даже не столько бездомным, сколько нам, горожанам. Пусть даже хотя бы время от времени отмывая и подлечивая этих людей, мы хоть немного снижаем риск инфекций, которые они разносят, - Павел Николаевич ничуть не стеснялся говорить о своих подшефных в третьем лице в их присутствии: не из-за пренебрежения, хотя и из-за него тоже, скорее из-за понимания, насколько нечувствителен ко всяким этикетам контингент его специфического учреждения. - Деньги нам выделяют из бюджета, небезразличные сознательные граждане много помогают. Как это ни парадоксально, но одежду и еду приносят, как правило, далеко не самые обеспеченные слои населения. Пенсионеры, студенты, домохозяйки. И очень редко - состоятельные предприниматели. Если детским домам наши бизнесмены еще готовы помогать, то этим, как они их называют, «конченым алкашам», ни за что.

Павел Иванович приблизился к журналистке и покровительственно положил руку девушке на талию, мягко увлекая ее к выходу из столовой.

- Устаешь, конечно, очень устаешь от всего этого. И жалости на всех не напасешься. Но я не могу сказать, что мои сотрудники - зачерствевшие люди. Душа болит у всех. Я сам стихи пишу в свободное время. Если хотите - давайте встретимся как-нибудь, дам вам почитать! - продолжал вещать директор на ходу, «забыв» убрать с женской талии свою руку, чуть сползшую на несколько сантиметров ниже - тащившийся следом за парочкой фотограф в очередной раз говоряще кашлянул.

Директор все плотнее прижимался к журналистке, грузное мужское тело так и стремилось оказаться с девушкой в максимально тесной близости, а та пыталась отстраниться, но, насколько это было возможно, тактично - чтобы не обидеть своей невзаимностью так искренне расположенного и льнущего к ней и, в общем-то, безобидного интервьюируемого.

Было видно, как напряглось все тело девушки.

Кто-кто, а уж она-то знала, что это было за напряжение. Казалось, она даже слышала неуловимый для человеческого слуха гул вибрирующих кристаллических решеток атомов девичьей физической оболочки.

Физической оболочки накануне трансформации.

Что мне снег, что мне зной...

В свое время она сама работала в газете. Хотя по ней и не скажешь.

Давно это было. Так давно, что уже и не вспомнить с ходу, было оно или не было, или померещилось в пьяном бреду.

Работала долго, лет пятнадцать, все двадцать, если считать студенческие спорадические попытки разной степени успешности пристроиться в какую-нибудь редакцию в качестве внештатного автора.

Она совершенно искренне полагала, что всеми фибрами души обожает журналистику. Профессию, которая не просто не подходила ей - была ей прямо противопоказана. Которая, быть может, аккурат и стала одной из причин катастрофы, случившейся с ней.

Клинический интроверт, перед каждой встречей с незнакомым человеком она испытывала мучительнейшие, до рвоты, панические атаки, нахождение в большой группе людей вызывало у нее острые приступы социофобии, тахикардию, мигрень и ощущение удушья. Хамство собеседников, с которыми приходилось общаться, вышибало из нее, абсолютно не умеющей выставлять психологические защиты, весь дух, начисто лишая веры в себя и надолго лишая работоспособности. Возвращаясь с каждого своего интервью, она вынуждена была полностью переодеваться, потому что каждый раз ее одежда оказывалась насквозь мокрой от холодной испарины. Не просто чуть влажной. Общение с людьми было для нее таким стрессом, что ее одежонку после этого можно было отжимать.

Сверхъестественно эмпатичная альтруистка, она мечтала помогать людям и бороться - вот же дуреха, как можно быть такой идиоткой! - с несправедливостью во всех ее проявлениях. Во времена ее молодости СМИ еще позиционировались (величайшая иллюзия наивных идеалистов) как «четвертая власть», тогда еще журналистика не была настолько откровенно циничной прачечной для промывания и без того до стерильности выполосканных мозгов. К тому же работа в газете в те годы считалась профессией престижной, и хотя тщеславие никогда не было ей присуще, в детстве, как любому ребенку, хотелось, чтобы «звездной» дочерью гордились родители. Ну и хотелось, не без этого, утереть нос глумливым злопыхателям, тыкавшим пальцем в спину и крутившим - за глаза, да и в глаза - пальцем у виска: писательница выискалась! Посрамить хулителей хотелось, опять же, не из-за гордыни и ущемленного самолюбия, а исключительно для восстановления справедливости - она на дух не переносила давать повод для триумфа поборникам старых недобрых сволочных традиций крабьего ведра.

Она с раннего детства любила писать. Ребенком, еще не зная букв, она брала большую канцелярскую книгу форматом А4, пухлую, со множеством страниц, отчего острие стержня приятно, не царапая, скользило по бумаге, а чернила ложились жирными, «вкусными» мазками, и просто выводила по строчкам волнистые линии, завитушки и черточки, имитируя письменный текст. Лет в восемь она уже писала коротенькие рассказы и стишки.

Кто - ты?! Не смеши мои тапочки! Вы только поглядите на нее! Не с твоими мозгами соваться туда! Ага, ждут тебя там, заждались уже, все глаза проглядели! Только тебя там и не хватало! Это ж надо, какое самомнение! Писательница пальцем деланная!

К подростковому возрасту у нее скопилась довольно внушительная стопка канцелярских книг с «романами» собственного сочинения, конечно же, о пленительных вампирах, живущих в окутанных туманами мистических готических замках в горах, - хотя она жила в маленькой равнинной стране и ни гор, ни замков в глаза не видела.

Журналистика в этом свете казалась логичным выбором, и то, насколько сильно она ошибалась, она поняла только много лет спустя. Журналистика - это всего лишь процентов на двадцать, если не на десять - текст, и на все восемьдесят - общение с людьми. Людьми, казавшимися в юности такими увлекательно разными и захватывающе непохожими друг на друга, но на самом деле оказавшимися до полной неразличимости одинаковыми. Одинаково посредственными, с одинаковым, словно бы одним на всех стереотипным мышлением, одинаково мелочными и генетически неспособными быть благодарными. Расходуемые ею колоссальные объемы энергии не только не восполнялись хотя бы частично - они истощались совершенно впустую, как в тридцатиградусный мороз пытаться обогреть уличное пространство, открыв настежь все окна своего дома с жарко натопленной печью.

Сколько она себя помнила, она всегда изо всех сил старалась быть такой, какой хотели видеть ее окружающие.

В детстве она ходила в баскетбольную секцию, которую ненавидела черной ненавистью. Она терпеть не могла командные виды спорта, к тому же у нее было плохое зрение, а контактных линз в те годы еще не изобрели. Играть в очках было неудобно и опасно, однажды ей попало мячом по лицу, линзы треснули, только чудом не искалечив осколками. Без очков же она попросту не видела мяча, не различала «своих» и «чужих», как и не разбирала, что там машет руками тренер, жестами дающий какие-то распоряжения и ценные указания. Но из-за ее «баскетбольного» роста тренер вцепилась в нее мертвой хваткой, а она не могла отказать. И исправно таскалась на тренировки, более того - таскалась с показным энтузиазмом, и даже более того - продолжала таскаться после того, как врач категорически запретил ей из-за ее проблем с глазами любые физические нагрузки, а уж тем паче чреватые ударами по голове.

Главный оплот и надежа тренера, на кого всегда можно положиться и кто никогда не подведет, она ездила на все соревнования, и,умирая от головной боли, изображала пароксизм экстаза, обнимаясь, как предписывал канон, с такими же экзальтированными фанатами на трибунах после игры: тренер хотела видеть в ней спортсменку - она дала тренеру спортсменку. Эталонную, черт возьми, комар носа не подточит, спортсменку.

Согласно существующей незыблемой установке, что ребенок должен посещать как можно больше развивающих секций в школьные годы, иначе можно на корню загубить всю его дальнейшую судьбу, она беспрекословно училась играть на баяне в музыкалке, занималась народными танцами и ходила в кружок по инкрустации соломкой, всем сердцем ненавидя баян, танцы и трижды растреклятую соломку.

Связавшись с «плохой компанией» в старших классах, она одно время курила, воровала у деда и распивала с друзьями дедовский самогон и вступала в беспорядочные половые связи, оправдывая все стереотипы о «трудных подростках», хотя ей самой не хотелось ни сигарет, ни алкоголя, ни связей. Она не выносила громкого смеха и похабных шуточек, ее с души воротило от пьяных откровений и пьяной сентиментальности с пьяными слезами: школьная отличница, она была, да, хорошей девочкой. «Принцесса», как называла ее, шипя сквозь зубы и отвешивая ей пощечины - ни за что, просто «потому что бесит» - одна асоциальная одноклассница: как ни тщилась она «быть проще», она все равно до кровавых чертей в глазах раздражала подобных одноклассниц своими аристократически тонкими длинными пальцами, тонкой белой кожей, высоким лбом и огромными глазищами «олененка Бемби» (прозвище, приставшее к ней с нелегкой руки той же одноклассницы-социопатки).

Единоличница! Ты что, считаешь себя лучше других? Тебе что, больше всех надо? Всех все устраивает и только некоторым вечно все не так! Самая умная, что ли? Выискалась тут! Скромнее надо быть! Выскочка! Это ж надо, как только наглости хватает! Вы только посмотрите на нее! Эгоистка, ты думаешь только о себе, а на остальных тебе плевать!

После окончания школы в состоянии сильнейшей депрессии от настигшего ее раскаяния за грехи молодости, она ударилась в религию и какое-то время самозабвенно доводила себя постами, молитвами и посещением церковных богослужений до голодных полуобмороков. В глубине души она ни на секунду не переставала отдавать себе отчет, что религиозного благоговения в ней не больше, чем любви к баскетболу, народным танцам, баяну и соломке вместе взятым. Как и не переставала осознавать, что их батюшка - банальный комнатный тиран, ограниченный, недалекий, патологически властный, по-бабьи истеричный и мстительный, упивающийся своей властью над бесхребетными прихожанами, считающими главными достоинствами человека отсутствие у человека чувства собственного достоинства и вообще каких-либо достоинств.

Когда у нее родилась дочь (Друзья, аларм, мы ее теряем! Ты не боишься утонуть у супе? Кухонное рабство. Ты просто как кусок мяса! Наша Человек-Мать и Женщина-Жена! Ну что ты как наседка) она нашла няню и вышла на работу, когда малышке было всего три месяца, хотя отчаянно скучала по дочке и дому - она обожала своего ребенка и свой дом, как бы ни внушали ей мысль о первостепенной важности самореализации и карьерного роста ее коллеги-феминистки.

Зацикленной только на родительстве квочкойона тоже вовсе не была, как бы не пытались «уесть» ее бездетные подруги, когда она все же решилась уволиться, чтобы больше времени уделять семье. Она находила время и для творчества, и для занятий спортом, и для хобби, и для гостей. В компании молодых мамочек на детской площадке она, конечно, поддакивала собеседницам, разносящим в пух и прах «карьеристок» и «чайлдфри» (часики тикают, стакан воды, топот маленьких ножек), но это происходило без участия сознания. Этот акт - рот открывался и произносил требующиеся по ситуации лозунги и штампы - осуществлялся организмом, как любой безусловный рефлекс, чихание, икота или зевок.

До мозга костей индивидуалистка, она ненавидела все виды коллективной деятельности. «Кучковые по*бища», как отзывался о массовых мероприятиях один острый на язык коллега. Она любила заниматься собственным творчеством и признавала только личную ответственность. «Единоличница» - именно этого не мог простить ей одноклассник Васька, примкнувший к организованной вышеупомянутой драчливой одноклассницей травле. Васька, чей нецензурный словарный запас поражал воображение даже самых матерых школьных матерщинников, не мог придумать более страшного и оскорбительного ругательства.

Затем она увлеклась йогой. Ей нравилось растягиваться, нравилось, как выглядело после регулярных тренировок тело и как чувствовал себя после занятий организм. Но ей не нравилась индийская одежда, религия и музыка, не нравились благовония, постеры с лотосами и фигурки слонов - но без этого ведь «не считается». И она ездила - надолго оставляя дочку и отчаянно по ней скучая - в бесконечные и бесконечно долгие бессмысленные бесполезные ретриты в компании совершенно посторонних и неинтересных ей людей в какие-то дальние неинтересные ей страны.

Она всегда готовила много овощей, но терпеть не могла фанатиков-вегетарианцев, как не могла терпеть любую идеологическую зашоренность, догматизм и ригидность мышления. По этой же причине она не любила и представителей противоположного лагеря - бунтующих против ханжества и пуританства рокенрольщиков, которые были, по сути, такой же тоталитарной сектой со своим строгим кодексом поведения, дресс-кодом, профессиональным сленгом и пищевыми предписаниями: неформал не может быть трезвенником и ЗОЖником точно так же, как йог не может не быть вегетарианцем.

Постепенно она научилась не просто притворяться, играть роль, быть говорящей головой, декламирующей принятые в той или иной социальной группе прокламации - она научилась, для максимально полного соответствия, меняться на самом деле.

Чтобы никого не обидеть своей стройностью и не вызвать ничьей зависти, в обществе полных подруг она увеличивала свое тело на два-три размера. В компании людей маленького роста она становилась ниже. Рядом с непривлекательным человеком уродовала себя, увеличивала нос, уменьшала и без того небольшую грудь, делала кривыми ноги, меняла густоту и длину волос.

Иногда случались конфузы. Волосы вырастали в носу или на груди, на руках появлялись лишние пальцы, губы могли оказаться перевернутыми вверх тормашками. Забавно, но из-за свойственных человеческому сознанию когнитивных искажений восприятия ее собеседники, как правило, этих странностей не замечали. Уж очень они были странными и, по всей видимости, отметались операционной системой мозга как ошибка. Люди подсознательно чувствовали, что что-то не так, но не могли понять, что именно с этим не так не так, и лишь, стараясь не коситься, все же косились на нее с легким подспудным беспокойством.

Когда-то в ее далеком-далеком прошлом ей довелось присутствовать в одном пафосном дорогом ресторане на дегустации вина.

- Что вы чувствуете? - наливая собравшимся новый образец, каждый раз предлагала описать свои ощущения харизматичная сексапильная девушка-сомелье.

Дегустаторы с самым экспертным и деловым видом покачивали свои бокалы, старательно принюхиваясь к вину и силясь догадаться, какие ноты им полагается распознать в букете.

- Я слышу нотки переспелого… - начала было одна высокомерная чванливая дама, по-снобски удерживая бокал за ножку двумя пальцами, - шоколада.

Прозвучавшей глупости никто не услышал - девушка-сомелье вдруг совсем неэлегантно сплюнула вино в предназначенную для этого посудину и замахала руками:

- Я очень, очень извиняюсь! Не пробуйте это вино! Оно «задохнулось»! Оно не испорчено, нет, не волнуйтесь те, кто уже успел пригубить его. Таким вином не отравишься. Просто бутылка была неправильно закупорена и вино выдохлось. У него нет никакого вкуса и оно совершенно ничем не пахнет!

Переспелый шоколад.

Физический объект, обладающий свойствами, которыми данный объект обладать не может, не должен по всем законам физики, заставлять обладать его которыми абсурдно, но обладать которыми его заставили - и он приобрел эти свойства вопреки всем законам природы и здравому смыслу.

Вот что такое она была.

Переспелый шоколад.

Что мне дождик проливной...

- Здравствуйте! - внезапно встрепенулся, как боевой конь, и громко прокричал тучный подросток, выдернув ее из очередной пьяной отключки.

Мальчишка аж сиял: мимо по тротуару шла молодая женщина в мужской шляпе и приталенном плаще бежевого цвета - та самая хозяйка пресловутых оранжевых пакетов.

От греха она начала судорожно заталкивать ногой поглубже под скамейку пакет, извлеченный ею из контейнера часом ранее, чтобы бывшая владелица не опознала его. Однако все эти меры предосторожности были излишними - девушка разговаривала по телефону и не смотрела по сторонам.

- Привет, Андрюш! Как дела? - на ходу поздоровалась она с подростком, на секунду отрываясь от своего телефонного разговора.

- Все хорошо! - расплылся в улыбке Андрюша, млея от внимания сногсшибательно красивой и очевидно очень нравившейся ему соседки. - А у вас как дела?

- Тоже неплохо, спасибо! Гуляйте! - девушка помахала приветливому юноше рукой и вернулась к своему телефонному собеседнику.

- Передавайте привет Артуру Вадимовичу! - прокричал общительный мальчишка ей в спину, девушка, еще раз помахала ему в ответ.

- Пап, я не хочу никуда идти, - молодая женщина остановилась у двери последнего подъезда и, прижимая телефон к уху плечом, начала искать в сумочке ключи. - У меня совсем, вот вообще нету настроения. Ты же знаешь, сегодня День рождения мамы. Сегодня десять лет... Я не копаюсь... Пап, я не хотела заставить тебя почувствовать себя бесчувственным крокодилом. Ну конечно ты имеешь право сходить поужинать с братом, с которым давно не виделся. Я встречусь с дядей завтра. Он ведь пробудет в городе несколько дней. Вы давно не виделись, вам есть о чем поговорить. Это ты завелся. Я не злюсь, это ты злишься. А вот и злишься. Вот и не злись. Да, у меня все хорошо. Я позвоню тебе завтра. Передай дяде привет и скажи, что я его очень люблю! Хорошо. Хорошо. Поняла. Ладно. Я тебя тоже. Пока.

В этот момент «запиликал» домофон и дверь открылась. На улицу вышел один из жильцов дома - девушка, так и не найдя ключей, воспользовалась случаем и вошла в подъезд, доводчик медленно и плавно закрыл за ней дверь.

Она увидела, что ее рука снова появилась, и не просто появилась. Произошла трансформация, и ее руки стали тонкими и молодыми, с чистой гладкой кожей без единой морщины и аккуратными ухоженными ногтями. Она взглянула на свое отражение на заляпанном стекле бутылки - отражение было деформированным, но она и без зеркала чувствовала, как сильно преобразилась. Ушли отеки под глазами, подтянулся овал лица, заострились скулы, разгладились глубокие борозды на лбу и в зоне носогубного треугольника.

Изменилось не только тело, изменилась одежда. Раньше она без особых затруднений проделывала этот трюк, но со временем он стал даваться ей все тяжелей и тяжелей, пока не перестало получаться совсем. Сейчас же как-то само собой, без малейших усилий с ее стороны, на ней оказалось красивое пальто цвета слоновой кости, из-под которого выглядывали длинные стройные ноги в матовых колготках телесного цвета и классических коричневых туфлях на узком каблуке.

В красивых женщин в своей прошлой жизни она трансформировалась крайне редко. Гораздо чаще ей приходилось всевозможными способами уродовать, ухудшать и упрощать себя.

Она уже давным-давно забыла, какая она сама на самом деле. Как выглядит в нетрансформированном виде. Она не была уверена, что вообще знала это когда-нибудь. Трансформации начались в подростковом возрасте, когда ее собственный внешний вид еще не успел толком и оформиться - да и откуда ему было взяться, если она постоянно находилась видоизмененной. Выходя из трансформаций, она оказывалась... бесформенной, как сгусток газа, бескостной, почти не вещественной, - паникуя, она всякий раз начинала рваться из этого странного и страшного состояния в какое-нибудь, какое угодно, сколько угодно несимпатичное, но похожее на людское тело. Постоянно пребывать в трансформированном виде было физически очень, запредельно трудно, уставала она нечеловечески, но в молодости сил хватало, она справлялась. И даже более того - ее мастерство росло, ее возможности становились все более фантастическими.

Однажды подруга пригласила ее на выступление казачьего ансамбля, участницей которого сама являлась. Она не очень любила народную музыку, точнее не любила совсем, но она послушно - еще бы, кто бы сомневался - сидела в первом ряду, восторженно аплодируя после каждого номера. Под занавес вошедший в кураж раззадоренный «атаман» начал, как это обычно водится, вытаскивать на сцену зрителей из зала с целью пуститься в дружную финальную пляску. Понимая, что не сможет отказать пожилому атаману, если тот заметит ее - а, сидя в первом ряду, она находилась в зоне максимального риска - она попыталась невзначай бочком ретироваться из зала. Но неожиданно сноровистый для своего почтенного возраста казачий предводитель коршуном перехватил ее в проходе и потащил за руку за собой. Леденея от ужаса: она до анафилактического шока боялась быть в центре внимания - оказавшись на сцене, она сразу же пустилась в пляс, мышечная память, как оказалось, хранила все умения, приобретенные в злосчастном танцевальном кружке в детстве. Не ожидавший от нее такого отклика и залихватской удали, атаман восхищенно-одобрительно притопывал, похлопывал и молодецки посвистывал.

В тот день она не успела ни позавтракать, ни пообедать, а день выдался суматошным и выматывающим. Не снижая оборотов, она продолжала, подбоченясь, выкидывать коленца, как вдруг ощутила, что силы кончились. В прямом смысле, как бензин в баке, все, до донышка. Она потеряла сознание. Упала в голодный обморок. Перестала чувствовать нехватку кислорода и колющую боль в легких, головокружение и тошноту от гипогликемии, усталость и страх.

Когда она пришла в себя и снова начала различать размытые, словно под водой, силуэты, и до нее вновь стали долетать звуки окружающего мира, она, оторопев, ошалев, не веря самой себе, обнаружила, что... так и продолжала все это время танцевать. Ее тело - лишенное сознания - продолжало двигаться в заданном темпе, кружась, сцепившись локтями, с молодым улыбчивым большеротым казачком, видимо, в какой-то момент сменившим атамана, отправившегося в зал за новыми жертвами для танцевального буйства.

В ту минуту она во всей полноте осознала, что, даже перестав быть живой, даже умерев и утратив все связи со своими нервными окончаниями, она сможет заставлять свой бедный, многострадальный, так безбожно-нещадно всю жизнь эксплуатируемый организм делать все, что она ему прикажет - прикажет, лишь бы только никого не раздражать и не испортить никому праздника.

Но и это было еще не все. На «пике формы» она умела не только трансформироваться сама - она могла вызывать трансформации других людей. Чаще всего она проделывала это с собственной дочерью.

Впервые трансформацию своего ребенка она вызвала, когда малышке было пять. Ей нужно было на прием к стоматологу, но не с кем было оставить ребенка, и она взяла дочурку с собой. Врач была ее старой знакомой, и она не предвидела никаких осложнений, а потому для нее стало полнейшей неожиданностью, когда доктор вдруг принялась бурно выражать свое крайнее недовольство присутствием в кабинете посторонних. Почувствовав эту нескрываемую и очень мощную агрессию, ребенок, чего и стоило ожидать, раскапризничался.

- Мам, пойдем домой, мам, я не хочу быть здесь, это плохое место, мам, я хочу домой, - причитала, ерзая на стуле, дочка.

- Ты что, не понимаешь, что мамино здоровье приоритетнее твоих желаний?

Ей показалось, что она ослышалась. Неужели врач, взрослый человек с высшим образованием, сама мать двоих детей, всерьез рассчитывала успокоить и образумить пятилетнего ребенка, обращаясь к нему с таким пассажем в таких формулировках таким тоном?

Прекрасно понимая, что своим испепеляющим инквизиторским взглядом хозяйка зубного кабинета только еще больше накручивает ребенка, она лежала в кресле с заблокированным расширителем ртом и, не имея возможности заступиться за дочь, лишь мысленно молилась, чтобы ее стоматолог отцепилась от малышки и сосредоточилась, наконец, на своей работе.

Однако врач даже не смотрела на свою пациентку. Все ее внимание было сконцентрировано на крошечном существе, скукожившемся на стуле в углу кабинета.

- Это ей еще нету и шести, а она уже так уселась вам на шею! А что с ней дальше будет? Что вы с ней потом делать будете? Она же неуправляемая!

- Ты плохая! - доведенная до истерики, в голос разревелась девочка. - Ты злая!

Врач презрительно поджала свои узкие губы.

- Научите своего ребенка уважению к старшим! Мой вам совет - покажите ее психологу. Если еще не поздно. У нас в поликлинике есть прекрасный специалист.

И тогда она сделала это. Она каким-то диким немыслимым образом… запечатала дочке рот и парализовала ее тельце. Насмерть перепуганная, малышка сидела, не шевелясь, и больше не издавала ни звука, лишь из бездонных детских глазенок с громадными зрачками неиссякающим сплошным потоком сыпались на коленки крупные бусины слез.

Мой вам совет… Мало ли что она там хочет или не хочет! Хочет - перехочет! Мой вам совет... Никого не интересует, что ты там хочешь! Хотеть не вредно! Мой вам совет... Думаете, мне все нравится? Нет, дорогуша, мне тоже много что не нравится, но я же терплю! Мой вам совет! Нам тоже было непросто, и ничего, все живы, слава богу! Мой вам совет... Знаешь, что было бы, если бы все делали только то, что им нравится? Это был бы хаос! Мой вам совет... Нет слова «хочу», есть слово «надо»! Мой вам совет... Надо, значит надо! Я тоже много что хочу, но мама спит и я молчу! Мой вам совет... Много хочешь, мало получишь! Мой вам совет! Повыпендривайся мне тут!

Почему она это делала? Зачем?

Зачем-зачем...

Во-первых, ей нравилось делать людям приятное и не нравилось вызывать негативные эмоции. Не нравилось расстраивать окружающих, особенно самых дорогих и близких, своим с ними несогласием, не нравились конфликты и ссоры, не нравилось ставить людей в неловкое положение и ранить их отказом, который, как обнаружили нейрофизиологи, человеческим мозгом переживается, как реальная физическая боль. Не нравилось вызывать в других чувство подавленности демонстрацией своего превосходства, не нравилось делать кого-то - пусть даже в самой ничтожной степени - несчастным. Она сама по своей собственной абсурдной доброй воле поступала с людьми так, как хотела, чтобы поступали с ней, и не поступала так, как не хотела бы, чтобы обошлись с ней самой, - все дальше некуда просто, и все дальше некуда глупо.

Во-вторых, да, хотелось, чтобы тебя любили. Как любое живое существо, она жизненно нуждалась в любви, это здоровое и естественное желание - не здорово и противоестественно обратное. Она свято верила, что, если она устранит все факторы, вызывающие нелюбовь (если ты будешь хорошей девочкой, все будут говорить «посмотрите, какая хорошая девочка!»), она завоюет вожделенную благосклонность и доброжелательное отношение к себе (все будут говорить, какая хорошая доченька у этой мамы, вот бы мне такую доченьку!). Хорошая девочка, она методично устраняла все эти факторы один за другим, не делала того, что делать запрещалось, не вела себя так, как нельзя себя вести, не говорила того, чего не стоило говорить, и все ждала обещанного всеобщего обожания. Вот только чем больше она лезла из кожи вон и рвала жилы, тем более ураганный шквал осуждения и ожесточения она вызывала. Понадобилась целая череда сокрушительных тотальных крушений иллюзий, чтобы до нее, наконец, дошло, что любить «хороших девочек», равно как и вообще любить кого-либо никто не собирается. Все ровно наоборот - аккурат «хороших девочек» и не любят. «Хороших девочек» ненавидят, и чем они лучше, тем сильнее.

Критикуют не с целью помочь тебе стать лучше. И уж тем более, не для того, чтобы потом рукоплескать тебе за твои свершенные под чутким руководством самопровозглашенных воспитателей достижения и саморазвитие. Люди поливают друг друга помоями по той простой причине, что побивать камнями, забрасывать тухлыми яйцами и гнилыми помидорами, прогонять штрафников по городским улицам голышом и приколачивать к позорному столбу - для человека одно из самых любимых, если не самое любимое увлечение в жизни.

«Любовь к ближнему» - качество, человеческой природе от природы в принципе не свойственное - немудрящая истина, но чтобы до нее докопаться, в преисподнюю все же пришлось спуститься.

Когда мои друзья со мной!

В свою бытность журналистом она как-то брала интервью у одного именитого титулованного члена Союза писателей.

Скрестив руки на внушительном животе, почтенный седовласый мэтр повествовал о том, как в годы послевоенного лихолетья они, жильцы битком набитых коммуналок, денно и нощно следили друг за другом, пресекая всяческие попытки единичных одиноких мужчин заглянуть ненароком на огонек к какой-нибудь из многочисленных вдов. Престарелый блюститель нравов предавался воспоминаниям с видом глубочайшего удовлетворения чувством выполненного долга, гордости за себя и лошадиной дозой сентиментальной ностальгии по тем временам, когда у людей были реальные рычаги управления (читай: наказания) любой паршивой - с их точки зрения - овцы.

Видимо, даже у тех представителей того страшного поколения, кто никогда в жизни не написал ни одного доноса, уже одно это понимание, что это можно, разрушило что-то в структурах их сущности. Что-то было необратимо сломано, какие-то бесконечно важные ограждения, самые главные «нельзя», удерживающие тебя в рамках твоей человечности. И эти люди передали свой зловещий ген, как родовое проклятие, по наследству своим детям, внукам и правнукам. Ген убежденности, что ты имеешь право любой ценой, запрещенных приемов и «стоп-слов» нет, заставить другого человека соответствовать твоим представлениям о том, каким он должен быть и как он должен жить.

«Свои мозги не вставишь же!» - на голубом глазу сокрушаются над чужой неразумностью божьи одуванчики на лавочках у подъездов, не прочитавшие в своей жизни и пары книг, но пребывающие в непоколебимой уверенности в эталонности собственного мозга и его несомненных преимуществах над мозгом того, чей мозг они с таким неудержимым рвением хотели бы заменить своим.

Старших надо уважать! Научите своего ребенка уважению к старшим! Не спорь со старшими! Слушайся старших! Старших надо слушаться! Делай, что говорят! Я старше, мне видней! Я лучше знаю, что тебе надо! Дай лучше я! Уйди, я сама все сделаю! Умру, что с тобой будет? Ты же без меня пропадешь!

Много лет назад она летела на самолете из Амстердама, возвращаясь из отпуска. У входа в салон пассажиров по традиции встречали стюардессы, улыбаясь своими профессиональными фальшивыми улыбками.

Во время полета у двери туалета в какой-то момент образовалась традиционная очередь, в хвосте которой стоял симпатичный парнишка лет четырнадцати, один из участников музыкального ансамбля, это было понятно по инструментам в чехлах, которые дети пронесли с собой в салон.

- Так, что ты тут стоишь? - вдруг раздался громкий женский голос. - Чего ты тут стоишь, я тебя спрашиваю? Ты же уже ходил в туалет! Что ты мне врешь? Ты у меня лично спрашивал, как пройти в туалет! Я своими глазами видела, как ты ходил в туалет, не ври мне тут, зачем ты опять здесь околачиваешься? Что ты здесь забыл? Иди на свое место и чтоб я больше тебя здесь не видела!

Дородная стюардесса массивной каменной глыбой возвышалась над ссутулившимся ребенком, во всей бескомпромиссной безапелляционной полноте обозначая расстановку сил.

Носитель и ревнитель общественной нормы - грубая, вульгарная, неумная, недобрая, бескультурная, чудовищно бестактная, некрасивая немолодая женщина.

Нарушитель нормы - хорошо воспитанный, интеллигентный, образованный, талантливый стройный молодой человек.

Паренек послушно вернулся на свое место, а потом случилось то, что должно было произойти с человеческим организмом в тех условиях, в которые его поместили: совершенно одуревший от происходящего с ним кошмара, мальчишка бегом бежал из приземлившегося самолета, судорожно пытаясь прикрыть курткой мокрое пятно на брюках…

Это было в-третьих. Почему и зачем она это делала с собой.

Страх.

Парализующий (Все люди, как люди, один ты какой-то ненормальный! Все смеются над тобой! Как не стыдно? Стыдно должно быть! Ни стыда, ни совести!) страх.

Страх наказания. Страх публичного унижения. Страх невыносимой, омерзительной пошлости и антидостоинства, сверху донизу вдоль и поперек насквозь пропитавших действительность.

Все, как всегда, дальше некуда просто.

Из черных пустот памяти «выбулькнуло» и воспроизвелось перед глазами в виде голограммы неожиданное воспоминание.

...Она быстро идет по улице. На дворе ранняя весна, и город запредельно безобразен: на обочинах грязные бугры снега, повсюду вылезший из растаявших сугробов мусор, на тротуарах непроходимая «каша» из мокрого песка и соли, которыми всю зиму посыпали дороги.

На ней оранжевые «фантазийные» колготки с мелким узором в виде бабочек. Перед выходом на улицу она долго топталась у входной двери своей квартиры, не решаясь выйти из дома. Наконец, набрав в легкие воздуха, она шагнула за порог, словно в открытый космос.

Темные очки - как забрало шлема космонавта.

Проводки наушников по груди - как трубки аппарата жизнеобеспечения.

Мелко дрожащими пальцами она сразу же набрала подружку и начала болтать ни о чем - с голосом в трубке не так боязно, ты не один, ты не единоличник, не псих-одиночка, у тебя есть сообщник, соучастник, соратник.

Скандальные бабочки порхают над весенними хлябями и не могут не приковывать внимание. Прохожие даже не пытаются бороться с собой и не смотреть на нее, как и не считают должным скрывать свое недовольство настолько вопиюще-бесстыжим нарушением священной догмы "не высовывайся!". 

Она шла, рисуя в воображении - размечталась! - что сейчас какой-нибудь красивый молодой человек, потеряв голову и не сдержав захлестнувшего его восхищения, подойдет и воскликнет: юная леди, вы так прекрасны! В этот момент она действительно услышала окрик: «Девушка, девушка! Девушка в оранжевых колготках! Ой, а можно вас на минуточку?». Она огляделась вокруг и увидела на противоположной стороне улицы женщину неопределенного возраста, возбужденно махавшую ей обеими руками.

Она подошла к пешеходному переходу и, дождавшись, когда загорится зеленый, начала переходить улицу.

Незнакомка широко улыбалась, пританцовывая на месте от нетерпения, она была заметно нетрезва. В прорехе незастегнутой засаленной куртки виднелась растянутая тельняшка не первой свежести, давно немытые волосы жидкими мышиными хвостиками обрамляли узенькое личико с мелкими чертами, выражение которого было, впрочем, добродушным и довольно милым.

- Девушка, девушка, знаете, эти ваши колготки!.. - слегка заплетающимся языком издалека затараторила ее внезапная собеседница, когда она была еще на полпути к ней. - Эти ваши колготки! У меня нет слов! У меня просто нет слов!

Следите за тем, о чем вы молитесь, ибо высшие силы не лишены сарказма - с самоиронией подумала она, вспомнив свои только что грезившиеся ей грезы и улыбаясь в предвкушении намечающегося потока бесхитростных, но искренних и трогательных в своем простодушии комплиментов.

- Эти ваши колготки… Они уж-шасны! Это просто кошмар какой-то! Ваще! Идите домой и снимите их! Правда, так будет лучше! А то некрасиво. Наденьте лучше черные, - с мечтательным придыханием закатила глаза расхристанная модная гуру. - Черные колготки - это во! - широким театральным жестом растрепа вскинула вверх большой палец.

Продолжая - еще не перестроившись с отполированных рельсов фантазии на колдобины реальности - улыбаться, она развернулась и пошла обратно, хотя зеленый уже вовсю мигал, и нервные водители автомобилей в унисон зло сигналили ей со всех сторон.

Двадцать четыре на семь триста шестьдесят пять дней в году соседи, нянечки в детских садах, учителя в школах, продавцы в магазинах, санитарки в поликлиниках, гардеробщики в театрах, водители троллейбусов, таксисты, парикмахеры и массажисты, кассиры в общественных туалетах, лица без определенного места жительства, просто случайные, не пришей кобыле хвост, прохожие, мимоходом, походя, между делом, нет-нет да и вколотят в твой гроб хотя бы один маленький гвоздик. А скорее прошьют гвоздями длинную строчку со скоростью швейной машинки. Не задумываясь, рефлекторно, как поздороваться, без повода, на всякий случай, «для профилактики», лишним не будет, чтоб жизнь малиной не казалась. Все, что ты скажешь и не скажешь, может и будет использовано против тебя, виновен во всех существующих и несуществующих грехах отныне и во веки веков без суда и следствия, без возможности досрочного освобождения, без права переписки, приговор окончательный и обжалованию не подлежит именем революции во имя отца и сына, аминь!

Все границы снесены, твой внутренний мир - проходной двор. Заходи, кто хочет, делай, что хочешь.

Биологи говорят, что всем видам приматов свойственно несколько базовых программ поведения. Внутри группы это такие алгоритмы как «В глаза доминанту не смотри!». «Зубы не скаль!». «Почаще принимай позу демонстрации подчинения!». Для внешних угроз существуют стратегии «Беги!», «Замри!», «Дерись!». Воспитание, по-сути, это процесс редуцирования высшей нервной деятельности до памятки из этих шести пунктов. Человек эволюционировал из обезьяны в человека разумного тысячи и тысячи лет. Нянечки в садиках, учителя в школах и санитарки в больницах легко и непринужденно управятся с обратным превращением к восемнадцатилетию индивида. А даже и гораздо раньше.

Однажды летом они с маленькой дочкой гуляли в парке. Малышка ловила руками головастиков в пруду, зачерпывая воду сложенными вместе ладошками. Стояла прекрасная погода, было свежо и не пыльно, одурманивающе пахло цветущими растениями. На поверхности воды плясали «чеховские» идиллические солнечные блики.

- А что вы делаете? - вдруг раздался голос у них за спиной.

Дочка мгновенно вышвырнула головастиков в воду и, подскочив на ноги, спрятала ручки за спину.

- Бога ради простите, я не хотел напугать вас! - перед ними стоял обаятельный пожилой мужчина с густыми белоснежными седыми волосами и красиво постриженной, такой же белоснежной, как волосы, бородкой.

В своем светлом льняном костюме, летней шляпе и тростью в руках, он казался ожившим персонажем чеховских пьес.

- Я просто хотел немного поболтать с кем-нибудь, - смущенно улыбался он. - Погода изумительная, мне просто захотелось немного поболтать...

Условный рефлекс на человеческий голос может быть только таким.

Немедленно прекратить делать то, что ты делал.

Перестать быть таким, каким ты только что был, каким бы ты ни был.

Прочесть чужие мысли и понять, каким ты должен быть с точки зрения обладателя этого голоса и сию же минуту стать таким.

Я вам какою надо?

Нате!

Бутылка снова выпала из ее опять исчезнувшей правой руки. Трансформация закончилась, и она снова была в своей заскорузлой ветхой отсыревшей куртейке. Исчезла не только рука - пропала еще левая нога. Черт, а вот это уже значительно хуже. Если нога не появится, как она доберется до дома, где ее будет ждать ее доблестный верный рыцарь с вином?

Она наклонилась и с трудом дотянулась левой рукой до бутылки. На этот раз вино не расплескалось, бутылка была предусмотрительно хорошо закрыта.

Обреченным взглядом она посмотрела на уровень жидкости - осталось меньше трети. Надо бы растянуть как-то до вечера, но ведь нет, не растянуть же ж, как ты тут растянешь...

Без друзей меня чуть-чуть...

Толстый Андрюша с жирным бульдогом ушли, но запах пота и псины, казалось, еще долго висел - хоть топор вешай - в воздухе.

Мозг продолжал выбрасывать из себя все новые и новые плазменные гейзеры каких-то странных и, казалось, безнадежно утраченных воспоминаний.

Раньше это было для нее рядовым и совершенно обыденным явлением. Ее сознание не прекращало процесса продуцирования текста никогда, в том числе - особенно - по ночам. Большая часть этого магматического потока бесследно просачивалась в никуда, как воды реки в карстовые провалы в русле. Часть оставалась в памяти в виде выжимки из нескольких удачных формулировок, которые она старательно запоминала, проговаривая про себя перед засыпанием по нескольку раз подряд, чтобы все вспомнить утром. Иногда, когда пришедшие на ум куски текста оказывались слишком важны и хороши, она вставала посреди ночи, чтобы записать их целиком, слово в слово, не откладывая до утра.

Она всегда воспринимала свое сознание как некую надстройку, нечто отдельное от себя, несколько даже чужеродное, автономное и довольно безразличное к ней самой. Была она - затравленное, задерганное, зашуганное, шарахающееся от каждой тени, не хватающее звезд с неба человеческое существо, маниакально нуждающееся в чужом одобрении или хотя бы не-нападении, всегда ждущее разрешающей отмашки на каждое свое действие и шаг. И был ее мозг, что-то, что не совсем она, для чего она была просто резервуаром, обеспечивающим возможность функционирования этого чего-то. Этот встроенный в нее механизм безостановочно все сканировал, подмечал, фиксировал, обрабатывал и укладывал в разветвленные - настолько, что не всегда хватало возможности удерживать их в полном объеме в поле своего восприятия - причинно-следственные сети, и заставлял ее все это записывать, записывать, записывать. Даже когда она смертельно уставала, когда тяжело болела, напивалась мертвецки пьяной и была совершенно не в состоянии думать, а уж тем более вставать из кровати посреди ночи и куда-то тащиться, трясясь от холода и алкогольной интоксикации, - она вставала и тащилась. Как миленькая.

Мысли, мысли, мысли. Лица, лица, лица. Укоры, упреки, претензии, обвинения, осуждение. Вечная бессонница и кошмары. Тахикардия, хроническая асфиксия, спазмированные в постоянном ожидании ударной волны крика задубевшие мышцы. Воспоминания, внутренние диалоги, самоедство, самобичевание, расковыривание ран. Тревоги, сомнения, страхи, обиды, раскаяние, сожаления, разочарования. Все, что делалось - чтобы забыться - под лозунгом "будет что вспомнить", вспоминать хочется меньше всего. Напрасно думать, будто за то, о чем никто не знает, не стыдно. Ты-то знаешь. Ты все о себе знаешь. Все это не развидеть, не разслышать, не раззнать. Стыд, стыд, стыд. Невообразимое, запредельное количество страха и стыда, ничего, кроме страха и стыда, чувства вины и самоотторжения. Все круги ада, по кругу, круг за кругом, круг за кругом. Господи, пощади!

Подобная мыслительная активность ушла в недосягаемое прошлое. Уже много-много лет этот палеовулкан казался навсегда потухшим, мертвее мертвого. Лавовые поля у его подножия сто лет в обед как остыли и окаменели, пепел осел, подземные толчки затихли, черный вулканический шлак успел порасти лишайниками и мхом.

Но сегодня все ее нейроны словно взбесились и работали, как новенькие. Как в первый раз. Или как в последний. «Вся жизнь прошла перед глазами» - есть, кажется, такое выражение?

Вино закончилось, она совсем окочена, все сильнее хотелось домой. Дома кот, «рыцарь» откуда-то притащил, и одеяла. Она всегда любила спать так - запеленавшись в один плед, укутавшись поверх в другой и накрывшись третьим. Неудобно, ворочаясь ночью во сне обязательно запутаешься в этом коконе, но зато чувствуешь себя, как в гнезде.

Как у бога за пазухой.

А еще дома печь. И «рыцарь» каждый вечер в ней что-то готовил.

Раньше она тоже любила готовить. Или не она? Или не любила?

Ее сознание снова спроецировало перед глазами очередную «голограмму».

...Лето, солнечно, звучит новый альбом любимой группы, она готовит обед на кухне.

В комнату входит мама.

Она натерла на терке свеклу и морковь, нарезала кубиками картофелину, мелко покрошила лук.

«Натри на терке свеклу и морковь! Нарежь картофелину кубиками! Покроши помельче лук!» - начинает делиться секретами приготовления борща мама.

Она кладет свеклу в сотейник, добавляет немного уксуса и ставит на медленный огонь, чтобы свекла замариновалась.

«Замаринуй свеклу в сотейнике на маленьком огне!» - рекомендует мама.

Она начинает обжаривать морковь с луком на сковородке.

«Обжарь морковь с луком на сковородке!» - дает очередное указание мама.

Она кладет картошку в закипевший бульон.

«Положи картошку в бульон, закипел уже!» - неутомимо руководит процессом мама.

Она пюрирует блендером помидоры с чесноком и выливает в кастрюлю.

«Добавь томатную пасту в борщ!».

Сядь. Встань. Ляжь. Не стой тут. Не стой там. Уйди. А ну вернись. Не чавкай. Не хлюпай носом. Не шаркай ногами. Не сопи. Не звякай ложкой. Не трогай. Не плачь. Не чеши. Не ковыряй. Не смейся. Сядь ровно. Стой прямо.

Она не хочет злиться, не хочет ругаться, не хочет испытывать те переживания, которые зарождаются в ней. Но и терпеть больше нету сил. Раз стерпишь, два стерпишь, сто стерпишь, но в какой-то момент обязательно взорвешься. Это чистой воды черное рейдерство, попытка захватить тебя, как аватар, и управлять буквально каждым твоим телодвижением изнутри.

Великодушное несопротивление и всепрощение ведут лишь к тому, что попытки незаконного захвата, поначалу осторожные, с разведкой боем, становятся все более частыми, все более навязчивыми, агрессивными, беспардонными и безапелляционными. Требования захватчика возрастают, тон становится все более категоричным и не терпящим возражений.

Стараясь, чтобы в голосе не прозвучало ни раздражения, ни слез - она прекрасно знает, чем заканчиваются подобные разговоры и предчувствует чем неминуемо закончится этот, - она говорит как можно более ровным спокойным тоном:

«Мам, зачем ты говоришь мне, что мне делать, в тот момент, когда я уже и так сделала это? Я дееспособна, я умею варить борщ, я постоянно его варю».

- Вот вечно ты так! Вечно ты такая! Слова тебе не скажи! Вечно ты огрызаешься! И с такой злостью! С такой ненавистью! Хочешь помочь и тут на тебе! Уже и слова сказать нельзя! Все в штыки, все в штыки! Да делай ты, что хочешь!

Мать, плача, уходит.

Она без сил опускается на стул. Желудок сжимает ледяная рука, пальцы дрожат, в ушах стучит пульс, перед глазами расплываются темные круги. Сколько бы лет тебе не было. Как бы прекрасно ты все не понимал. Какие бы психологические защиты ты бы не выработал к подобным (Ты меня в могилу сведешь! Ты меня убиваешь! Смерти моей хочешь?) психологическим атакам. К этому невозможно привыкнуть, от этого невозможно спастись. Тебя все равно трясет, и хотя жертва - ты, именно ты чувствуешь себя последней скотиной, потому что не дал тянуть из себя жилы и вить из себя веревки какой угодно сложности.

Вечно ты все преувеличиваешь! Подумаешь, какая ерунда на постном масле! Ты слишком остро на все реагируешь! У тебя столько претензий к окружающим! У тебя все кругом враги! У тебя вокруг виноваты! Ты слишком мнительная! Просто у тебя нет кожи! Тургеневская кисейная барышня! Трепетная лань!

"Потерять лицо" говорят о ситуации, когда кто-то делает что-то порицаемое в обществе. Пристыживание - лишение человека лица. Обезличивание. Человек не может не обладать лицом. Существо без лица не человек. Обезличивание равно расчеловечивание.

Филолог, уж кто-то, а она-то знает, что все эти «я не это имел ввиду» и «это же просто слова» - это никогда не просто слова. Вербальная магия - это не магия, это биохимия. Каждое слово вызывает строго определенную эмоцию. Эмоция - это выброс в кровь определенных гормонов и нейромедиаторов. Процесс распада поступивших в кровь веществ, как любая химическая реакция, протекает с образованием отходов метаболизма. Метаболиты - это токсины. Слова могут вызывать интоксикацию. Слова могут быть радиоактивно ядовиты.

Психологи говорят, что для экономии своих ресурсов, мозг не слушает всю фразу целиком. Для упрощения и ускорения процесса восприятия информации он выхватывает ключевые ядра - делает «конспект». Опущенные недостающие детали впоследствии он восстанавливает по памяти - или по логике - не всегда верно и не всегда в полном объеме. Из родительских поучений (Родители хотели нам только добра, чтобы ты человеком вырос, для твоего же блага, а то неизвестно, что из тебя бы выросло), сопровождающих буквально каждый твой шаг и вдох (Не будь плаксой! Не будь таким нытиком! Не будь клоуном! Не будь таким единоличником! Не будь жадиной! Не будь таким эгоистом! Не будь дурочкой! Не будь таким параноиком!) сознание ребенка составляет приблизительно следующий конспект.

Не будь. Не будь. Не будь. Не будь. Не будь. Не будь. Не будь.

Когда его наказывают, ребенок, как заговоренный, словно в трансе повторяет одну-единственную мантру-заклинание.

Я больше не буду! Я больше не буду! Я больше не буду! Я больше не буду! Я больше не буду!

«Я больше не буду» без дополнительного глагола - «не буду делать что-то» - значит, я не буду вообще, не буду быть. Меня не будет.

Хорошие мальчики и девочки всегда слушаются (маму надо слушаться, слушайся маму) маму.

Мама сказала им не быть - их нет. Нет как нет.

Фраза «не возникай» употребляется в значении «не перечь», «не качай мне тут права», «не отстаивай свой взгляд на вещи». Изначальный смысл слова «возникнуть» - «появиться, образоваться, зародиться». Когда ты «не это имея ввиду» употребляешь «просто слова» «не возникай», ты говоришь своему ребенку дословно «не появляйся, продолжай не существовать».

Когда ты «не это имея ввиду» употребляешь (все так делают) «просто слова» «убить тебя мало», ты говоришь ребенку, что даже смерть не искупит его существования.

Она не мнительная трепетная лань без кожи. Она просто филолог, и в отличие от подавляющего большинства людей, знает значения слов, только и всего.

Мозг слышит то, что слышит. Человек всегда имеет ввиду то, что говорит, и всегда говорит именно то, что хотел сказать. «Не будь. Не возникай. Убить тебя мало. Все люди, как люди, один ты какой-то ненормальный. У всех дети как дети, а у меня проклятие какое-то. Все смеются над тобой. «Я» - последняя буква алфавита. Ноль без палочки. Ты никто и звать никак. Без бумажки я букашка, а с бумажкой - человек! Без друзей меня чуть-чуть», - трансформации растут откуда-то отсюда. Оттуда, где должна была бы быть твоя личность. Где должен бы был быть ты, но где тебя нет, как и завещали «желающие тебе только добра» неисчислимые доброжелатели с крабьими клешнями размером с ковш землеройного комбайна.

«Болванка» - полая заготовка, которую можно начинить любым содержанием. «Оболванивать» - процесс превращения в болванку. Опустошение, выскребание наполнения, освобождение вместилища для иного вложения.

Дальняя родственница поучала ее как-то премудростям родительства, делясь своим бесценным опытом. В частности, она живописала, как привязывала кончики одеяльца к прутьям кроватки, потому что годовалый ребенок раскрывался во сне и мог замерзнуть (Я лучше знаю, что тебе надо. Я старше, мне видней. Надень шапку, не жарко, не выдумывай!). Ребенок раскрывался, потому что ему было жарко. Лишенный этой возможности, страдая от духоты, с привязанным одеялом спал он беспокойно и не давал высыпаться матери. Невыспавшаяся полуобморочная мать орала днем смертным криком на старших детей и на мужа, превращая жизнь домочадцев в сущий ад. Младенческий возраст ее детей, самое счастливое время для матери и малыша, запомнился ей как худший период в ее жизни.

Привычка доедать «все, что на тарелке» (Посуда любит чистоту! Я весь день горбатилась ради вас на кухне! Стараешься для них, а они нос воротят! Нравится - не нравится, запихни все в себя и иди вон из-за стола, глаза б мои тебя не видели! Жри что дали!), как доказали гастроэнтерологи, приводит лишь к системному перееданию и отказу центра насыщения. Человек утрачивает способность воспринимать сигналы о том, что сыт, и, как следствие, переедает все больше и больше, набирая катастрофически лишний вес. Точно также один за другим ломаются все остальные встроенные датчики, срываются с резьбы выкрученные на максимум регуляторы. Человек лишается чувствительности и способности самостоятельно оценивать холодно ему или жарко, нравится ему то или иное явление или нет, подходит ему тот или иной предлагаемый выбор, или категорически не устраивает.

Одно из самых наиподлейших "педагогических" изобретений - подъем по звонку будильника, тупым ржавым ножом кромсающего естественные биоритмы организма. Нет никакой, ни малейшей необходимости вставать ни свет, ни заря, подавляющее большинство предприятий и организаций могут преспокойно начинать рабочий день на пару часов позже. Невыспавшийся человек теряет до семидесяти процентов работоспособности - особенно это касается умственной деятельности. Только и исключительно в этом и заключается цель ранних подъемов. Перехват управления. Подавление воли, приучение к подчинению, дрессировка по внешнему сигналу выполнять, автоматически, не рассуждая, задание. По звонку просыпаться. По звонку принимать пищу. По звонку выполнять предписанный норматив. По звонку переходить в спящий режим. Пока не будет достигнута абсолютная недееспособность без внешней разрешительной сигнальной системы.

С иезуитской изощренностью из тебя последовательно и неотвратимо делают полый аватар, в который может «вложить свои мозги» любой желающий. Ты не компетентен прожить свою жизнь сам. Ты должен делегировать право принятия решений за тебя внешнему управляющему. (Слушайся старших! Старших надо слушаться! Делай, что говорят, кому сказано, сколько раз тебе повторять?!).

Когда-то она писала статью о скандальном происшествии в одной из городских школ. На урок музыки пришел извращенец, который представился гинекологом и объявил, что ему нужно провести обязательное массовое обследование всех девочек в классе. Учительница прервала занятие и освободила кабинет, куда по очереди заходили старшеклассницы, раздевались, укладывались на парту и давали себя осмотреть. Учительнице даже не пришло в голову спросить у незнакомца с улицы хоть какие-нибудь документы, как и не возникло никаких протестов со стороны «пациенток» лже-врача. Об инциденте стало известно не сразу, только несколько месяцев спустя одна из девочек нечаянно проговорилась о случившемся в разговоре с матерью.

Ребенка нельзя запрограммировать слушаться только родителей. Его можно сделать послушным и безотказно готовым к подчинению вообще, в принципе. Это как оставить на улице полностью заправленный автомобиль не только с ключами в зажигании - уже заведенным и с открытой, а даже оторванной, с мясом выдранной дверью.

«Все люди, как люди. Веди себя как все нормальные люди! Научись вести себя по-человечески! Тебе что, больше всех надо? Всех все устраивает и только некоторым вечно все не так. Самый умный что ли? Если ты плюнешь в коллектив, коллектив утрется, но если коллектив плюнет в тебя, ты захлебнешься». «Коллектив» - собирательное существительное, требующее глагола в единственном числе - язык и здесь предельно точен. Коллектив это единый суперорганизм из сросшихся воедино полых аватаров-болванок - чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй - в пустые черепные коробки которого кем-то вложен один не семи, не пяти и даже не трех пядей мозг на всех.

«Мне стыдно за тебя». Я испытываю твои чувства за (вместо) тебя. Я узурпирую твое право на твои чувства. «Чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу, в чужом глазу соринку видно, а в своем бревна не видать», - чужую жизнь жить проще, чужая боль не болит, чужая жалость к себе не сковывает свободы действий. Созависимость это негласная договоренность партнеров жить жизнью друг друга. Я буду жить твою жизнь за тебя, а ты должен сделать то же самое для меня. Решай мои проблемы, думай за меня, решай за меня, забери мою боль, бойся за меня, переживай за меня, не находи себе места, думай обо мне каждую минуту своего существования - отношения манипулятор тире жертва правильнее было бы называть манипулятор-жертва тире жертва-манипулятор. Потому что отказаться от этого навязываемого - с обидой, с гневом, с чувством моральной правоты и права на это - обмена жизнями и вырваться из созависимых отношений практически невозможно. Отказываясь жить жизнью манипулятора, жертва в буквальном смысле убивает его: если не она, то жить за манипулятора его жизнь больше некому. «Ты эгоист, ты думаешь только о себе, а обо мне вообще не думаешь, тебе на меня плевать, я не могу без тебя, я без тебя умру, живу тобой», - человек всегда говорит то, что говорит, а мозг всегда слышит то, что ему говорят.  

У нее пропали вторая рука и вторая нога, и обрубок туловища кулем завалился за скамейку.

Да черт же ж!

А с друзьями много!

Трансформации начали выходить из-под контроля, когда она стала требовать от своего тела чего-то совсем уж - как будто все остальное не было совсем уж - запредельного: быть одновременно толстым и худым, высоким и низким, с маленьким бюстом и большим, со светлыми глазами и темными, блондинкой и брюнеткой, мужчиной и женщиной, ребенком и старухой.

Хватит уже жрать, и так уже ряха скоро будет шире плеч! Ты со своими диетами уже совсем с ума сошла, усохла уже вся! Оторвись от своего компьютера, сколько можно в него пялиться, займись чем-нибудь полезным, зарядку сделай хоть! Ты от своего спорта уже совсем с катушек слетела, сколько можно над собой издеваться? Сидишь целыми днями дома, на улице вообще не бываешь, сходи хоть с людьми пообщайся! Тебе твои друзья дороже семьи, волочишься целыми днями не пойми где, дома не появляешься! Куда тебе столько тряпок, шкаф уже трещит от барахла! Чего ты постоянно носишь одно и тоже, прицепилась к этим штанам и не вылезаешь из них! Тебе не идут длинные волосы! Зачем ты так коротко постриглась? В твоем возрасте такие короткие юбки носить уже не стоит. Что ты как монашка, ты же молодая женщина, надень что-нибудь покороче и поярче! Ты такая болтливая, трещишь и трещишь, болтун - находка для шпиона! Чего ты молчишь, как сыч? Уже и слова сказать нельзя, слова им не скажи! Почему я все время должна говорить тебе, что делать, у тебя своя голова на плечах есть? Все нормальные люди давно уже сделали это. У тебя вообще есть свое мнение, или если все пойдут вешаться, то ты тоже пойдешь? Смех без причины - признак дурачины. А чего ты такая грустная?

Можно, как Фея Крестная, выполнять все пожелания окружающих, но невозможно выполнить их все сразу - но она пыталась. Видит бог, честно-честно, правда-правда, честное пионерское, она очень-очень старалась.

Однажды в редакции ради написания статьи о закулисных интригах и интрижках ее уговорили, прямо-таки заставили принять участие в каком-то местном - местечковом - конкурсе красоты. Ей врезалось в память, как перед выходом на сцену организатор шоу, уже совсем не сдерживая себя, била ее кулаком между лопаток с криком: «Ты можешь выпрямиться? Ты можешь сделать спину прямой? У тебя что, сколиоз? Просто стань прямо, бл*дь, это что, так сложно?».

Оказалось, сложно. Не просто сложно - неосуществимо. Она никогда не ходила с прямой спиной и понятия не имела, как это, на что это похоже и какими мышцами выполняется это движение.

Ей тогда стало дурно - от всеобщей нервозности, от концентрации ужаса, исходившего от деревянных тел вокруг, неубедительно изображавших умение непринужденно ходить с прямой осанкой, - но организатор все равно вытолкнула ее на подиум.

Она шла по ковровой дорожке, как вдруг ощутила, что ее лицо свело судорогой. Нижнюю челюсть свело и уголки растянутых губ заклинило в неестественной улыбке, скелет размягчился, и она резиновой бескостной куклой рухнула на пол.

Это и было начало конца.

Организм работал, как сломанные часы. Все шестеренки разболтались и проворачивались, не цепляя нужных зубчиков, но задевая ненужные, несмазанные подшипники скрежетали и хрустели, деревянный корпус трещал и ходил ходуном, позвякивая выпавшими из своих пазов деталями на дне, минутная стрелка дергалась на месте, как в конвульсиях, часовая аритмичными рывками шла то вперед, то назад…

«Быть рас-строен-ным». «Чувствовать себя разбитым». «Разваливаться на куски». «Быть несобранным». «Быть не в себе». «Как сам не свой», - язык называет вещи своими именами, слова значат то, что значат.

Предсказуемо начались проблемы со здоровьем, такое не могло пройти без последствий. Возникли аутоиммунные нарушения, на лице стали появляться незаживающие ранки, похожие на ожоги - организм атаковал собственное лицо, как первопричину колоссального стресса для себя, отвергал собственную личность, которая все равно так или иначе сквозила наружу из-под толстых наносных слоев, которыми она маскировала свою истинную сущность.

Какое-то время алкогольное опьянение затормаживало трансформации. Пьяной она становилась собой, если, конечно, состояние, когда ты перестаешь быть кем-то, кем ты не являешься, можно назвать «быть собой». Но алкогольное отравление усугубляло хаотичность трансформаций, когда она приходила в себя. Но уже довольно скоро трансформации начали происходить бессистемно - и в состоянии опьянения, и в состоянии пьяной комы, и в стадии похмелья, во сне и наяву.

Муж долгое время не догадывался об ее алкоголизме. Не из-за его ненаблюдательности и непроницательности, хотя и из-за этого, безусловно, тоже. Как выяснилось, такое несложно скрывать. Она переливала обычное пиво в бутылку из-под безалкогольного и могла безнаказанно пить в его присутствии - мужу и в голову не могло прийти, что она способна опуститься до такого. Пустые бутылки она прятала в ящике со своим нижним бельем, в стиральной машинке, которой никто, кроме нее, не пользовался, в чемоданах в кладовке, за штабелями хлама на балконе, которыми, опять же, она заведовала единолично - оказывается, даже в самой маленькой квартире можно найти десятки укромных уголков для тайника!

Она выносила накопившиеся пустые бутылки в рюкзаке, обматывая каждую тряпками, чтобы они не позвякивали предательски друг о друга. Она научилась так виртуознейше врать, притворяться и избегать всех выдающих ее оплошностей (а если избежать их не удавалось, выкручиваться при помощи заранее на всякий случай продуманных заготовок-уловок), что из нее получился бы первоклассный шпион. Ей удавалось скрывать даже свои колоссальные похмельные синдромы - в этом, правда, были в помощь трансформации.

Дальше все тривиально и можно пунктиром. «Скорая», капельница. Пьяное падение с лестницы и перелом ноги. «Скорая», капельница. Голый маленький ребенок, выбежавший в подъезд, потому что она не смогла встать, чтобы закрыть за медиками дверь, соседи, угрожающие сообщить в органы опеки. «Скорая», капельница. Увольнение из газеты. «Скорая», капельница. Ее тошнит, она поднимается, чтобы бежать в туалет, но не успевает, ее рвет, омерзительные зловонные брызги летят на тельце и личико спящего рядом ребенка. «Скорая»: «В следующий раз вызывайте платного нарколога, мы больше приезжать на ваши вызова не будем!»...

Муж ругался, угрожал, уговаривал, запирал ее в доме.

Она огрызалась, билась в истерике, бросалась с кулаками, целовала руки, умоляла простить, клялась, что больше не будет, падала на колени и хватала его за ноги.

А потом однажды она пошла выбросить мусор и...

Так и ушла - в тапках и пижаме. Она собиралась спрыгнуть с крыши высотки, но поднявшись наверх, встретила на чердаке их. Ее новых друзей. Ее новую форму существования и среду обитания.

Сколько лет прошло с тех пор? Год? Пять? Десять?

Еды хватало за глаза. Им отдавали просроченные продукты в супермаркетах и кафе и подкармливали волонтеры во время благотворительных акций. Алкоголь тоже не переводился: для нее стало большим удивлением узнать, что деньжата - словечко «рыцаря», ага - у бездомных водились всегда. Кто-то подрабатывал, кто-то подворовывал, кто-то приторговывал найденным на помойке. На помойках - еще одно открытие - можно было разжиться просто чем угодно. Посудой, мебелью, бытовой техникой, какой только пожелаешь «одежонкой». Однажды «рыцарь» принес ей куртку Гуччи, куртка ей не понравилась. А как-то она нашла у контейнеров огромного плюшевого слона выше себя ростом и отволокла к себе на чердак.

Помнится, в один из дней у контейнеров остановилось несколько автомобилей, из которых высыпала целая толпа народа: мэр города с группой журналистов, среди которых она узнала нескольких бывших коллег, объезжал с инспекцией новостройки.

- Намусорили - уберите за собой! - погрозил пальцем стайке бездомных градоначальник, высокий здоровенный дядька с огромным мясистым вторым подбородком, блином лежавшим на груди.

- Конечно, Виктор Николаевич! - встал в стойку «смирно» и взял под козырек один из «расхитителей» мусорных гробниц. - Мы же с вами культурные люди!

Несколько раз она попадала в больницу. Таких, как они, медики перевозили в каретах Скорой помощи в мешках для трупов, чтобы ничем не заразить и не запачкать салон. Впрочем, трупами они и были.

В одну из госпитализаций медсестра в приемном покое каким-то чудом узнала ее и назвала ее имя врачам. Она тоже вспомнила эту девушку - когда-то она брала у нее интервью и ей хорошо запомнилась шикарная татуировка собеседницы в виде ловца снов на внутренней стороне предплечья от запястья до локтевого сгиба. Сотрудники больницы связались без ее ведома с ее бывшим мужем. Ни о чем не подозревая, она шла по больничному коридору, как увидела мужа, идущего ей навстречу (надо же, а он совсем не изменился, так и оставался мальчишкой-подростком, которому не дашь больше шестнадцати). Казалось бы, какова вероятность того, что в одном отделении больницы в одно и то же время окажутся два человека одного возраста с одинаковыми именем, отчеством и фамилией? Но в тот день произошло именно это. Не узнав ее, муж прошел мимо в палату к ее полной тезке, откуда через какое-то время вышел, как будто не особо и раздосадованный, - она лишь проводила его взглядом.

Она не могла окликнуть его. Было слишком поздно. Они были слишком по разные стороны, и пропасть между ними стала окончательно непреодолимой. Она сделалась призраком из иного мира - «не-иной» мир был уже не для нее.

Стемнело, один за другим начали зажигаться оранжевые фонари. Лежа за скамейкой, куда завалилось ее безногое безрукое тело, она услышала, как запиликал домофон последнего подъезда пятиэтажки. На улицу вышла покурить хозяйка оранжевых пакетов - девушка снова разговаривала с кем-то по телефону, она узнала ее голос.

- Я так хорошо помню тот день, когда она ушла, - доносились до нее слова девушки. - Она сидела на полу в прихожей. И только повторяла, снова и снова, снова и снова, снова и снова. «Я себя ненавижу. Я себя ненавижу. Я себя ненавижу». Не может быть так, чтобы никто не был виноват. Кто-то виноват. Да, я знаю. Важно не то, что сделали из меня, важно то, что я сам сделал из того, что сделали из меня. Но еще говорят, что один в поле не воин. Она не умела защищать себя. Отец должен был ее защитить. Я не злюсь на него. Хотя нет, злюсь. Мама не злилась. Она не требовала от него того, чего он не мог ей дать. Он от нее требовал, она от него нет. Она вообще ни от кого ничего не требовала. Хотя должна была. Если не из-за самоуважения, то хотя бы из инстинкта самосохранения. Хотя бы ради меня. Она не имела права так поступить с собой. Со мной. Нет, не надо приезжать, у меня все нормально, правда! Я хочу побыть одна. Я очень устала и скоро пойду спать. Я тоже тебя люблю. Я тоже скучаю.

Очень некстати снова началась трансформация. Она опять была в образе молодой красивой женщины в пальто и туфлях. Несмотря на полумрак и на то, что ее, лежавшую на земле, скрывала скамейка, девушка заметила движение в кустах и начала - о нет! - пристально вглядываться в тень.

- Подожди секунду, - попросила она своего телефонного собеседника, приближаясь к скверу.

Понимая, что не успеет ни убежать, ни спрятаться, она стала лихорадочно пытаться вызвать трансформацию и сделаться невидимой. Никогда раньше ей этого не удавалось, максимум могли исчезнуть отдельные части тела, но сейчас это был единственный выход, вопрос жизни и смерти, и она надрывалась изо всех сил.

Она начала мерцать.

Девушка все приближалась и смотрела на нее широко распахнутыми глазами.

- Мама?!

В этот момент она, слава богу, исчезла полностью.

- Это я не тебе, - вернулась к своему телефонному разговору девушка. - Просто мне показалось… Ничего. Говорю же, просто показалось.

Заметив под скамейкой оранжевый пакет, девушка недоуменно нахмурилась. Еще раз осмотревшись по сторонам, она подняла пакет, чтобы отнести в мусорный контейнер.

- А хотя, знаешь, приезжай. Или нет. Я сама сейчас к тебе приеду.