Глава первая

 

 

Венеция, весна 2014

 

Hoc est vivere bis, vita posse priore frui

Наслаждаться жизнью это прожить ее дважды

 

 

Она слышала такое поверье, что четыре часа дня - пограничье, полоса отчуждения, когда день начинает уступать приближающейся ночи. Его мощности начинают убывать, в дневной свет вливаются первые дымчатые струйки чернил грядущей темноты, поначалу быстро растворяющиеся в прозрачном воздухе, лишь слегка замутнив его. Но с этого момента их концентрация будет расти с каждым часом, пока в четыре ночи достигшая предельной плотности чернота не поглотит последние остающиеся в пространстве световые частицы, и все невидимые защитные фотонные экраны, надежно оберегавшие тебя от недобрых посягательств, не истончатся и не исчезнут окончательно. Открытый и уязвимый, ты становишься доступен для… становишься доступен.

Говорят, четыре ночи - самое опасное время для больных и ослабленных. Когда умирал от неизлечимой болезни дед, бабушка каждое утро приговаривала "дожил до солнца - день еще процивкает". Очень удачное, меткое диалектное словечко. "Цивкать" значит "кое-как, на холостых оборотах, влачить свое земное существование". Довлачивать.

Она проснулась от вброшенной в кровь лошадиной дозы кортизола в приступе панической атаки, что в последнее время стали случаться с ней по ночам все чаще. Словно бы подсознание, проводя во сне ревизию всех систем организма и разгребая завалы полученной за день информации, вдруг натыкалось на какой-то тревожный сигнал, заглушаемый в периоды бодрствования, и автоматически приводило свои иммунные механизмы в боевую готовность.

Нашарив в полумраке телефон на прикроватной тумбочке, она, зажмурившись от яркого света экрана, одним прищуренным глазом посмотрела время. Три.

Монотонно шуршал по воде канала дождь. Дождь шел всю ночь, с хлестким плеском бились о борта лодок волны. Ветер нагнал в каналы воды с моря, угрожая подтопить город, а непрекращающийся уже которые сутки ливень делал эту угрозу все более и более реальной.

Разбереженный воспаленный разум перебирал ворох ассоциаций в поисках причины, вызвавшей ее нездоровое пробуждение.

Она вспомнила, как утром по узкому наводненному каналу пронесся катер реаниматологов. Вспоров водную гладь и подняв высокие волны - закачалась на гребнях лодчонка раннего рыбака, некстати попавшегося ему на пути - заливая рябь на воде всполохами жидкого огня своих мигалок и оглушая окрестности ревом сирен, катер скрылся из вида, лишь с шумом выплеснулась на набережную и с шипением ушла обратно вспененная вода.

Катер увез в Реабилитационный центр соседскую девочку-подростка. Медбратья центра, как на подбор, крепкие, больше похожие на спецназовцев, на носилках вынесли из дома безжизненный, индифферентный ко всему на свете тринадцатилетний "скелетик": малолетняя соседка не могла идти сама, потому что не держалась на ногах. Мать девочки неубедительно театрально рыдала без слез на улице - ее дочь принудительно госпитализировали в "реабилитушник" уже далеко не в первый раз, а даже профессиональные актеры начинают фальшивить, раз за разом разыгрывая одни и те же наскучившие им самим роли. Уставший за бессонную ночь дежурный врач, присутствовавший при процедуре изъятия ребенка, безэмоциональным голосом механически перечислял стандартные "критический дефицит массы тела", "состояние, угрожающее жизни", "необходимость безотлагательного медицинского вмешательства". Собравшиеся вокруг псевдобезутешной матери немногочисленные соседи по инерции выкрикивали в ответ на это такие же ритуальные "Совсем озверели!", "Мое тело - мое дело!", "Совесть потеряли!", "Фашисты!", и подбадривали сами себя безосновательными уверениями, что управа на этих зарвавшихся медиков-изуверов рано или поздно обязательно сыщется.

Она попыталась расслабиться и усилием воли прекратить поток сознания, чтобы поскорее снова уснуть и дать организму возможность восстановиться во сне. Но как назло именно тогда, когда она - а в такие ночи пуще прежнего начинал болеть желудок - особенно нуждалась в отдыхе, расслабиться как раз никак не получалось. Всю ночь ее сон был поверхностным, ломким и настолько несущественным, что почти не отличался от бодрствования. Даже проваливаясь в осколочную полудрему, мозг не прекращал своей лихорадочной работы, продолжал пытаться упорядочить разрозненные сведения, проглоченные непрожеванными кусками, и просыпаясь, она всякий раз обнаруживала себя зафиксированной на мысли, которую обдумывала за секунду до своего недозасыпания.

"Ты даже в доме не убираешь. У тебя в твоих бутафорских кастрюльках на плите паутина", - прозвучал в голове голос ее нового знакомого, с которым она мысленно спорила всю ночь. Ерунда, мелочь, но почему-то зацепило. Парадоксально, но обширные травмы доставляют меньше страданий, чем вот такие мелкие саднящие царапки. Серьезные увечья заставляют тебя смириться с ограниченностью твоих возможностей, ты стараешься не делать резких движений, чтобы не потревожить поврежденные места, и они почти не дают о себе знать. В то время как маленькие ранки оставляют ощущение полноценности - забывая о них, ты снова и снова нечаянно задеваешь раненые поверхности, отчего ноющая боль становится пусть и не сильной, но практически постоянной и страшно донимающей.

Ее новый знакомый. Неожиданный недруг-друг. Противник-сообщник. Пришедший как бы с миром представитель враждебного лагеря. О котором она думала все чаще - хотя кого она обманывает? - она думала о нем почти - ладно-ладно, без почти - она думала о нем все время. И со все нарастающей увлеченностью этим мыслительным процессом.

Она обиделась на него, хотя то, что он говорил, было правдой. В кастрюлях на самом деле паутина. Просто это было нарушением негласных правил и договоренностей. Так не делается, люди не поступают так друг с другом, не говорят друг другу таких вещей. Все исправно старательно притворяются, что никто ничего не замечает. Заметил - значит, оказался вынужденным признать, что ситуация не такова, какой представлялась - какой ее пытались представить. Следовательно, варианты реагирования, подходящие для той ситуации, какой она казалась, не годятся для той, какой она оказалась в действительности. На это придется реагировать как-то по-другому, а для этого понадобится осознать различия, поменять привычное, рефлекторное уже поведение, отказаться от всех проверенных работающих сценариев собственных ответных действий и начать играть какие-то неиспробованные неотрепетированные роли - кому и зачем это надо? Люди не ставят друг друга - себя самих, прежде всего - в подобное положение: когда становится невозможным продолжать делать вид, что ситуация не требует с ней что-то делать. В конце концов, это же не их дело, не так ли?

В самом начале их знакомства ей очень хотелось - она усиленно силилась - найти или придумать, за что можно было бы невзлюбить этого своего новоявленного приятеля. Человеку, которого недолюбливаешь, проще простить его умение видеть тебя в истинном свете, потому как в таком случае тебя не должно волновать его мнение о тебе. Но поводов для возникновения антипатии за упрямые ослиные уши никак не притягивалось. Молодой человек слишком очевидно не имел никаких злонамеренных умыслов, обвинить его в пассивной агрессии ей не удавалось даже в моменты своих самых разнузданных сессий по его демонизации. Аккурат наоборот, он был настроен выражено дружелюбно и доброжелательно. И единственное, что ей не нравилось в нем - он говорил то, что она не хотела слышать, а у нее не получалось возражать ему так же аргументированно и по существу, как он опровергал все ее шаткие и валкие постулаты один за другим. В их противостоянии он вел себя намного более достойно и всякий раз выглядел намного более выигрышно, в то время как она быстро закипала, в качестве контрдоводов приводила наибанальнейшие клише, несостоятельность которых компенсировала экспрессивностью и сгущением красок, не гнушаясь передергивать факты и откровенно выдавать белое за черное, и раз за разом переходила на личности, за что потом было совсем уж совестно. Проще говоря, ей не нравилось в нем то, что она не нравилась ему, а если сформулировать все еще более точно, ей не нравилось в нем то, что она на его фоне не нравилась сама себе.

- А тебе, правда, вот честно-честно, совсем-совсем не хочется? Не хочется вкусной еды, хорошего вина, физической близости с привлекательным партнером? То есть, ты не подавляешь свои желания, не наступаешь себе на горло - тебе на самом деле просто-напросто банально не хочется? - всплыл из сваленного в кучу в хранилищах памяти хлама фрагмент одного из их разговоров-ссор.

- А ты считаешь, что обжираться и нажираться в гов... ничто - это такие сильнейшие удовольствия? - огрызнулась она.

Артур лишь слегка поморщился от этого ее пассажа. Она и сама - в который раз! - сказала и мгновенно пожалела, страшно стыдясь вульгарности употребленных словосочетаний, не говоря уже о их несправедливости: трудно было представить сидящего напротив нее подтянутого интеллигентного молодого мужчину "обжирающимся" и "нажирающимся в ничто". Видимо, это вырывалось наружу ее подспудное желание выставить его таким и, чем черт не шутит, при помощи незамысловатой вербальной магии как бы сделать его таким хоть немного в реальности, чтобы чуть снизить, "припылить" эту его вызывающе кричащую "хорошесть". Подрисовать усы портрету в учебнике, легким движением руки аннулировав раздражающий ореол чужого величия.

- Я говорю об адекватных порциях вкусной еды и бокале красного вина.

- У всех свои предпочтения. Для кого-то еда и алкоголь - никакое не удовольствие.

- А что тебе нравится? - в голосе Артура не ощущалось ни тени нравоучительства и снобизма, только искреннее любопытство. - Что ты любишь? По-настоящему, так, чтобы не было никаких сил отказать себе в этом? Читать? - молодой человек огляделся по сторонам.

Мусоровоза не было уже полгода, если не больше, и пакеты с накопившимся за это время рассортированным мусором, сложенные друг на друга вдоль стены, занимали добрую половину всей ее и без того тесной каморки.

До этого момента сидевший в позе всадника на стуле, перевернутом спинкой вперед, Артур встал и, подойдя к полупустому книжному стеллажу, взял в руки первый попавшийся том - сборник рецептов сыроедских блюд.

- Кино? Вышивать? Вязать? Цветы? - одно за другим выдвигал он предположения, между делом пролистывая книгу у себя в руках.

В ее квартире не было ни одного горшка с цветком.

- Домашних животных? Ты же работаешь в приюте для бездомных животных. Ты любишь животных? - молодой человек оторвался от книги и посмотрел на нее.

Она упрямо молчала. Под рентгеновским взглядом Артура она делалась совершенно неспособной врать и лицемерить, хотя с другими людьми для нее это было пусть и противно, но особого труда не составляло.

Она ненавидела животных. За версту воняющих, хоть святых выноси, псиной, облезлых, блохастых, запаршивевших кабыздохов в струпьях, среди которых многие были явно не жильцы, но на которых тратились время и деньги, огромное количество времени и денег, и абсолютно впустую. Даже если отловленный волонтерами на улице бродячий доходяга и выкарабкивался, то через какое-то время всеми правдами и неправдами рвался сбежать обратно на волю, генетически неприспособленный сосуществовать с хозяином, к которому его с такими нечеловеческими усилиями удавалось пристроить.

- Велосипед? Плавание? Йога? Ты же занимаешься йогой? Йога тебе нравится? - не дождавшись ответа, продолжал свой допрос ее въедливый дотошный собеседник, выуживая на книжной полке следующий талмуд, которым на этот раз оказался труд одного мегапопулярного эзотерика, за наличие которого в своей худосочной библиотеке ей стало перед Артуром ужасно неловко - даже она со всем ее верноподданническим ученическим благоговением перед отцами-основоположниками не могла не понимать, что совершенно нечитабельный труд был тем еще бредом сумасшедшего.

Она подскочила с кровати, быстро подошла к молодому человеку и, забрав у него позорную книжку, засунула ту назад поглубже на полку.

Обычно вопросы Артура носили риторический характер, и на том, чтобы она тут же кинулась последовательно и детально изливать ему душу, он, как правило, не настаивал. Но в конце того своего блица он пристально изучающе посмотрел на нее, на самом деле ожидая, что она ответит.

Даже сейчас от одних воспоминаний об этих умных красивых прищуренных глазах она испытала глухое раздражение. Но если раньше она злилась на их обладателя, то сейчас ее недовольство стало каким-то всецелым и безадресным. Это было ощущение общей безысходности, гнетущей тоски и обиды непонятно на кого и за что.

Любит ли она йогу? Хотя она и сказала тогда, что, конечно же да, это было не так. Она не любит йогу. Она терпеть не может йогу. Это больно, чертовски сложно, и отчаянно не хватает воздуха и сил. Сил. Особенно не хватает сил. Положа руку на сердце, для нее йога - сущее мучение.

Хочется ли ей близости с привлекательным партнером?

Безусловно, некое смутное, аморфно-абстрактное томление по прекрасному принцу ей было знакомо - когда-то. Очень-очень давно. Но - когда это случилось впервые? - жизнь неотвратимо снова и снова обнаруживала свое удручающее несоответствие идеалам, что ты нарисовал себе в своем не поражающем воображение воображении.

Сознание с самосадомазохистской услужливостью подсветило завалявшуюся на задворках памяти сцену ее первого школьного свидания.

Ее юный семнадцатилетний кавалер страшно нервничал, но отважно строил из себя бравого бывалого героя-любовника. Он нес всякую чушь, которую полагал верхом искрометного остроумия, было скучно и неловко за него, от вежливых фальшивых улыбок в ответ на каждую несмешную бородатую шутку сводило забившиеся лицевые мышцы и дергался уголок уставших от напряжения губ. У пылкого юноши была жирная кожа, особенно лоб и зона носогубного треугольника, и когда она шутя потрепала его за нос, ее пальцы соскользнули с его крыльев. Ее передернуло от отвращения. Спрятав руку в карман, она с гадливостью терла, терла пальцы о ткань, но рецепторы подушечек никак не покидало ощущение маслянистости. От мысли о предстоящем - к этому все шло - поцелуе тягостно сосало под ложечкой.

Запах жирных волос. Запах пота. Запах чужого несвежего дыхания. Густая и липкая от вынужденного дыхания ртом за время долгой болтовни чужая слюна на твоих губах. Скрежетнувшие по твоим зубам от неумелого движения чужие зубы. Смешные хлюпающие, причмокивающие, всхрапывающие звуки.

Омерзение. Вот то чувство, которое вызывали у нее мужчины. Их носовые платки, их носки, их нижнее белье - все вызывало рвотный рефлекс. Женщины, впрочем, вызывали те же чувства. И старики. И дети.

Залысины. Перхоть. Гной в уголках глаз. Желе мешков под глазами. Прожилки на рыхлом носу с кратерами расширенных пор. Жесткие черные волоски из ноздрей. Пена в уголках губ. Застрявшие частички еды между зубов. Брыли. Морщины. Папилломы. Прыщи. Небритые подмышки. Влажные ладони. Грязь под обгрызенными ногтями. Дряблая кожа. Каскад жировых складок на шее и на животе. Немытые ноги. Жуткие гроздья варикоза на икрах. Поношенная мятая одежда и стоптанная заскорузлая обувь.

Такие же чувства вызывало собственное тело со всеми его железами и секретами этих желез. Нестерпимое, непереносимое, сводящее с ума омерзение.

Постепенно это чувство стало тотальным. Брезгливость вызывали животные. Покрытый паутиной и клочьями шерсти бурьян на некошеных жухлых городских газонах. Студенистая вода в каналах со сгустками тошнотворной слизи. Воронки пыльных смерчей на улицах. Гниль и плесень на продуктах. Невозможно было есть, когда ты знаешь, что за окном твоего дома - равномерным слоем размазанные по булыжным мостовым собачьи экскременты и переполненные смрадные мусорные контейнеры.

Содрогание вызывал уже один только вид еды. Засохшая на тарелке мякоть помидора с семечками. Горчичного цвета соусы вызывающей единственную ассоциацию консистенции. Склизкие грибы. Разложившиеся перетушенные овощи.

Тошнило от сладости шоколада и кислоты фруктов. От горечи орехов и пресности воды. От солоноватости сыра и остроты пряностей.

Подавляет ли она свои желания? О нет, потому что единственное ее настоящее непреодолимое желание - расположиться на коленях над унитазом и обеспечить своему организму возможность исторгнуть из себя все съеденное, все увиденное и услышанное, все почувствованное за день, и это желание она не подавляет никогда. И, ожесточенно поджав губы и с вызовом глядя на Артура, она действительно не совсем врала, с мстительным наслаждением отрицательно качая головой в ответ на его вопрос о том, хочется ли ей близости с привлекательным партнером.

Но на следующий день, с инфантильным капризным упрямством запрещая себе радостное нетерпение, перед его приходом в доме она прибрала.

И потом протирала пыль и наводила порядок каждый раз, когда Артур должен был прийти к ней.

И что было совсем уж неслыханно - подкрашивала ресницы и укладывала волосы.

С желанием близости с привлекательным партнером, как выяснилось, все обстояло не так однозначно.

С привлекательными партнерами до их знакомства в ее поле зрения было негусто.

 

 

 

Глава вторая

 

 

Dum vitant stulti vitia, in contraria currunt

Стараясь избежать одних пороков, дураки впадают в противоположные

 

 

Артур курил у открытого окна. Сотрудникам учреждения здравоохранения, ответственного за миссию такой первостепенной важности, как увеличение неумолимо убывающего населения, курить, само собой, строго-настрого запрещалось. Но за темным мужским силуэтом на фоне окна виднелось только старое покосившееся аварийное здание с давно заколоченными ставнями и затопленным тухлой водой первым этажом, так что нежелательного злокозненного внимания можно было не опасаться.

И хотя Артур, по сути, прямым текстом артикулировал, что она ничего из себя не представляет - а как еще истолковать все эти его вопросы? - с ним она не чувствовала себя смешанной с грязью. Более того, в глубине души она получала неподдельное удовольствие от вида так редко встречающегося бесстрашия называть вещи своими именами, которое ей всегда нравилось в людях. Большинство людей стараются не раздражать окружающих почем зря своим несогласием, даже молчаливым, с генеральным "курсом партии" и общепринятой повесткой. Ссоры и споры - занятие крайне энергозатратное, вид расстроенного тобой оппонента порождает чувство жалости и вины, а чрезмерный накал полемики может быть чреват серьезными последствиями для физического и психического благополучия всех вовлеченных в дебаты сторон - опять же, кому и зачем это надо?

Артур же ее обидам и перманентным демонстрациям недовольства им значения не придавал. Не потому что наплевательски относился к чужим, ее в частности, чувствам - уж кому-кому, а Артуру вменить отсутствие эмпатии и бестактность ей не удалось бы, даже обладай она талантом переводить в категорию верблюдов самые не имеющие для этого оснований случаи, - а она таким талантом не обладала. Просто Артур точно знал, что не делает никому ровным счетом ничего плохого - что так и было - и то обстоятельство, что кто-то вдруг по каким-то причинам решал назначить его врагом народа, его собственной оценки самого себя не меняло, и модификатором его поведения не становилось. Иными словами, молодой человек обладал феноменальной устойчивостью к эмоциональному шантажу и манипуляции. Не заискивая и не задыхаясь от страха конфликта, он проговаривал факты, ревностно замалчиваемые остальными, но отнюдь не становящиеся неприкосновенной священной коровой только лишь из-за того, что у кого-то трясутся поджилки касаться некоторых тем и этому кому-то психологически комфортнее прятать голову в песок, зарываясь в него едва ли не по копчик.

- Почему ты считаешь свое истощение своим великим достижением?

- У меня нет истощения.

- Ведь для того, чтобы не есть, ничего не нужно. Не надо иметь никаких умений и способностей. Впечатляющую силу воли, разве что...

- У меня нет истощения.

- Хотя сила воли, сдается, тут тоже ни при чем.

- У меня нет истощения.

В первые дни знакомства они разговаривали, не слушая друг друга, словно бы каждый сам с собой. Оба декламировали максимы, уже давным-давно выветрившиеся, выхолощенные до полной утраты взрывоопасности, которые она и вовсе пропускала бы мимо ушей, если бы Артур не употреблял это жутковатое словечко с такой настораживающей регулярностью.

- А что ты считаешь своим великим достижением?

- Не знаю, насколько великим, но... например, я сам воспитываю всех своих детей. У меня три сына. Большинство пациенток нашей клиники отказываются от своих малышей сразу после рождения. Я своих парней забрал к себе, не дал отправить в детский дом. Я подобрал на улице трех бездомных котят, сейчас они живут у нас дома. Я пишу рецензии на фильмы для одного сайта, небезынтересные и, как мне кажется, небесполезные для тех, кто любит кино. Я много читаю. Я могу сесть на все шпагаты, могу сделать стойку на руках, умею делать сальто вперед и назад - мы с детьми занимаемся акробатикой на батуте. Мы с семьей и друзьями много ездим по разным красивым местам.

- Ты занимаешься спортом и куришь?

- Иногда. Мне почему-то ужасно хочется курить, когда я с тобой.

- Тебе просто нравится злить и провоцировать меня.

- Тебя злит, что я курю?

- Нет. Мне нравится смотреть, как ты куришь. Меня злит, что ты... не прячешься. Меня злит, что ты не боишься.

- Почему тебя это злит?

- Потому что все боятся и прячутся. Я боюсь и прячусь.

- Чего ты боишься?

- Что обо мне плохо подумают.

- Что будет, если о тебе подумают плохо?

- Меня... не будут любить.

- Ты думаешь, что когда ты боишься и прячешься, тебя любят?

- По крайней мере, не ненавидят.

- Ты так в этом уверена?

- Когда ты прячешься, тебя... не видят.

- Меня ты тоже боишься?

- Тебя нет.

- Почему меня ты не боишься?

- Ты... не можешь сделать никому ничего плохого. Ты хороший, - улыбнулась она.

- А другие? Что они могут сделать плохого? - несмотря на утрированность формулировок, Артур относился к ее ответам со всей серьезностью.

- Их... много.

- И что с того?

- А почему я вызываю у тебя желание курить? - ушла она от ответа. - Я злю тебя?

Артур несколько секунд в задумчивости молча смотрел на нее.

- Меня уже давно ничего не злит. Но ты - да, ты почему-то злишь.

- Почему?

- Люди всегда искренне верят в то, что поступают правильно. Ты же прекрасно отдаешь себе отчет в абсурдности происходящего. Я пытаюсь понять, зачем ты это делаешь и как тебе удается убеждать саму себя в том, что твои действия имеют хоть какие-то смысл и логику.

- Почему ты думаешь, что я не верю в правильность своих взглядов на жизнь?

- Ты слишком умна.

- С чего ты это взял?

- Ты сама так не считаешь? - Артур не улыбался, он был предельно серьезен.

- Мне интересно, по каким критериям ты определяешь это.

- Есть вещи, которые самоочевидны.

- Для многих людей даже тот факт, что вода мокрая, далеко не очевиден.

- Не для меня.

- И что ты хочешь от меня?

- Я хочу перевербовать тебя, - Артур кивнул куда-то себе за плечо.

- Зачем?

- Скучно, - Артур по-прежнему говорил без тени иронии, хотя и улыбался уголком губ. - Выпить не с кем. Поговорить не с кем. Не в кого влюбиться. Как сказал классик, "некого любить, некем быть любимым". А очень хочется.

- Многие сказали бы на это, что ты с жиру бесишься.

- Голодное брюхо к высоким материям глухо. Не голодное - и снова недосуг, с жиру бесишься. Вот ведь незадача.

- Почему я должна соответствовать твоим представлениям о том, в кого можно влюбиться?

- Не моим, - покачал головой Артур, глубоко затягиваясь и медленно выпуская дым - он невероятно вкусно курил. - Своим, - кинематографичным жестом он показал на нее сложенными вместе указательным и средним пальцами с зажатой между ними дымящейся сигаретой, докуренной уже до середины.

- Почему ты так уверен в том, что наши с тобой представления об этом совпадают?

- Мне почему-то так кажется.

- Ты не знаешь меня.

- Я знаю себя и узнаю себя в тебе.

Особую пикантность тому их достопамятному разговору придавал нюанс, что философствуя, у окна Артур стоял полностью голым. Он курил, полуприсев на подоконник и расслабленно вытянув перед собой скрещенные ноги. Эта картина вызвала в ее сонном сознании привычное обжигающее стеснение, но, хватаясь, как за костыль, за воспоминание о завораживающей раскованности молодого человека, она заставила себя побыть такой же дерзкой и смелой, как он, и не отгонять "крамольные" фантазии. В тот день, глядя на Артура в течение всей их ленивой полуперепалки, она ни разу не дала себе опустить глаза ниже уровня мужских плеч. Сейчас, лежа в кровати, она разрешила - непроизвольно поджав ноги к груди от щекочущего возбуждения в диафрагме - своему взгляду скользить по всей площади всплывшей в памяти голограммы.

Темные прямые волосы, длинная челка, темно-карие глаза, уже наметившиеся морщинки в уголках глаз, пучком лучей пробегавшие по его скулам, когда он улыбался, и вызывавшие физическое ощущение вспышки света и легкого теплового выброса, красивая длинная шея, широкие плечи, плоский живот, длинные стройные ноги - Артур был прекрасно сложен и необычайно хорош собой.

Ее гипнотизировала его уверенность в себе, его умение принимать себя целиком таким, какой он есть, не пытаясь с невротическим перфекционизмом скрывать свои реальные или надуманные недостатки и не тыча в лицо своими действительно имеющимися или мнимыми достоинствами, не вымогая чужого признания и не принуждая собеседника заискивать и выпрашивать взаимного одобрения у него самого.

Они познакомились полтора месяца назад.

В один из дней она обнаружила в своем почтовом ящике среди бесплатных газет и рекламных буклетов очередную повестку. "Вы числитесь в реестре нерожавших женщин репродуктивного возраста. Вам следует незамедлительно явиться в клинику репродуктивной медицины для определения периодов овуляций и назначения стационарного или амбулаторного отпуска процедур оплодотворения. В случае неявки вы будете подвергнуты принудительной госпитализации".

Задыхаясь от чудовищной ветеринарности кондовой казенной терминологии, повестку, как и все предыдущие, она яростно смяла и выбросила, а вечером к ней в дом постучали. Она открыла дверь: деваться было некуда.

На пороге стояла стандартная бригада из четырех человек - двое санитаров-"спецназовцев", врач и "донор" - специалист клиники, в должностные обязанности которого входил тот самый "отпуск" означенных процедур.

Искусственное оплодотворение было слишком дорогостоящим мероприятием, к тому же гораздо более длительным по времени и куда как менее эффективным. Классический половой акт, то есть по сути узаконенное изнасилование при отсутствии у жертвы права и возможности сопротивления - именно так боролся с демографической катастрофой "департамент карательной гинекологии и акушерства", как прозвали его в народе (настоящее, неудобоваримое название зловещего учреждения она никогда не могла, да и не ставила себе задачи выяснить и запомнить).

- Здравствуйте, меня зовут Алексей Валерьевич, я гинеколог клиники репродуктивного здоровья, - деловым тоном представился элегантный сухощавый седовласый доктор. - Извиняюсь за вторжение, но мы отправили вам уже несколько повесток.

Она перепугалась до полусмерти, хотя прекрасно знала, что именно этим и должно было все кончиться - чего еще она ждала. Принудительный привод в клинику означал, что на этом бесчеловечном сеансе вдобавок ко всему будут присутствовать дополнительные зрители: процедуры "отпускались" в общей палате на десяток коек под наблюдением врачей и в сопровождении младшего медперсонала.

- Да-да, - залепетала она извиняющимся подобострастным голоском, отчаянно безуспешно пытаясь создавать видимость самообладания.

Ее лицо горело так, что казалось, еще немного, и вспыхнут волосы.

- Простите, я просто была занята. Но я готова сделать все, что от меня требуется. Хоть прямо сейчас!

В ситуации, когда ты основательно приперт к стене, благоразумнее будет усмирить свою гордыню, поджать свой беспомощный хвост и выбрать наименьшее зло. А наименьшим злом в ее положении было, ясное дело, остаться в собственном доме с ее донором наедине, тем более что тот даже при беглом взгляде показался ей если не располагающим, то не отталкивающим. Во всяком случае не таким отталкивающим, как два его непомерно высокомерных предшественника, беременности от которых в свое время так и не наступило.

- Алексей Васильевич, пожалуйста, можно остаться дома?

- Валерьевич, - машинально поправил ее пожилой врач. - Вам нужно было прийти в клинику, чтобы составить календарь овуляций и согласовать расписание посещений с вашим донором. Так же нужна справка об отсутствии противопоказаний для амбулаторного режима.

- Я умею рассчитывать периоды сама. Сегодня как раз подходящий день, - обсуждать настолько интимные подробности в присутствии такого количества мужчин было настолько дико, что она не на шутку опасалась, что ее вот-вот вырвет - что перечеркнуло бы ее последние жалкие шансы на "амбулаторный режим". - У меня есть все необходимые справки. Андрей Валерьевич, пожалуйста, пожалуйста, можно дома?

- Алексей, - на этот раз ее поправил один из санитаров, сам Алексей Валерьевич, видя, в каком полуобморочном она состоянии, придавать значения ее оговоркам больше не стал.

Некоторое время он молча рассматривал ее своими проницательными мудрыми глазами сквозь стекла стильных дизайнерских очков. Алексей Валерьевич был из тех удивительных, саркастично-философски настроенных по отношению к любой творящейся вокруг них фантасмагории медиков, которым уже одним своим видом удается внушить свой здоровый фатализм и их пациентам. Несмотря на свой почтенный возраст, он все еще оставался весьма и весьма привлекательным - все работники этого одиозного медицинского заведения обладали, что есть, то есть, эффектной внешностью, словно бы это было одним из главных условий при отборе кандидатов на различные должности, - впрочем, вполне вероятно, что именно так оно и было на самом деле.

- Все документы предоставите вашему донору. Я подойду через пару часов, чтобы осмотреть вас после сексуального контакта. Я же буду вести вашу беременность, - согласился Алексей Валерьевич, доставая из своего кожаного дипломата ее медкарту и протягивая ей.

Медбратья, не склонные церемониться с пациентами, которых они, не скрывая этого, считали неспособными к самостоятельному разумному поведению блаженными ли, или воинствующими мракобесами и фанатиками, недовольными покашливаниями активно выражали свое неодобрение уступчивости их отзывчивого, хотя с виду и строгого начальника. Развернувшись, они направились к катеру - пришедшие в движение мужские фигуры за спиной немолодого доктора, от лица которого она не отрывала взгляда, казались ей размытыми, как призраки в дурном сне.

- Да-да, спасибо огромное! - продолжая пунцоветь и рискуя получить ожоги роговиц, она старалась не коситься через плечо своего собеседника на презрительных санитаров на заднем плане.

Протянутую ей медкарточку она взяла с таким подчеркнутым пиететом, словно бы та была самой большой драгоценностью, что ей когда-либо доводилось держать в руках.

Алексей Валерьевич присоединился к ожидавшей его команде, и через пару минут катер с леденящими кровь крестами на бортах, к ее неописуемому облегчению, наконец завелся и тронулся с места.

- Артур, - представился молодой человек, когда шум двигателя стих.

Полностью обессиленная, она привалилась спиной к стене, чтобы не упасть.

- Эй-эй-эй, все хорошо! - Артур взял ее через порог - он так и продолжал стоять на крыльце - одной рукой за плечо и несильно подбадривающе сжал.

И вдруг она разрыдалась. От психологического травматического шока, от осознания масштабов своей беззащитности, от понимания, что с таким партнером все могло быть совершенно по-другому, не настолько оглушительно "неэвфемистично", но теперь уже по-другому быть не может, потому что все уже так, а не по-другому…

Мягко подвинув ее, Артур вошел в дом и, закрыв за собой дверь, крепко обнял, что было нарушением протокола, и довольно грубым - отношения пациентки и донора не должны были выходить за рамки сугубо "уставных".

- Я мог бы написать, что процедура произведена, но сама понимаешь, врач определит, что ничего не было. Тебя упекут в больничку, - она лишь молча кивала головой, глотая слезы. - Я сделаю все максимально аккуратно и быстро, обещаю!

В любом случае, худшее - гораздо, гораздо худшее - позади. По крайней мере, это случится дома и без лишних глумливых глаз, безнаказанно упивающихся твоим унижением и властью над тобой.

- Где я могу помыть руки? - стараясь не давить на нее и не подгонять, спросил молодой человек.

Артуру удавалось нечто почти невозможное - рядом с ним возникало ощущение, будто и впрямь не происходит ничего такого, и что все если и не совсем, то относительно в пределах добра и зла и границах нормы. Она даже почти смогла справиться с чувством стыда - у нее даже хватило духу перестать прятать глаза и поднять их на молодого человека. Артур улыбнулся - на его скулах и висках сигналом маяка мигнул пучок лучей.

Она провела его в ванную и стояла у приоткрытой двери, подпирая спиной стену, пока он готовился. Ей было страшно даже на одну секунду остаться одной - это был возникающий в условиях сильного стресса "синдром сообщника", ложное ощущение близости, почти родственной сплоченности с человеком, с которым тебя не связывает ничего, кроме того ни о чем не говорящего фактора, что вы оба по несчастливой случайности оказались в одно время в одном месте, сделавшись заложниками ситуации. К тому же, когда ты удерживаешь всех участников разыгравшейся драмы в зоне видимости, возникает иллюзия, будто ты держишь под контролем и саму ситуацию, что, конечно, не так, но помогает хоть немного справиться со страхом, разъедающим нервные клетки, как щелочь.

Артур вышел из ванной в белом медицинском халате и вопросительно посмотрел на нее - куда идти? Она провела его в спальню.

- Тебе нужен одноразовый халат? - начал Артур предшествующее процедуре анкетирование.

- Нет, я останусь в своем.

- Тебе нужно показать мои медицинские справки?

- Необязательно, и так понятно, что у тебя с ними все в порядке.

- Могу я взглянуть на твои?

- Конечно, - она нашла в ящике стола и протянула ему бланки.

На душе скребли кошки - раз у нее есть результаты анализов, значит, она сдавала анализы, значит, она ходит в туалет, и теперь он получит документальные подтверждения этого: жизнь опять во всей полноте явила свою несносную неистребимую физиологичность!

- Результаты старые, тебе нужно было сдать анализы по новой.

- Пожалуйста, я у меня все хорошо, честно, клянусь, правда!

- Я так понимаю, что календаря у тебя тоже нет. Как и разрешения на амбулаторный режим.

Она умоляюще посмотрела на него и снова расплакалась. Артур вздохнул и расписался в ее карточке в нужных графах, залжесвидетельствовав прохождение ею диспансеризации и получение всех необходимых заключений специалистов.

- У тебя есть ширма?

- Можно без ширмы? Я не помню, куда она делась! - искать проклятую ширму в тот момент у нее просто не было никаких ни моральных, ни физических сил, хотелось, чтобы все побыстрее началось и как можно скорее закончилось.

- Ладно, как скажешь. Ты готова?

Трясущимися руками она сняла нижнее белье и опустилась на кровать, скрестив дрожащие руки на животе, как на приеме у гинеколога. Приблизившись к ней, Артур врачебным жестом приподнял подол ее халата, обнажая нижнюю часть тела.

- У меня нет истощения! - предвосхитила она его замечание, прекрасно понимая, что значил его взгляд, которым он осматривал ее.

- Ты непроизвольно прижимаешь руку к животу на уровне солнечного сплетения, при ходьбе характерно чуть сгибаешься, ты очень бледная. У тебя гастрит или даже язва желудка в стадии обострения.

- Можно мы продолжим нашу светскую беседу, когда на мне будут трусы?

Молодой человек кивнул - дело, конечно, твое.

- Извини, прости, я не хотела быть резкой, просто я ужасно нервничаю.

- Я вижу.

- Со мной все нормально. Правда.

Артур извлек из нагрудного кармана своего халата тюбик с лубрикантом.

- Раздвинь ноги еще немного, пожалуйста, - тем же врачебным тоном попросил он.

Холодная смазка неприятно холодила кожу. Артур опустился на нее, и она вся напряглась.

Странно, но все, о чем она могла думать в тот момент, так это о своем вздувшемся животе. Живот был, как барабан, натянутая кожа, казалось, просто трещала на нем, внутренняя полость была вся до отказа заполнена самой сжиженной болью. Она чувствовала себя неповоротливым огромным тупым животным. Коровой. Или даже кем-то наподобие бронтозавра. Чем сильнее она ощущала себя огромной, тем меньше ела, чем меньше она ела, тем, парадоксально, но все более выпирающим становился ее живот. И тем сильнее болел.

- Я не могу войти в тебя. Очень сильный спазм, - Артур с укором смотрел на нее - спазм был первым показанием для госпитализации.

- Давай попробуем еще. Пожалуйста. Пожалуйста!

- Не могу. Никак, - извинившись взглядом, Артур отстранился от нее и сел на кровати, опустив ноги на пол.

- Дай мне чуть-чуть отдышаться, - попросила она, садясь и подтягивая ноги к себе. - Несколько минут. Я просто перенервничала.

- Это само не пройдет, ты же знаешь, - Артур смотрел на нее с таким участием, что из глаз у нее опять хлынули слезы.

Он пододвинулся ближе, притянул ее к себе и обнял.

- Я попрошу Алексея Валерьевича написать, что все прошло хорошо.

- Спасибо, спасибо тебе огромное! Я не знаю, как мне благодарить тебя!

- Мне пора идти. Завтра я приду в четыре - тебе удобно?

Она кивнула.

- Все будет хорошо, слышишь? - улыбнулся Артур. - Мы что-нибудь придумаем. Мы справимся!

Они еще немного посидели, обнявшись, после чего Артур встал, прошел в ванную и переоделся.

Едва переставляя отнимающиеся от нечеловеческой усталости ноги, она проводила его до двери, и закрыв за ним, снова разрыдалась, и рыдала, пока ее не начало-таки рвать желчью и пеной.

 

 

 

Глава третья

 

 

Beatitudo non est virtutis praemium, sed ipsa virtus

Удовольствие не награда за добродетель, оно и есть добродетель

 

 

Волна, поднятая порывом ветра, с громким хлопком-выстрелом ударилась о борт лодки, что в который уже по счету раз за эту ночь выдернуло ее из полудремы, в которую она незаметно для себя "сползла".

Желудок болел уже много дней, лекарства не помогали, боль становилась все сильнее.

Все началось после той злополучной вечеринки около двух месяцев назад. Долго, очень долго ей удавалось изворачиваться и избегать светских раутов и дружеских аудиенций. Но ее злоупотребления отнекиваниями в духе "в эти выходные я как раз не могу" - она даже не соизволяла придумать, почему не может - стали слишком бросаться в глаза, а "табель посещаемости культурно-развлекательных мероприятий" зиял вопиющими пустотами, в то время как квартал неотвратимо клонился к своей последней трети, все больше приближая сроки сдачи всех табелей в соответствующий департамент. Нужно было собрать "нервы в кулак, волю в узду" и сделать это, наконец.

Она решила остановить свой выбор на приглашении одной знакомой девчушки, с которой они в прошлом году вместе лежали в больнице, где обе лечились от язвы желудка. Они не были такими уж закадычными подругами, скорее наоборот, она питала к своей бывшей недолгой "сокамернице" тайную неприязнь, в которой, однако, себе не признавалась. Но девчушке было всего шестнадцать, и соглашаясь пойти в гости на День рождения столь юной именинницы, она рассчитывала, что празднование будет проходить хотя бы без алкоголя.

Ее бывшая соседка по палате была среднего роста, не худышка, но и без лишнего веса - эдакая мягонькая, тепленькая уютная домашняя кошечка в плюшевом серо-розовом пижамном костюме с заячьими ушами на капюшоне. На больничной тумбочке у сладкой малышки были расставлены флаконы и тюбики со всевозможными косметическими средствами: эмульсия для рук, гель для ног, бальзам для тела и прочие мази и притирки. Сама она никогда не понимала, какая разница между всеми этими составами, и почему кремом для рук нельзя смазать ноги и все остальное, но владелица разнокалиберных баночек педантично соблюдала все предписания. Милой куколке нравилось холить и лелеять себя, и каждый раз после душа она производила свой неспешный очаровательный ритуал, поочередно умасливая каждый пальчик своих прелестных ручек, некрупные ступни, ножки, круглый бархатный животик и остальные пухленькие части своего хорошенького тельца.

Каждому человеку обязательно найдется, чем в себе побыть недовольным, и людей всегда что-нибудь и не устраивает - и в себе, и в окружающих. Девчушечка же в серо-розовой пижамке с заячьими ушами ничего подобного по отношению к своей миниатюрной персонке не испытывала, а до всего остального мира ей просто-напросто не было ровным счетом никакого дела. И в то время когда она сама, стараясь ничем себя не выдать, меняла нижнее белье только под одеялом строго после того, как вечером в палате выключали свет, ее соседка преспокойно переодевалась прилюдно, днем, ничуть никого не стесняясь. Сидя голенькими округлостями на кровати, малышка бережно складывала несвежие топики и трусишки, явно не самые дешевые, в специальный пакет для грязной одежки, после чего доставала из тумбочки и так же деловито, без малейших проявлений какой-либо суеты, надевала чистенький комплект.

Такое самомнение, самоуважение и гиперзабота о себе, любимом, конечно, не могла не коробить до кровавых всполохов в глазах человека, воспитанного под страхом смерти не посягать на впитанные с материнским молоком заповеди "скромнее надо быть" и "ты никто и звать никак".

Однако вопреки всем чаяниям во время застолья к пицце с ветчиной и шампиньонами неожиданно предложили красное вино. Вернувшись домой, она конечно же сразу вызвала рвоту, но да что уже было толку.

Наутро мутило, кружилась голова, сердце, надорванное ее безостановочными попытками спровоцировать рвоту накануне, аритмично колотилось, с устрашающей силой ударяясь о грудину. Внутри, заливая сетчатку пульсирующими чернилами, бурлила каверна с геотермальной жижей ненависти к себе и хлебосольным родителям виновницы торжества, полупринудившим, полуискусившим ее - перед их харизмой и балканским гостеприимством просто невозможно было устоять - нарушить все ее табу: выпить алкоголя и съесть вдвойне недопустимую еду - не веганскую и термически обработанную.

Она приготовила себе на завтрак пророщенную зеленую гречку с курагой и черносливом. Слизистая желудка, изъеденная ничем не нейтрализованной желудочной кислотой, протестовала и отчаянно просила чего-нибудь более плотного и теплого, кислотные приливы поднимались до самых миндалин, оставляя на воспаленных стенках пищевода химические мини-ожоги.

Она надеялась, что мало-помалу все как-нибудь само собой устаканится и вернется на круги своя, но с того дня желудок так и болел, не переставая.

Уснуть. Боже, дай мне уснуть и хоть немного отдохнуть этой ночью! Сон лечит, возвращает к жизни. Сон дарит блаженные благословенные минуты ни о чем не думания и короткую передышку от вечных неисчислимых фобий и расчленяющих мозг сомнений.

Обмирая от благодарности и не веря своему счастью, она ощутила начавшееся было онемение и размяклость сознания, верные предвестники скорого засыпания, как вдруг за стеной на полную громкость заработал соседский телевизор. Она готова была то ли завыть, то ли заскулить от разочарования, несправедливости мира и жалости к себе. Из-за прекрасной звукопроницаемости тонких "картонных" стен в ее спальне отчетливо слышался голос известного историка, авторитетного эксперта по всем вопросам и неизменного участника - затычки от каждой бочки - всевозможнейших ток-шоу и телепередач:

- Из учебников по истории и художественных книг мы знаем, как в далеком прошлом хаяли не знающих меры безответственных гедонистов, клеймили чревоугодников, топили в бочках с вином пьяниц, побивали камнями блудниц и и секли плетьми прелюбодеев. А то и на какой-нибудь костерок можно было угодить ненароком за чрезмерно фонтанирующее жизнелюбие! Все время своего существования человечество боролось с голодом и мором. И вот, в кои-то веки достигнув вожделенного изобилия кормовой базы и безоблачного благополучия, люди ни с того, ни с сего совершили непредвиденный, хоть виден был издалека, кульбит. Все вдруг взяли и объявили повсеместную всеобщую голодовку и впали в добровольный наисуровейший аскетизм, о котором средневековые церковники и помыслить бы не могли даже в самых своих буйных фантазиях!

- Как вы думаете, профессор, в чем причины этой маниакальной одержимости людей нездорово здоровым образом жизни? - прервал словоохотливого велеречивого академика не менее гиперактивный и манерный ведущий, порядком раздражавший своей неестественной оживленностью, автоматной речью и нагнетанием сенсационности обсуждаемой темы. - Я читал любопытную статью в одном научном журнале, в которой говорилось о том, что природа всегда контролирует рост численности любой, в том числе и человеческой популяции. Эпидемии, стихийные бедствия, войны - все это были рычаги, которые позволяли, если можно так выразиться, избегать перенаселения планеты. И которые сегодня удалось почти полностью устранить. Люди научились лечить самые смертоносные заболевания и предотвращать последствия самых разрушительных природных катаклизмов. Рождаемость и население земли, во что очень трудно поверить сегодня, в начале нашего века росла зашкаливающими темпами. Но свято место, как говорится, пусто не бывает. Природе "пришлось", скажем так, запустить взамен утраченных новые механизмы, направленные на удержание, как бы это сформулировать, человеческого поголовья в границах разумного. Одним из таких механизмов и стало стремительное угасание инстинктов самосохранения и размножения.

- Да, вы правы, люди научились справляться с самыми неодолимыми напастями, люди научились даже терпимости к ближнему! - псевдопровокационная реплика профессора вызвала дружный одобрительный смех гостей в студии. - Политкорректность и диктатура "виктим-наци" отправили на свалку истории не только какие-либо серьезные конфликты, но и даже банальные старые добрые дрязги между соседями. Все мы еще прекрасно помним вакханалию сутяжничества в середине нашего века, когда в суд подавали за каждый неосторожный взгляд, показавшийся кому-то недостаточно толерантным и уважительным. По статистике в среднем в те годы каждый человек бывал в суде в качестве истца или ответчика по делу о защите чести и достоинства по пять-семь раз в неделю, то есть, практически каждый день, а то и дважды-трижды на дню!

- То есть, если раньше некие внешние природные силы спасали мир от перенаселения… - снова попытался повернуть беседу в нужное ему русло ведущий.

- То сегодня, вы уж простите мне мой незатейливый черный юморок, человечество перешло в режим самообслуживания. И теперь каждый спасает планету от самого себя сам, - в зале снова раздался послушный срежиссированный хохот и аплодисменты. - Потому как безобидные на первый взгляд эксперименты с разными видами диет вылились в итоге в полномасштабную пандемию орторексии и анорексии. Предсказания подобного развития событий делали многие аналитики еще в начале нашего столетия, однако тогда их предостережения выглядели как паникерство и кликушество. Сегодня же удивляет не столько дальновидность специалистов прошлого, сколько скорость, с которой реализовались все их самые пессимистичные прогнозы. Меньше, чем за полвека здоровье людей катастрофически ухудшилось, а продолжительность жизни значительно сократилась. Человеческие ряды прореживает не только высокая ранняя смертность, но и ужасающее падение рождаемости. Сегодня женщины не могут зачать ребенка, даже если пытаются, но они ведь и не пытаются. Мизовиты принципиально не вступают ни в какие отношения и исповедуют антисексуализм. Они настолько безразличны к жизни, что их образ существования напоминает самый настоящий анабиоз.

- К-стратегия, профессор?

- Во всей своей красе как она есть.

- Не могли бы вы вкратце напомнить для наших зрителей, что такое К-стратегия, профессор?

- Думаю, это и без того все знают.

- На всякий случай, чтобы ни у кого не оставалось лакун.

- Ну раз вы так настаиваете. Извольте. Существует два вида репродуктивного поведения живых существ. Есть виды, которые размножаются до тех пор, пока не выжрут, как саранча, все ресурсы до состояния выжженного поля, после чего популяция почти полностью погибает, и цикл запускается по новой. Это R-стратегия. И есть виды, которые стремятся поддерживать такую численность едоков, которую способен потянуть ареал обитания данной популяции. У этих животных словно бы есть некий встроенный счетчик - когда особей в популяции становится слишком много, в них запускаются процессы торможения дальнейшего роста популяции. Это и есть наша К-стратегия. Самая яркая иллюстрация данной стратегии - знаменитый эксперимент "Вавилон".

- "Вавилон"? - переспросил ведущий.

- Официальное название эксперимента "Вселенная-25", если мне не изменяет память, но так его тоже называют. Если в двух словах, биологи создали в клетке с мышами идеальные условия для жизни. У животных было от пуза еды и достаточное количество самок для самцов. То есть, никому не нужно было в поте лица своего добывать себе пропитание и рисковать своей драгоценной шкуркой, конкурируя за партнера по размножению. Мышкам вообще ничего не надо было делать. Сплошное благоденствие, живи-не хочу. Поначалу наши баловни судьбы, как и следовало ожидать, бросились наслаждаться жизнью всем телом и душой. Они в два горла пировали и плодились, ни в чем себе не отказывая. Однако когда плотность обитателей клетки достигала определенного уровня, случилось нечто непредсказуемое. Зверьки резко свернули свою дольче виту, хотя еды по-прежнему было вдоволь. Самки стали жутко агрессивными по отношению к самцам, крыски окрысивались на своих воздыхателей, едва те пытались приблизиться к ним. Часть самцов переключились на представителей своего пола, другая часть и вовсе ушла из большого секса. Некоторые самцы в принципе занимались только тем, что компульсивно-обсессивно безостановочно вычищали свою шерстку. Исследователи назвали их "прекрасные". Так же наши милые испытуемые зверушки не чурались инфантицида. Самки пожирали своих новорожденных детенышей, самцы уничтожали чужих. Животные не размножаются в неволе не потому, что они такие прекрасногордые и свободолюбивые. А все потому же. В под завязку набитом зоопарке их мозг постоянно подвергается бомбардировке сигналами о перенаселенности ареала. Не неволя - животных смущает их собственная многочисленность. Так вот. Эксперимент повторяли двадцать пять раз. И всякий раз все заканчивалось ровно одним и тем же. Здесь стоит упомянуть еще один важный момент. Когда животных расселяли из их рая, они больше никогда уже не возвращались к нормальной жизни. Произошедшие с ними изменения оказывались необратимыми. Принудить бывших "вавилонян" снова начать заводить потомство впоследствии не удавалось. Взявшая курс на вымирание популяция самоликвидировалась до победного конца.

- Клинический нарциссизм, пропаганда альтернативной сексуальной ориентации, радикальный феминизм с идеологией чайлдфри, массовые расстрелы в школах в начале нашего века - все это... наш с вами "Вавилон"?

- Он самый, родимый, он самый. Один в один.

- Да уж, профессор, если человек по-настоящему чего-то хочет, никакие запреты, никакие костры и никакая инквизиция его не остановят, он получит желаемое любой ценой. Но если человек чего-то не хочет…

- Желание - это тысяча оказий, нежелание - тысяча препон.

- Это уж точно, профессор!

Под убаюкивающий бубнеж ночного шоу за стеной, который поначалу выдернул ее из начавшейся было некрепкой полудремы, в какой-то момент ей удалось задремать.

Однако сон, в который с такой непреодолимой силой стремился ее измученный изнуренный организм, оказался кошмаром, самым страшным ее кошмаром, когда она словно бы попадала... "не туда".

Когда этот сон приснился ей впервые, она испытала такой животный ужас, что у нее случился приступ апноэ, легкие парализовало и воздух не мог проникнуть в схлопнувшиеся альвеолы. Впоследствии эпизодов удушья больше не повторялось, но страх не притуплялся.

Кошмар всегда начинался одинаково. Внезапно возникало ощущение "отслоения", ее внутренняя сущность словно отскакивала от всех перегородок физической оболочки и зависала внутри, никак не закрепленная, а потому так легко... извлекаемая - и она "вываливалась" из себя. Но соскальзывала не в резервацию, в которой оказываешься во время сна, а в другой, параллельный тоннель, который вел в какое-то и отдаленно не похожее на состояние сна подпространство. Иногда ей снились сны о том, что она очутилась в этом подпространстве, но даже во сне она всегда могла безошибочно определить, сон ли о подпространстве это, или само подпространство.

В том ином измерении ее тела не было у нее, сохранялось лишь фантомное ощущение тела. Она могла проходить сквозь стены и подниматься вверх, не летать, а именно передвигаться по воздуху во всех направлениях. По правде говоря, ничего инфернального в этом "не-сне" не было. В нем не было монстров, восставших из могил мертвецов, маньяков и всего того, что вызывало идиосинкразию лично у нее - ни пауков, ни змей, ни темноты. Но именно это и пугало ее до паралича дыхательных центров, до потери пульса: там не было вообще ничего. Не было темноты, но не было и света, не было движения и не было неподвижности, не было звуков и тишины, не было ни холода, ни тепла, ни запахов, ни цветов, а стены и комнаты, которые она порой наблюдала вокруг себя, были не совсем стенами, а просто чуть более темными пятнами, уплотнениями серости в тотальной окружающей бесцветности. Это было абсолютное ничего, ничто, которое, как вечность и бесконечность, представить и осмыслить - выше возможностей человеческого разума. Поэтому всякий раз, почувствовав это помрачающее разум ощущение "отслоения", она судорожно начинала пытаться разбудить себя и изо всех сил рвалась обратно, назад в себя, подальше от того бездонного морока, на краю которого так опасно балансировала ее... душа?

С надсадной натугой она вытащила, выдрала себя из магнитного поля страшного подпространства, однако полуживой от усталости мозг так и норовил снова отрубить все свои сканеры, датчики и анализаторы, и отключить себя.

Этот кошмар всегда снился в одно и то же время - в промежуток с трех часов ночи до пяти утра. Нужно просто переждать этот отрезок, перетерпеть, перемучиться.

Чтобы помочь себе не засыпать, она начала вызывать спасительные воспоминания об Артуре, всегда безотказно отвлекавшие ее от самых мрачных наваждений.

На второй день у них снова ничего не получилось. И на третий. Ничего не получалось почти две недели.

В один из дней Артур по своему обыкновению курил у окна, она сидела на кровати, в отчаянии обхватив колени руками.

- Прости, что втянула тебя в это и так подставила тебя.

- Когда у тебя следующий прием у врача?

- Уже скоро. Через неделю.

- У нас еще куча времени. Никакой катастрофы нет, - успокаивал ее Артур.

- Давай попробуем еще.

- Сейчас я не могу. Мне надо идти.

- К другой пациентке?

- Нет. По своим делам.

- А сколько пациенток у тебя бывает одновременно? - уязвленная его отказом, она подсознательно хотела как-то отомстить ему. - Скольких ты… - она осеклась, радуясь, что все-таки не произнесла того фермерского термина, который так и порывалась употребить, и злясь на себя за то, что не сдержалась и не промолчала совсем.

Не Артур ведь был виноват в происходящем. Более того, он так много делал для нее, чтобы хотя бы частично облегчить ее положение и облагородить имеющийся порядок вещей.

Артур был задет, она видела это, хотя он не показал этого и никак не отреагировал на ее колкость.

- Одна, - хладнокровно ответил он.

- А сколько их у тебя было всего? - ее вопросы здорово смахивали на форменную и довольно безобразную, если они вообще бывают не безобразными, сцену ревности, но и на этот раз Артур не стал отказываться отвечать.

- Двадцать пять, - сухо озвучил он интересующую ее цифру.

- Тебе нравился кто-нибудь из них?

- Это просто работа.

- А если девушка вызывает у тебя... у вас… неприятие - как вы…

- Нам приходится вызывать эрекцию медикаментозно.

- И часто такое бывает?

- Нет.

- То есть, тебе нравится... твоя работа?

- Я мужчина. Чисто физически это не неприятно.

- Почему ты решил этим заняться?

- Я был студентом. Многие так начинали. "По приколу". И платят неплохо. Я этим не горжусь. Мне тоже все это не нравится. Я много раз собирался уйти, но мои пациентки говорили мне, что я намного более… человечен, чем остальные сотрудники клиники. И что им гораздо спокойнее со мной. Это они уговаривали, упрашивали меня не уходить. Это все, что я могу для них... для вас сделать. Не так много, но все же больше, чем ничего. Мне очень жаль вас.

Артур докурил сигарету и погасил окурок в пепельнице, которую она купила специально для него.

- Прости. Прости меня, пожалуйста, Артур! Всегда ведь срываешься именно на том, кто не дает сдачи. Я неправа и виновата перед тобой, я признаю это и искренне прошу прощения.

- Забудем об этом.

- Ты правда спешишь?

- Вообще-то, да.

- Пожалуйста, побудь со мной еще немного! Я так не хочу, чтобы ты уходил!

Пронзительность ее душещипательного воззвания растопила холодок, который она сама же по глупости спровоцировала в их отношениях. Артур посмотрел на свои наручные часы, подошел и сел на кровать. Она пододвинулась к нему и обняла, положив голову ему на плечо. Они просидели так пару минут, после чего она нерешительно потянула за пояс его халата. Артур рефлекторно схватил ее за руку, чтобы остановить ее - обнажение донора или пациентки было грубейшим нарушением протокола - но сразу же уступил ее бессловесной просьбе и сам снял с себя халат.

- Просто ты... очень красивый, - смущенно призналась она. - Ты мне очень нравишься.

- Ты мне тоже, - Артур опустился на нее и в то же мгновение она ощутила, что он сумел преодолеть не пускавшую его преграду внутри нее.

Она вскрикнула, окаменев от сумасшедшей боли.

- Мне выйти? - обеспокоенно спросил Артур, застыв. - Я не смогу войти потом.

- Нет, нет, нет! - замотала головой она, пытаясь вдохнуть. - Только подожди немного.

- Хорошо.

- Подожди немного, только не выходи!

- Хорошо. Скажи, когда будешь готова.

Некоторое время они лежали, не шевелясь.

- Можно?

Ее дыхание слегка восстановилось, и она неуверенно кивнула. Артур сделал первое осторожное движение, и она почувствовала себя так, словно ее полоснули изнутри скальпелем. Она снова вскрикнула и вцепилась пальцами ему в плечи.

- Мне перестать?

Она отрицательно мотала головой, зажмурившись от боли и захлебываясь слезами, которые уже вовсю лились по ее вискам. Подушка под волосами промокла и стала противно холодной.

- Сможешь потерпеть?

Она опять лишь молча утвердительно кивнула.

Аккуратно, чтобы нечаянно не выскользнуть из нее, Артур развязал пояс ее халата и распахнул его.

Она всем телом ощутила твердость его натренированных мышц и непередаваемо приятную гладкость его прохладной упругой кожи.

- Очень больно?

- Уже не так.

Артур, снова нарушив все инструкции, прикоснулся губами к ее прокушенным припухшим губам, согревая их, и без того горячие, еще больше.

Внезапно боль утихла.

"Как рукой сняло" - надо же, такое и вправду бывает.

И это было как раз про тот случай.

 

 

 

Глава четвертая

 

 

Ut ameris, amabilis esto. Ut ameris, amabilis esto. Si vis amari, ama

Хочешь, чтобы тебя любили - стань достойным любви. Хочешь быть любимым – люби

 

 

Телевизор соседа-полуночника продолжал зудеть что-то изобличительное о беспределе мизовитов.

"Мизовит" - по аналогии с "мизантроп" (человеконенавистник), от "вита" (жизнь), было неофициальным названием приверженцев самых разных доктрин: сыроедов, фруктоедов и праноедов, веганов, йогов, добровольных затворников, отшельников, анахоретов и дауншифтеров, общим у которых было одно - строгая диета в сочетании с сексуальным воздержанием. Или, как называли это говорящие головы по телевизору, "аскетизм, принимающий патологические, опасные для жизни и угрожающие общественной безопасности формы".

- Профессор, К-стратегия хорошо объясняет деактивацию инстинкта продолжения рода, но не объясняет затухание инстинкта самосохранения. Все мы еще прекрасно помним ту шокирующую эпидемию депрессии, спровоцировавшую волну суицидов и эвтаназий в середине нашего века. Когда ежедневно из жизни по своей воле уходили тысячи и тысячи людей - ежедневно! Что это было за массовое помешательство, на ваш взгляд?

- К началу нашего столетия многие мировые экономики достигли того уровня благосостояния, когда выплачивать пособия для государств сделалось намного выгоднее, чем создавать искусственные рабочие места и платить заработную плату наемным работникам.

- Тот самый известный "булшитджоб"?

- Печально известный "булшитджоб". Автоматизация и роботизация производств, опять же, также очень способствовала повальной безработице. Но тут ведь вот какой парадокс. На протяжении всей своей истории человечество пыталось найти пути избавления от необходимости работать не щадя живота своего не покладая рук. Однако же осуществив эту свою заветную тысячелетнюю мечту и заполучив вожделенную возможность руки, наконец-то, покласть, люди начали массово накладывать эти самые руки на себя от скуки. Да, скука, как показала практика, действительно убивает в самом что ни на есть прямом смысле этого слова.

- Этому можно найти хоть какие-то объяснения, профессор?

- Можно. Все объясняется довольно просто. Тысячелетиями человеческим поведением управляла реликтовая базовая генетическая программа, принуждающая всех живых существ на планете заводить и выхаживать потомство. Наличие физической нагрузки, с которой осуществлялся нелегкий процесс добывания пропитания детенышам в древние, а даже относительно и не такие давние времена, являлось для этой программы основным вещественным доказательством востребованности и незаменимости индивида и поощрялось выбросом в кровь "гормонов радости и счастья". Урабатываешься до кровавых мозолей - значит, кормилец, значит, тебе есть кого выкармливать. Молодец, возьми на полке эндорфиновый пирожок. Эндорфины, как мы знаем, по своей химической формуле схожи с опиатами. Потребность в физической нагрузке это практически наркотическая зависимость, безделье вызывает натуральную ломку. Которое вдобавок ко всему еще и сигнализирует твоим внутренним рептильим центрам в мозге о том, что потомства нет, либо оно уже выращено. А значит, надобность в данной конкретной особи отпала. А раз эта особь больше не нужна, то зачем она будет расходовать скудные пищевые ресурсы? В организме прекращается выработка жизненно важных веществ, подстегивающих в человеке жажду жизни и свершений. Фундаментальная система поддержания заинтересованности живого организма в продолжении влачения своего бренного существования, по сути, демонтируется, уступая место суицидальным настроениям. Так на протяжении веков природа со свойственным ей цинизмом не только избавлялась от бесполезных лишних ртов - она делала это их собственными же руками. А с точки зрения природы и по сей день человек бездеятельный - это лишь бессмысленный и бесполезный лишний рот и только, увы...

- Но, профессор, пандемия суицидов пошла на спад, хотя занятость людей как таковая не увеличилась!

- Да, вы правы. Но приблизительно на том же историческом этапе возник еще один презанятнейший феномен, получивший такое название, как "кидалт".

- "Взрослый ребенок".

- Совершенно верно, взрослый ребенок. Причем не просто ребенок - ребенок, воспитанный таким же ребенком. То есть, ребенок-сирота, не знавший материнской любви, с гипертрофированным вследствие этого компенсаторным механизмом. До гробовой доски не способный выпустить из своих потных лапок мамкину юбку, в которую рядятся лидеры мнений. Как тот обезьяненок Харлоу, не отходивший от проволочного каркаса, который он принимал за свою мать. Кидалт это человек не взрослеющий или, иначе говоря, если называть вещи совсем уж своими именами...

- ...не умнеющий с годами.

- ...отстающий в умственном и психическом развитии. Не обремененный взрослым чувством ответственности. Ребенку позволительно ничего не делать - улавливаете, в чем прелесть этого не лишенного изящества фокуса?

- Выработка серотонина не прекращается и депрессия не развивается.

- Гениально, согласитесь? Вот такой казуистический способ изыскало человечество, чтобы обойти алгоритмы собственного зловредного генокода. По первости все это казалось очень милым - вся эта детская незамутненная беззаботность и легкость поведения взрослых людей с деспотичной установкой на позитивное мышление. Однако произошедшие изменения затронули не только психику, но и физиологию. Конституция тела и размер мозга кидалта соответствуют параметрам двенадцати-четырнадцатилетнего подростка. Кидалты не могут удерживать в уме больше одной ситуации, у них фрагментарное, "одноактное" мышление. Они не могут видеть причинно-следственные связи между явлениями, соответственно, категорически неспособны оценивать риски и предвидеть неминуемые вытекающие. Великовозрастные дети бравировали собственной необразованностью, объявив любую компетентность прерогативой скучных занудных "старых газогенераторов" и перестраховщиков. Которых они всем миром зашикали, "отменили" и выдавили из всех публичных сфер в звукоизолированные гетто с глаз долой из сердца вон. Психологическая зрелость, критическое мышление и здравый смысл стали считаться "токсичными" и "неэкологичными". Сарказм и вовсе был приравнен к экстремизму.

- "Смерть экспертизы" и "эпоха постправды", о которой так много говорили эксперты в первой половине нашего столетия.

- Затянувшийся всемирный день непослушания расшалившихся детишек в итоге и привел во второй половине нашего века к закономерному экономическому, политическому и социальному коллапсу, который мы и пожинаем с вами сегодня.

- Но, профессор, дети обожают конфеты и прочие сладости, дети гедонисты, каких поискать! Откуда же берется это не поддающееся никакой терапии жизнененавистничество и антивитальность мизовитов?

- Дети очень любят конфеты, но еще больше они любят быть хорошими девочками и мальчиками, которые слушаются маму и папу. Дети остро нуждаются в защите и покровительстве, которых можно со свистом лишиться, утратив одобрение опекуна. Заручиться расположением взрослого - основной инстинкт детенышей всех видов животных, вопрос жизни и смерти. Функции родительской фигуры, в которой так нуждаются несамодостаточные, несамостоятельные и не состоятельные, а оттого всецело зависимые, ведомые и легко внушаемые кидалты, взяли на себя авторитарные гуру эзотерических учений.

- Обществу заменили недостающую часть тела говорящими головами.

- Культ личности лидера это краеугольный камень любой тоталитарной секты. Аскетизм же является самым главным показателем готовности к самоотречению, отказу от личных интересов и персональной системы ценностей. Как протестировать и измерить степень преданности гуру? Нужно посмотреть, насколько многим человек готов пожертвовать, от насколько многого готов отказаться ради членства в группе последователей гуру.

- Аскетизм - самое зримое и неопровержимое доказательство безусловной безоговорочной лояльности. Чем аскетичней, тем преданней и надежней.

- К тому же аскета невозможно переманить, подкупить или чем-то соблазнить, потому что все, что вы можете ему предложить, не представляет для него ни интереса, ни какой-либо значимости. Ему это просто не нужно.

- Идеальный солдат.

- А теперь вспомните, с какой молниеносной скоростью в первой половине века набирала популярность йога, философская концепция которой сводится, если простыми словами, к пропаганде "недействия". В свое время это как нельзя лучше отвечало на ультра-острый общественный запрос на философское обоснование вынужденного массового околачивания груш, противоестественного для человеческой природы, и еще совсем в недавние времена страшно порицаемого. Йога же провозглашает смыслом жизни не пошаговое движение к некой высшей цели, как это всегда было раньше, а отсутствие всякой цели и, соответственно, отказ от любых амбициозных притязаний на ее достижение. Главное устремление йогов - самоустраниться от мирской суеты сует вплоть до полного умерщвления плоти, а в идеале - пресечь все последующие перевоплощения. Не только покончить с этой жизнью здесь и сейчас, но и раз и навсегда разорвать и покинуть порочный с их точки зрения круг будущих перерождений.

- Что вы имеете в виду, когда говорите о том, что йог стремится при жизни умертвить себя?

- Я говорю о "позе трупа", асане, которой должна заканчиваться каждая практика. Цель упражнений йоги не в оздоровлении, не в самосовершенствовании, не в исследовании всего спектра возможностей человеческого тела. А в том, чтобы, обеспечив организму максимальную нагрузку, добиться крайней степени утомления, при которой человек становится физически не способным к какой-либо осмысленной деятельности.

- Что при рационе йогов достигается на раз-два.

- То есть, йог доводит себя до изнеможения только лишь затем, чтобы достичь наибольшего соответствия неживому объекту. Медитация, опять же, как одна из составляющих практики, призывает остановить всю мыслительную деятельность. А я не хочу низводить потенциал собственной высшей нервной системы до уровня активности мертвого мозга. Я хочу, чтобы мой мозг был предельно полон жизни и работоспособен. К тому же, если не возражаете, я бы еще немного поперерождался. Очень уж люблю я это дело! - отдавая должное блистательному оратору, в студии бурно захлопали и засвистели.

- Перерождался и перерождался бы! - "дожал" удачную шутку говорливый профессор.

- Вы не любите йогу?

- Йога, как и любая религия, - явление чрезвычайно неоднозначное и неоднородное. Никакого единства нет, сколько гуру - столько "йог". По большому счету, йога это попросту отсебятина. Каждая школа провозглашает хранителем "единственно истинного" знания саму себя. К тому же, я никак не могу взять в толк, почему люди, начавшие заниматься йогой, с каким-то поистине космическим ускорением утрачивают и те, прямо скажем, незавидные зачатки чувства юмора, что у них были. Просветление или смерть!

- Как вы думаете, почему? - перекрикивая аплодисменты и смех в зале, задал свой очередной вопрос ведущий.

- Может быть, потому что особенно падкими на йогу оказались представительницы лучшего пола, а женской природе в принципе не очень присуще это замечательное качество. Все дело в том, что небесными инженерами мужчина замысливался как охотник, воин и скаут, разведчик новых территорий. По роду своей деятельности он постоянно подвергался самым разным опасностям. Чувство юмора было необходимо ему, чтобы...

- ...снизить градус ужаса бытия? - красуясь своей находчивостью, подсуетился с очередной подсказкой ведущий.

- Именно! Что стало смешным - перестало быть пугающим. Браваду и пренебрежительное отношение к угрозе может позволить себе брутальный дуболом, которому моря и горы по колено. К тому же самцов можно не беречь, их много не надо.

- Для продолжения рода за глаза хватит парочки-другой производителей, - ведущему очень хотелось вложить в уста своего собеседника собственные язвительные заготовки, озвучивать которые от себя у него не хватало духу.

- А вот самки всегда и везде были на вес золота. Целость и сохранность матери и новорожденного потомства - материя тонкая и хрупкая, не терпящая легкомысленного подхода. Недооценить тревожные сигналы в этом случае было бы преступной халатностью, это могло привести к самым фатальным финалам. Здесь уж не до шуточек, значение имеет все, любой шорох и скрип. Поэтому женская психика устроена таким образом, что женщины физически не способны иметь чувство юмора. Оно им не просто не нужно, оно им прямо противопоказано! А люди, оное чувство имеющие, ну никак не могут относиться к йоге без изрядной доли скепсиса!

И охота же им снова и снова переливать из пустого в порожнее и толочь воду в ступе! - вынужденная слушать звучавшее на полной громкости телеинтервью, подумала она, но без прежней досады: она была настолько вымотана бессонницей, что сил на какие-либо эмоции уже не оставалось.

Порыв ветра, швырнувший в стекло пригоршню тяжелых капель дождя, приглушил новый взрыв смеха в студии.

Волны с утробным бульканьем бились о борта лодок, остервенело шуршал по воде канала дождь.

На часах полчетвертого. Она положила телефон назад на тумбочку. Какое-то время экран еще светился в темноте, освещая ловца снов, закрепленного на потолочной балке у нее над кроватью. Задувавший в комнату сквозь приоткрытую форточку сквозняк шевелил легкие перышки, свисавшие с оплетенного нитями обруча из гибких прутиков лозы. Экран погас и ловца поглотила темнота.

Утром она снова будет не в состоянии пойти на работу, такие ночи делали ее совершенно разбитой. В этот момент она вспомнила, что аккурат на сегодня назначено судебное заседание, все будут в суде, и ее отсутствия на рабочем месте вряд ли кто-нибудь хватится. Можно будет поспать подольше и подготовиться к приходу Артура.

Они договорились, что она приготовит ужин, а он принесет бутылку вина. Он заставил ее пообещать ему это, угрожая подать на нее рапорт в Реабилитационный центр.

- Я буду вынужден заявить о тебе в "анорексушку", - это заведение называли еще и так. - У тебя истощение. Я не могу закрывать на это глаза и делать вид, будто я не понимаю, что происходит.

- Но это не твоя сфера надзора.

- Это не мое дело, хочешь сказать?

- Почему тебя это волнует?

- Потому что меня это волнует.

- Я ем, - до глубины души растроганная его прямолинейным признанием в небезразличии, она тоже очень хотела сделать ему в знак благодарности что-то хорошее.

- Почему, зачем ты это делаешь?

- Что делаю?

- Не прикидывайся, пожалуйста, дурочкой.

- Я ем, - устало повторила она, даже не стараясь быть сколько-нибудь убедительной - все равно ни Артура, ни себя ей было не обмануть.

- Это бессовестное и безжалостное, совершенно осознанное и намеренное издевательство над близкими.

Она закатила глаза, что еще больше взбесило молодого человека.

- Свою бывшую девушку я был вынужден кормить с ложки, она капризничала и отказывалась есть. Я носил ее на руках, потому что она уставала даже во время совсем непродолжительных прогулок и не могла идти. Я носил ее сумочку и держал над ней зонтик во время дождя, потому что ее хилых силенок на это не хватало. Она надевала обтягивающие брюки самого маленького размера, которые должны бы были сидеть, как вторая кожа, но которые живописно висели у нее под коленками пузырями. Я нянчился с ней, как с ребенком-инвалидом, но устал я даже не от этого. Жалость это очень, очень тяжелое переживание, которое у любого психически нормального человека вызывает единственную адекватную ответную реакцию - желание помочь. Вы же ставите ваше окружение в безвыходное положение - вы вызываете желание помогать, но сами не принимаете помощи. Потому что на самом деле помощь вам не нужна, как и не нужно, чтобы с этой помощью в вашей жизни хоть что-то изменилось.

- Давно ты расстался со своей девушкой? - с показным равнодушием и нарочито хамской ленцой спросила она, игнорируя его обвинительную речь - отчасти из детских протестных настроений и желания подерзить, отчасти потому, что она на самом деле заинтересовалась во всей его прокламации только одной этой деталью.

Артур поджал губы.

- Это сродни желанию умереть всем назло, чтобы посмотреть, как все будут убиваться на ваших похоронах. Это не просто вымогательство внимания. Вы хотите неограниченной власти над партнером. Здоровый, большой и сильный, я должен чувствовать свою вину перед вами, больными и слабенькими, и посвятить всего себя искуплению этой своей непростительной вины. Которую мне никогда в жизни ничем не искупить по той простой причине, что я нужен вам виноватым. Давай я буду по всякому тянуть из тебя жилы, а ты меня не бросишь, потому что я же вся такая бедненькая и при смерти.

- А я могла бы стать твоей девушкой? - продолжала ходить по очень тонкому льду она, поддавшись дурацкому детскому куражу того рода, что толкает малолетних мелких пакостников разбить окно учительской или раздразнить до белого каления гусиную стаю.

- Однажды я застал свою бывшую девушку плачущей перед зеркалом, - голос Артура стал ледяным. - Она гладила свои ребрышки и заливалась слезами от вида собственного душераздирающего отражения. И я не имел права не испытывать к ней таких же чувств. Я был обязан сходить с ума и не находить себе места. Мое сердце должно было обливаться кровью при каждом взгляде на эту Крошечку-Хаврошечку, эту умирающую белокрылую лебедушку. Но это родительское отношение, понимаешь? А я не отец, и уж тем более не мать. Я хочу испытывать к своей женщине совсем другие чувства.

- Артур, давай не будем ругаться! У меня нет истощения, я ем, правда.

- Хорошо. Ты можешь приготовить как-нибудь, например, хотя бы какие-нибудь паршивые макароны с сыром? Мы можем поужинать вместе? Ты ведь еще не устроила ни одной вечеринки в этом квартале. А скоро сдавать табели. Я мог бы подписать акт о проведенном частном развлекательном мероприятии. Я подпишу три таких акта. Три по цене одного, что скажешь? Соглашайся!

- Артур, я не буду этого делать, потому что не считаю себя обязанной оправдываться и доказывать свою невиновность каждому встречному-поперечному! - она поняла, что на этот раз таки перегнула палку.

Молодой человек встал из кресла, в котором до этого сидел, снял халат и начал молча натягивать джинсы.

- Артур, это манипуляция, за которую ты сам только что устроил мне полную праведного гнева отповедь! Тебе не кажется, что это слишком беспардонно - требовать от других людей, чтобы им перестал нравиться их образ жизни только потому, что он не нравится тебе? Каждый имеет право жить как ему заблагорассудится, даже если он живет объективно неправильно и вредит себе!

- Ты права, я и не спорю. Но нельзя также требовать от меня, чтобы мне нравилось то, что мне категорически не нравится, - он надел рубашку и начал застегивать пуговицы.

Пряжка незастегнутого ремня позвякивала от его резких порывистых движений.

- Я не просила тебя спасать меня! Я не нуждаюсь в том, чтобы меня спасали!

Артур заправил рубашку в джинсы и застегнул ремень.

- Спасатель выискался! Голожопый мессия! - она была отвратительна сама себе.

В сердцах схватив со стола только что подаренную ей Артуром книгу, которую он настоятельно рекомендовал к прочтению, она швырнула ее в молодого человека. К счастью, книга раскрылась в полете и упала на пол, не долетев до цели.

- Сам читай свои книги!

- Я и читаю!

- Вот и читай!

- Я-то читаю, - зло сорвав с крючка вешалки свою куртку, Артур вышел за дверь.

На следующий день они приступили к процедуре в гробовой тишине, в халатах и с принесенной Артуром ширмой, установленной у нее на груди и полностью скрывавшей их лица друг от друга. У них снова ничего не вышло. На этот раз не получилось у Артура, несмотря на принятую им таблетку. Как и накануне, она очень хотела попросить его не уходить, она была готова умолять его не уходить, но она опять не сделала этого. Не проронив ни единого слова, Артур расписался в ее медкарточке и ушел.

По подоконнику громко барабанили жесткие капли усиливающегося время от времени дождя.

Ее страшный сон был совсем рядом, как пустая комната за стеной, и ее втягивало, втаскивало, засасывало в него, как в воронку водоворота или смерча. Глаза закрывались, веки просто падали, как сломанные пластмассовые шторки, мозг один за другим отсоединял от сети все свои перегретые центры управления, и будить себя, не давать себе уснуть получалось со все большим трудом. Ее кошмар наступал, подбирался все ближе, просачивался из своих измерений и обволакивал ее уже здесь, в "реальной" реальности. Ее знобило, била крупная дрожь, кожа покрылась холодной испариной, которой насквозь пропиталось постельное белье, но она не смогла бы - не было сил - встать и поменять его.

Надо постараться не засыпать. Засыпать сейчас ни в коем случае нельзя. Осталось потерпеть совсем чуть-чуть.

 

 

 

Глава пятая

 

 

Рost mortem nulla voluptas

После смерти наслаждений нет

 

 

В суд на директора их приюта для бездомных животных подала городская администрация. На мэрию обрушился целый шквал жалоб на новую приютскую рекламную кампанию, что было довольно неожиданно, потому что раньше их социальная реклама, однотипная и давно уже ставшая карикатурой на саму себя, никакого внимания к себе не привлекала.

На плакатах, развешенных по всему городу, спиной к зрителю был изображен мужчина, на переднем плане перед которым на земле лежала собака, по всем признакам безнадежно больная. Надпись большими буквами гласила "Не человек!".

Она присутствовала при разговоре директора с сотрудницей администрации, молодой, лет тридцати пяти, поразительно красивой дамой в дорогом однотонном льняном костюме с ручной вышивкой, который изумительно сидел на ее идеальной фигуре - городская чиновница без преувеличения была похожа на первую леди, словно бы сошедшую со страниц старых глянцевых журналов.

- Надпись ведь относится не к собаке, а к отвернувшемуся от нее мужчине? Вы ведь сделали это умышленно?

- Надпись относится к собаке!

- И что вы хотели сказать этой надписью?

- Это же даже ребенку ясно, как божий день. Это вопрос. Если собака - не человек, значит ли это, что она не заслуживает человеческого отношения к себе?

- Но вопросительного знака на плакате нет. Там знак восклицательный. Это утверждение, а не вопрос.

- Вопрос в подтексте. Смыслы всегда в подтекстах, а нередко и вовсе в подтекстах подтекстов. У подтекстов есть подтексты, к вашему сведению, если вы не знали.

- Все так и есть. И смысл подтекста надписи на плакате в том, что человек, отвернувшийся от собаки - это не человек.

- Это проблема исключительно вашего восприятия и трактовки. Каждый волен интерпретировать, как его душеньке будет угодно! Интерпретировали-интерпретировали, да не выинтерпретировали! - ловко, надо признать, выговорила не самую простую словесную конструкцию директор.

Директор сидела за своим столом в позе, которую она считала "позой доминирования": откинувшись на спинку кресла и положив вытянутую руку на столешницу перед собой. Не справляясь с перевозбуждением, она задиристо вскидывала подбородок, что на корню разрушало создаваемый ею образ всеведающего оракула, без гнева, но с тихой печалью взирающего на неразумных детей, которые не ведают, что творят. Директор очень любила это свое амплуа, которое, однако, не сказать, чтобы ей удавалось. Она то слишком перебарщивала с "мировой скорбью", то выходила из образа, путая его с тоже очень нравящейся ей ролью демонического пересмешника, "в священной злобе возвышающегося над темной толпой". Директор слишком актерствовала, слишком стремилась нравиться, слишком любовалась собой со стороны.

Руководительница приюта была уже в годах, ей было за пятьдесят. Ее лицо покрылось крупными каплями пота, помятая мужская рубашка, в которую она была одета, натянулась на животе так, что между пуговицами образовались широкие прорехи, в которых виднелась бледная кожа, под подмышками и на груди на ткани проступили мокрые неряшливые пятна. Директор считала себя представительницей интеллектуальной элиты и навязчиво кичилась своей начитанностью, не осознавая, что своей спесью, высокомерием и чванством производит аккурат прямо противоположное впечатление. Немолодая женщина напоминала залюбленного деспотичной матерью и захваленного педагогами школьного отличника - всегда готового выслужиться учительского подхалима, выскочку, зазнайку и ябеду.

- У собаки на фото нет двух лап и глаза, и судя по состоянию шерсти она очень стара. Вы не находите, что гораздо более рационально и гуманно было бы усыпить обреченное животное, а не продлевать ему и его потенциальному хозяину страдания?

- Товарищи, которые считают, что лучше усыпить, чем лечить, это товарищи, с которыми мы никогда не сможем найти общего языка, потому что у нас слишком разные представления о гуманности, и эти товарищи нам совсем не товарищи.

- Хорошо, я не возражаю, поступайте согласно вашим убеждениям, но не делайте из меня исчадие ада за то, что я не разделяю ваших взглядов. Вы сами готовы взять к себе домой этого пса?

- Ну вот, приехали! Опять двадцать пять! Ну сколько можно, чесслово! Вы ведь сами понимаете, насколько это избитый затасканный прием!

- Это не прием, это вопрос.

Директор ничего не ответила, продолжая петушиться и задирать подбородок.

- Почему вы считаете себя уполномоченной навязывать другим людям чувство ответственности за то, за что они, как и вы, по тем или иным причинам ответственными быть не могут? - директор закатила глаза, отвесила нижнюю челюсть и шумно втянула в себя воздух, но чиновница не повела и бровью. - Почему вы считаете, что имеете право называть человека, не имеющего, как и вы, возможности или желания приютить у себя старую собаку, не человеком?

- Да бога ради, я вас умоляю, никто никого не называл не человеком!

- Простите, а сколько в вашем центре волонтеров?

- Простите, но мне поднадоела эта сказка про белого бычка. Мы не могли бы закончить на этой оптимистической ноте нашу бесконечно бессодержательную беседу, если, конечно, бессодержательность может быть бесконечной?

- Альберт Эйнштейн утверждал, что бесконечны в этом мире только вселенная и человеческая глупость. Впрочем, насчет бесконечности вселенной он сомневался. К вашему сведению, если вы не знали. Я слышала, что у вас трудится около трехсот человек. Если каждый возьмет по собаке, то нужда в приюте просто-напросто отпадет. А у вас есть животное? - чиновница неожиданно обратилась к ней, хотя до этого не обращала на нее внимания.

- Эээ… - от неожиданности она совершенно растерялась. - У меня когда-то был кот.

- Был? Что с ним случилось?

- Ну… он…

- Я повторяю, у меня совсем нет времени. Вы не могли бы поворковать в приемной моего секретаря? - снова попробовала избавиться от своих засидевшихся посетителей директор, ерзая в кресле, в то время как работница администрации ни разу не изменила положения своего тела, легко и непринужденно удерживая королевскую осанку в течение всей встречи.

- Одну минуточку. Так что случилось с вашим котом?

- Он начал... гадить.

Не помогало вообще ничего - ни уговоры, ни слезы, ни разговоры по душам, ни внушения, ни призывы к совести, ни крики. Наказания возвращались бумерангом и били по наказавшему. Вышвырнув в приступе бешенства гаденыша на улицу, она с дрожащими руками и колотящимся сердцем ходила потом под окнами и выглядывала во двор - как он там? Не выдержав, выходила за ним, приносила в дом, вытирала лапы салфеткой, осыпала покаянными поцелуями, заклинала одуматься, после чего чертов уродец, глядя на нее одуревшими от ужаса глазами, садился у входа и откладывал очередную смердящую кучку.

Она самым тщательным образом намыла пол, убрала все коврики у входа и постирала все шнурки от кроссовок и ботинок, периодически оказывавшихся в кошачьих лужах и сохранявших подстрекающий к новым подвигам запах, после чего обильно залила паркет и обувь специальным средством, содержащим отпугивающий котов фермент. Провозившись со всем этим добрых полдня, она отправилась помыть руки. Произойди это ну хотя бы несколькими минутами позже - и то это было бы не так обидно, но дымящаяся кучка, как изощренная издевка, излучала миазмы на свеженадраенных полах уже к тому моменту как она, удовлетворенно вытирая руки полотенцем и предвкушая заслуженный отдых, выходила из ванной...

Прилежно следуя рекомендациям кошачьих психологов, она посыпала пол у входа сухим кормом - кошки как будто не гадят там, где еда - и натерев о кошачью шерстку кипу салфеток, разложила их сверху, чтобы, чувствуя свой собственный запах, кот "перестал беспокоиться и ощутил себя в безопасности". Черт возьми, это действительно сработало - потоптавшись у входа, этот стервец пришел и нагадил в спальне!

Ею были перепробованы все известные в мире наполнители: бентонитовые, древесные, силикагелевые и даже изорванные в клочья газеты - но благоухающего, стерильно чистого лотка для кота словно бы не существовало. Он проходился мимо туалета взад и вперед, всем своим видом демонстрируя, что лучше смерть, угроза которой становилась для него все более реальной, чем справлять свои естественные нужды в специально отведенном для этого месте. Нужды же он предпочитал справлять, справедливо расценивая эти укромные уголки как уже не-жилище, в самом дальнем углу под ванной или на веранде за нагромождением всевозможного, хранимого на всякий случай скарба, превращая таким образом уборку в многочасовые ликвидационные мероприятия последствий глобального стихийного бедствия.

Подруга настоятельно советовала найти коту новых хозяев. Ее собственная кошка, испаскудившая квартиру так, что после двухлетнего сожительства с ней полы пришлось полностью заменить, определила любимицу к знакомой пенсионерке в деревню, где строптивая вздорная зверюга мало того, что перестала гадить, так еще и начала тапочки, как собака, своей новой хозяйке в зубах приносить!

- И? - не дождавшись ответа, потормошила ее сотрудница городской администрации. - Что вы сделали со своим котом?

- Я отвезла его к маме в деревню, - стремясь насолить нелюбимой начальнице и про себя злорадствуя от происходящего публичного отлупа последней, с деланной неохотой ответила она.

- А у мамы он не гадит?

- У мамы он живет... не в доме.

- На улице?

- Он и сам не рвется в дом. Он как будто потому и гадил, что не мог жить в квартире. Мама кормит его и, поев, кот сразу же просится, чтобы его выпустили, сводя с ума своими истошными воплями под дверью. Он разодрал всю дверную обшивку в клочья.

- То есть, коту больше нравится жить на улице, а не в человеческом жилье? - с этим вопросом городская чиновница почему-то обратилась к заведующей приюта.

- И снова простите, но, повторюсь, у меня очень много работы, и мне некогда вести с вами отвлеченные философские диспуты!

- Вы знаете, сколько в нашем городе дворников? - подобно инертному газу, не вступающему ни в какие химические реакции, чиновница вообще не реагировала на откровенные и откровенно тщетные директорские потуги выпроводить ее, все директорские выпады отскакивали от ее пуленепробиваемой ауры, как от стенки горох. - В нашем городе живет около ста тысяч человек. Город убирают пятьдесят четыре дворника. Когда городское население было свыше трехсот тысяч, дворников было полторы тысячи, и то этого было мало. Но если раньше на двести горожан худо-бедно приходился один дворник, то сейчас - один на две тысячи. Добавьте сюда постоянные больничные и отпуска. В лучшем случае в день город убирает человек тридцать. И триста человек заняты тем, что устраивают бездомных животных в добрые руки. Хотя было бы вполне достаточно просто строить для животных домики и оставлять им еду.

- Но вы ведь тоже не идете в дворники, не так ли? - руководительница приюта закашлялась сухим кашлем, как бывает, когда от волнения пересыхает в горле, а ты резко повышаешь тон.

- Я ни в коем случае не хочу никого обидеть, но объективная реальность такова, что той деятельностью, которой занимаюсь я, могут заниматься только квалифицированные специалисты, к небольшому числу которых я принадлежу, в то время как подмести улицу может абсолютно каждый.

- У вас свои приоритеты, у меня - свои. Как сказал классик, чем больше я узнаю людей, тем больше я люблю собак, - проговорила директор осипшим от царапающего кашля голосом.

- Что такого вам сделали люди?

- Человек может противостоять человеческой жестокости. А животные не могут постоять за себя.

- Я тоже не могу защитить себя от вашей жестокости. Я пытаюсь донести до вас, что ваш плакат оскорбителен и ранит меня, а вам все равно, что чувствую я и сотни других людей.

- У меня больше нет ни минуты, - директор снова зашлась в приступе астматического кашля. - Встретимся в суде, - махнула она рукой в сторону двери.

- Воля ваша. До встречи в суде.

Она лежала в кровати, ощущая, как ее охватывает, с головой накрывает недовольство собой, недовольство хроническое, неизбывное, от которого было никуда не деться, потому что оно поджидало повсюду, со всех сторон. Собственное жгучее неуважение к самому себе в случае, если ты малодушно - "благоразумно" - решал быть как все, и шквальное перекрестное недовольство тобой окружающих, если ты все же решался хотя бы в чем-то как все не быть. Она никак не могла определиться, на чьей она стороне. Головной мозг тянулся к фантастически красивой чиновнице, но мозг спинной, дрожащий, как студень, в хлипком каркасе позвонков, так и порывался отдать мышцам приказ шарахнуться в сторону и держаться от таких сотрудниц городской администрации как можно дальше.

А город действительно был чудовищно грязным. Это была намертво въевшаяся в тротуары и мостовые спрессованная, многолетняя многослойная грязь. На улицах и во дворах громоздились горы мусора, со стен домов свисали раскуроченные ржавые ограждения балконов, обшарпанные фасады пещрели проемами выбитых и кое-как заколоченных досками или заклеенных пленкой окон, ошметки которой хлопали на ветру, как изорванные флаги бесславно павшего бастиона. Уцелевшие в некоторых подъездах входные двери, обвисшие на петлях, апокалиптично поскрипывали при порывах ветра - город на глазах гнил, проседал под собственной тяжестью, крошился, осыпался в воду каналов и зарастал крапивой и лопухами.

- Профессор, а что вы думаете о гипотезе, будто широкомасштабная рекламная кампания йоги изначально была развернута специально для уменьшения численности населения путем сокращения продолжительности жизни и снижения рождаемости? В Китае в свое время ввели принудительные аборты, а у нас пошли другим путем. Пустили слух о том, будто йога лечит все болезни, в том числе онкологические. Все скопом ударились в йогу, которая и сама по себе не чужда философии бездетности, но помимо этого еще и огнем и мечом насаждает вегетарианство, чреватое для женского репродуктивного здоровья. Ведь несбалансированная диета и вызываемый ею дефицит незаменимых веществ приводит к проблемам с зачатием и вынашиванием плода. Да и вообще это вредно для здоровья, не только женского.

- Вегетарианство не только вредно для здоровья. Доказано, что оно существенно ухудшает когнитивные функции. Что являлось еще одной целью закулисных черных социальных инженеров. Кроме этих замашек исподтишка приподуморить всех голодом, вскорости в ход пошли гораздо более недвусмысленные людоедские методы в лучших традициях Третьего Рейха. Как то пропаганда эвтаназии и калечащих операций по смене пола, накачивание соцсетей суицидальным контентом для подростков, декриминализация педофилии, ювенальный террор семей, принудительная вакцинация экспериментальными препаратами, легитимизация тяжелых наркотиков и реклама комбикорма из насекомых как оптимальной диеты для человека, - что там дальше вещал всеведающий вездесущий профессор, она не расслышала - ее собственный стон заглушил голос выступающего.

Новый приступ боли заставил ее скорчиться и вскрикнуть.

Она хотела есть, она всего-навсего хотела есть, но теперь уже просто не могла. Больной полуатрофировавшийся желудок не справлялся с поступающей в него пищей. Не могла же она признаться в таком Артуру и расписаться тем самым в своей аутичной невменяемости, которая, собственно, и являлась ответом на все его бесконечные и бесконечно докучливые "зачем?" и "почему?". Почему-почему? Потому что. Есть такое слово - "заклинило". Ты бы и рад что-то изменить, но какой-то инородный предмет, попавший между зубчиками шестеренок твоих внутренних устройств, не дает им прокручиваться и нормально работать.

Все начиналось с вполне объяснимых и даже похвальных побуждений - просто хотелось похудеть. Все явственнее проступавшие в процессе этого ребра и торчащие тазовые кости вызывали азарт и желание сберечь и преумножить достигнутые немалыми усилиями результаты - проще не набирать вес, чем скинуть треклятые килограммы. Затем на каком-то этапе срабатывает бредовая фиксация "я уже месяц - год, два - так делаю, теперь уже жалко бросать". Как гласит пословица, или доводи до конца, или не берись вообще. К тому же бросить - значит оставить заслуги в прошлом, а это почти тоже самое, что отменить их. Ну да, когда-то ты был молодцом-огурцом, но когда это было! Куда как волнительнее находиться на пике триумфа, чем почивать на порядком источенных молью, давно не актуальных и никого не впечатляющих нафталиновых лаврах.

А потом параллельно с зарождающимися и все более крепнущими сомнениями возникает эффект захлопнувшегося капкана. Ты бы и рад все изменить, но уже не можешь взять и отказаться от выработанной привычной модели поведения и определенной последовательности повседневных действий, ставших уже настолько автоматическими, что ты больше не управляешь собой. Мышечная память и закостеневшие нейронные соединения не дают тебе совершить что-то прямо противоположное всем заученным маневрам, как сформировавшийся от неправильной осанки горб не дает выпрямить спину.

А во-вторых, признавать свои ошибки для человеческого сознания неимоверно трудно, почти невозможно. Даже не потому, что стыдно - хотя стыдно так, что хочется провалиться сквозь землю. А потому, что это выбивает почву из-под ног - если ты уже один раз ошибся, то где гарантии, что твои новые убеждения не окажутся ошибочными? Как я смогу себе доверять, однажды уже дискредитировав себя обнаружением своей житейской безграмотности? Сознался - значит, осужден, и приговор обжалованию не подлежит. Человек будет отказываться признавать свою неправоту до последнего вздоха, человек предпочтет умереть, чем отказаться от своих даже самых идиотских, и еще ладно бы выстраданных, так ведь нет - первых попавшихся, наобум взятых с потолка догматов, бездумно принятых на веру.

- В современных продуктах много консервантов, красителей и искусственных добавок, - повторила она истрепанную в ветошь мантру во время одной из их с Артуром бесплодных дискуссий.

Ей не хотелось ничего обсуждать, хотелось взять и как-то отменить все, не изменить, а именно отменить, стереть все и начать заново с чистого листа, так, чтобы всех окружающих их реалий просто не было бы в помине, как и не было бы необходимости заканчивать начатые разговоры, прояснять уже давно улетучившиеся из памяти первопричины когда-то принятых решений и как-то выпутываться из наступивших последствий - и по возможности без последствий для и без того покалеченной, ломанной-переломанной самооценки.

- Ну да, и единственный стопроцентно надежный способ не съесть ничего вредного, это не есть вообще ничего.

- Предки людей питались сырой пищей… - она смотрела на него с немой мольбой, не зная, как ей прекратить эту ситуацию и переместить их в другую, новую.

- Человечество эволюционировало от сыроедения к высокой кухне тысячелетиями. Люди изобретали новую еду, а человеческий организм медленно и постепенно приспосабливался к ней. Чтобы вернуться назад, к "корешкам", пищеварительной системе требуется столько же времени. Уж точно не в течение одной человеческой жизни можно поменять свой метаболизм настолько, чтобы он оказался готов рухнуть к подножию этой многовековой лестницы.

- Тогда пусть будет - мне запрещают это мои религиозные убеждения.

- Один мой знакомый священнослужитель как-то сказал "Богу не важно, что вы едите, главное не ешьте друг друга".

- Мне жалко животных? - кривляясь, спросила она, изображая человека, пытающегося получить подсказку, какого именно ответа от него ждут, и готового сию минуту дать этот ответ.

- Моя бывшая девушка выбросила из дома беременную кошку, потому что мысль о предстоящих родах вызывала у нее отвращение, и ей было лень пристраивать котят.

- Это разные вещи. Можно не любить животных, но это же не повод их жрать! - черт, опять она за свое!

- Нет, вы лукавите. Вы преподносите свой отказ жрать животных именно как подвижничество и проявление вашей сверхдуховности. Однажды я нес свою девушку на руках целый квартал. Мне неделю как сняли гипс после перелома ноги, на голени еще сохранялся сильный отек и неразработанная нога очень болела. Дождь лил как из ведра, на мне была куртка без капюшона, и холодная вода заливалась за шиворот ручьями. Моей девушке даже не пришло в голову подумать обо мне. Это я должен был думать о ней. Только о ней. Эгоцентризм и неспособность к эмпатии, уже граничащая с психопатией и откровенным садизмом. Это менталитет донельзя избалованного ребенка, свято верящего в то, что взрослым, большим и сильным, не бывает больно, холодно и тяжело. И что единственный смысл и радость их бренного прозябания на земле и их единственное предназначение заключается в удовлетворении всех нужд и прихотей их детей. Когда я сказал своей девушке, что устал и больше не могу нести ее, она назвала меня слабаком и неудачником. Вечером она собрала вещи и ушла.

- Жить нужно не для того, чтобы есть, есть нужно для того, чтобы жить, - пономарским тоном выдавала она готовые штампы, чтобы не тратить умственную энергию на поиск ответов на вопросы Артура.

Энергию она хотела сэкономить для другой, более насущной надобности - поиск решения, как вырваться из западни сложившихся обстоятельств.

- Жить нужно явно и не для того, чтобы не есть, - так же вяло парировал Артур, которому тоже осточертело их противоборство, они оба уже были согласны оставить друг друга в покое и дать друг другу сходить с ума выбранным способом.

- А ты всегда точно знаешь, зачем ты делаешь то, что делаешь?

- Все, что я делаю в своей жизни, я делаю по одной-единственной причине. Мне нравится делать это.

- Почему ты думаешь, что мне не доставляет удовольствия мой образ жизни?

- Это, скорее уж, образ не-жизни.

- Почему люди не отъе... цепятся друг от друга? В средневековье они запрещали друг другу пускаться во все тяжкие, сейчас они принуждают друг друга на разрыв аорты радоваться жизни. Ты и вправду веришь, что можно заставить любить жизнь? Насильственной кормежкой, изнасилованиями, клизмами антидепрессантов?

Она поняла, что снова предъявляет претензии не по адресу, хотя делать этого ни в коем случае не собиралась - они с Артуром только-только помирились. Сложенная ширма, которой они всего пару дней как перестали пользоваться, и которую она еще не успела убрать, дамокловым мечом лежала на столе, за которым Артур пил чай.

- Ты слышала такой термин - "мучимый мучитель"? Мучимый мучитель изводит партнера тем, что строит из себя жертву и великомученика, претерпевающего небывалые страдания по вине изводимого партнера, который ни сном ни духом, в чем именно он так провинился. Поэтому вам никто и не берется возражать. Любое мало-мальское несогласие с вами вы стремитесь представить как избиение лежачего. Но я не палач, а вы не святые.

- Никто и не говорит, что он святой!

- "Сыроед, веган - человек, который не ест мяса - это на несколько порядков более духовное и энергетически высокоуровневое существо", - прочитал Артур цитату из первой листовки, наугад вытянутой им из кипы, лежавшей на столе рядом с ширмой.

 

 

 

Глава шестая

 

 

Abussus non tollit usum

Злоупотребление не отменяет потребления

 

 

Учитель йоги, цитату которой привел Артур, действительно отличалась нетерпимостью и готовностью, будь ее воля, закатать все в асфальт. Не пожилая еще женщина, ей было всего чуть за сорок, среднего роста, болезненно худая, учитель, вместе с тем, казалась неподъемно тяжелой, словно бы отлитой из сверхплотного сплава: дотронься - будет больно, попробуешь сдвинуть с места - не сдвинешь и на сантиметр. На ее лице соседствовали широкая фальшивая улыбка и холодные осуждающие колючие глаза.

Однажды одна из учениц пришла на занятие с маленьким ребенком - ей не с кем было его оставить. Учитель, не считая должным скрывать неудовольствие, не спускала с него глаз, опасаясь, что ребенок испачкает или сломает что-нибудь в ее квартире - практики проходили на дому.

Собравшиеся ученики расселись полукругом на полу перед гуру.

На стене в комнате висел ковер, настолько длинный, что он спускался покрывалом на диван под ним. Она очень удивилась, увидев это дизайнерское решение впервые - как ковер не обрывается, когда на диван садятся? На полках стеллажа на старомодных кружевных салфетках были расставлены множественные безвкусные керамические фигурки слонов, иконы, свечи в подсвечниках в форме лотоса и эзотерические книги.

Она все пыталась понять, какой изъян во всех этих статуэтках, что так не нравится ей в них и вызывает такое сильное отторжение?

Молодая мамочка, чувствуя себя виноватой за причиняемые присутствующим неудобства, то и дело одергивала ребенка, хотя послушный спокойный мальчишка не издавал ни звука и, казалось, вообще почти не дышал. Скучая и мучаясь состоянием вынужденной, тяжелой для детской психики бездеятельности и неподвижности, ребенок сначала рисовал, а потом стал играть с четками учителя, как вдруг те порвались. Тяжелые бусины гулко и звонко запрыгали по паркету в мертвой тишине.

Молодая девушка подорвалась, чтобы собрать их.

- Сядьте, мамаша! - сначала ей показалось, что она ослышалась, настолько тон и употребленная учителем формулировка не сочетались с учительским образом великодушного всепонимающего снисходительного наставника.

Девушка беспрекословно опустилась на пол. Костлявая угловатая фигура учителя хищной птицей нависала над съежившимся ребенком, торопливо собиравшим объемные скользкие бусины своими неловкими маленькими пальчиками.

- Ты что натворил? Я тебя спрашиваю. Что. Здесь. Происходит? - каждое слово обрывалось и падало вниз титановой гирькой.

Вдруг ребенок, не выдержав давления, подскочил на ноги и с плачем бросился в прихожую, где, как щенок, забился в темный угол у входной двери.

Его мать даже не шелохнулась.

- Мамочка, пойдем отсюда, пожалуйста, пойдем домой, пойдем из этого плохого места! - мальчик не кричал, не рыдал - шептал сквозь слезы, которые градом катились по его щекам и обрывались вниз, крупные, как бусины злосчастных четок.

Пустяковость провинности, безупречно хорошее поведение ребенка и его совсем небольшой возраст разительно контрастировали с суровостью наказания, с которым на него обрушились и кто - позиционирующая себя как полубожественную вселюбящую сущность учитель!

В тот момент ее осенило - она ведь уже бывала в этой комнате! В детстве, с мамой, лет пятнадцать тому назад.

Та же комната. Тот же ковер. Те же фигурки - на тех же местах. И тогда она поняла, что так напрягало ее в них. Они были совершенно целые. Все фигурки были без единого скола и трещинки. Их никто никогда не ронял и не пытался потом склеивать пластилином, а из покрытой пылью пожелтевшей от старости стопки на столе никто никогда не брал газетку постелить на полу, чтобы не запачкать его, рисуя, вырезая из бумаги рождественские гирлянды или мастеря открытки с аппликациями. Ковер же не обрывался по той простой причине, что на диван никто не садился, и уж тем паче не пытался, дурачась, сделать на нем стойку на руках. В комнате одинокой йогини царила атмосфера даже не музея - в музее постоянно толпятся люди - это была пустота межзвездного пространства, не пропитанного излучением тепла живых тел.

Учитель разом сделалась отталкивающе неприятна. Глядя на нее, она как никогда раньше отчетливо увидела - словно погас направленный в лицо слепивший фонарик - что перед ней самый обыкновенный и заурядный представитель человечества. Не добрый, не умный, не красивый. Не серый - серый это все-таки цвет, и довольно выразительный - бесцветный. Ни богу свечка, ни черту кочерга. Произошедшее не было случайным всплеском раздражительности, это было проявлением истинной натуры, не скованной цепями лицемерия. Не любовь к ученикам была движущей силой, заставлявшей их наставницу проповедовать - гордыня и неуемная властность вызывали в ней стремление каленым железом выжигать пороки и бичевать язвы общества - то, что она единолично сочтет за таковые.

Видимо, учитель и сама поняла все это, потому что поспешно начала оправдываться:

- Я думала… я испугалась за него… я боялась, что он мог пораниться…

Молодая мать так и сидела на полу, словно в трансе. Из страха ли выступить против всех и вызвать тем самым рокот всеобщего осуждения, или из убежденности в отсутствии у себя права требовать подобающего отношения к себе и своему ребенку, но девушка не решилась подойти к напуганному маленькому сыну и защитить его от человека, непонятно с какой стати возомнившего себя мерилом всех вещей, непогрешимым нравственным идеалом и истиной в конечной инстанции.

Посещать занятия учительницы она с тех пор перестала, но у нее сохранилась кипа листовок с постановочными фотографиями утрированно залитых кровью промышленных скотобоен с призывающими к вегетарианству лозунгами, в которые она не то, чтобы верила или не верила - скорее, это уже стало восприниматься как данность, которую никому не взбредет в голову ни переосмысливать, ни доказывать, ни опровергать. Вода мокрая, небо синее, веганство и сыроедение - это хорошо и "так надо", потому что "так сказали".

- Я читал об одном презанимательном открытии. Археологи обнаружили где-то на каких-то там своих раскопках сосуды со следами некогда хранившегося в них продукта. Сделав анализы поскребышей, ученые с удивлением заключили, что это было нечто, очень и очень похожее на пиво. Из чего было сделано предположение, что выращивать злаки пещерные жители начали вовсе не для того, чтобы печь хлебушек, как это считалось ранее. А для того, чтобы варить пивко! - казалось, ночное шоу не закончится никогда, и голос утомительного профессора будет терзать ее бедный мозг вечно.

- Гедонизм - двигатель эволюции, профессор?

- Ну, как минимум спусковой крючок неолитической революции.

- Как говорят ирландцы, пиво - еще одно доказательство, что божечка любит тебя и хочет, чтобы у тебя все было хорошо.

- Еще они говорят, что пиво, конечно, не решает проблем, но и молоко их тоже не решает. Согласитесь, трудно представить себе гедониста на должности инквизитора или сотрудника полиции нравов. Гедонисту не интересны ни чужие кухни, ни чужие спальни, ни чужие шкафы-мощехранилища. Гедонист слишком увлечен своими кухней и спальней. А вообще все это лично меня вводит в оторопь, конечно. На протяжении всей истории человечества человек в течение всей своей жизни был озабочен единственной сверхзадачей - добыванием пищи. Выследить и убить добычу, урвать свой кусок при дележке, вырастить и собрать урожай - по сути, все свое время и все свои силы, физические и интеллектуальные, наши совсем еще не далекие предки тратили на обеспечение себя пропитанием. Для того, чтобы грамотно заменять одни продукты, содержащие жизненно необходимые микроэлементы, другими, нужно обладать приличным объемом знаний. Нужно знать физиологию, биохимию и так далее. На изучение всех этих дисциплин, а также на поиск требующихся, зачастую очень и очень дефицитных продуктов, приходится тратить бездну времени. То есть, мозг современного вегетарианца занят тем, чем он был занят у его пращуров тысячи лет - мыслями о еде. Утверждая, что жить нужно не для того, чтобы есть, вегетарианцы живут как раз именно и только для этого. Правильно или не правильно я питаюсь - жизнь слишком коротка, чтобы растрачивать этот бесценный невосполнимый ограниченный лимит на то, чтобы ковыряться в таких малозначительных сферах в поисках ответов на вопросы, ответы на которые и без того интуитивно известны всякому живому созданию на этой планете. Жизнь вообще очень простая штука. Простая и приятная. Любая сложность всегда искусственна. И если бы над душой не стоял отче с постной физиономией, камлающий, что жизнь боль, и что она же не праздник, человек никогда так и не понял бы этого. Потому что жизнь именно что праздник. Праздник и величайший дар! Быть неблагодарным за который самый большой грех и преступление против мироздания.

Она снова усилием воли переключилась на свои рефлексии об Артуре, но архивариус ее памяти подкинул ей совсем не тот сюжет, что ей хотелось.

В один из дней она опоздала на встречу с Артуром - пробила колесо велосипеда по дороге. Молодой человек ждал ее на крыльце ее дома, присев на одно бедро на перила и расслабленно прислонившись спиной к стене. Артур приходил к ней каждый вечер. Так-то донор должен был посещать пациентку только в периоды овуляции, но поскольку календаря у нее не было, им приходилось встречаться каждый день, чтобы не пропустить нужный момент - если и от третьего донора беременности не наступало, пациентку госпитализировали для проведения процедуры ЭКО, а ей совсем-совсем этого не хотелось бы.

- Прости, я задержалась. Спустило колесо, - она поставила велосипед у крыльца и поднялась по ступенькам.

- Я могу заменить, - предложил Артур.

- У меня еще остались неизрасходованные баллы в сервисе. Но спасибо за предложение. Это так приятно. Так по-рыцарски. Как в твоих книгах, - она открыла дверь.

- Куда ездила?

- Сгоняла сдать крышечки.

- Сгоняла сделать что? - переспросил Артур у нее за спиной, входя в дом следом за ней.

- Разные виды пластика нужно сдавать отдельно друг от друга, - она подошла к раковине на кухне и включила воду, чтобы помыть руки. - Пластик, из которого сделаны крышечки для бутылок, не принимают обычные Сбермобили. Для этого есть специальная машинка, но она ездит очень редко и не заезжает в город, останавливается на КПП на въезде. Приходится тащиться за тридевять земель, - объясняла она, перекрикивая шум льющейся воды.

- Ты знаешь, что весь мусор все равно свозят на обычные свалки, потому что мусоропереработка стоит неоправданно дорого и наносит экологии гораздо больший вред, чем если просто закапывать отходы? - Артур сел на стул у кухонного стола, положив сцепленные кисти рук себе на разведенные бедра.

- Вот уж неправда. Полнейшая чушь, - она была уверена, что Артур отреагирует на ее сообщение в точности так, как реагировали поголовно все - как полагалось реагировать в таких случаях: она ожидала обязательных к исполнению церемониальных нахваливаний за сознательность и ответственность, а никак не этого выражения смертельной тоски на лице молодого человека.

- Знаешь, даже если бы мне сказали, что вода не мокрая, я не стал бы с ходу заявлять, что это полнейшая чушь. Я вовсе не уверен в том, что мне известны абсолютно все свойства воды. Я всегда оставляю место для допущения, что любая сообщаемая мне информация может оказаться чьим-то добросовестным заблуждением или попыткой злонамеренного введения в заблуждение меня.

- Артур, что опять не так?

Над их очередным хрупким перемирием снова явно сгущались тучи.

- А кем ты хотела быть в детстве? Вряд ли же ты мечтала - вот вырасту большая, буду сортировать крышечки! Будет чем гордиться на суде предков.

- А ты считаешь, что можно засир... загаживать планету и ни о чем не думать? Ты против того, чтобы мусора на улицах стало меньше? - она стояла перед ним в плаще, который забыла снять.

На обратном пути она попала под дождь, и плащ был насквозь мокрый. Пока она шла, двигалась, было не холодно, но сейчас ее начало поколачивать. Мокрые волосы сосульками обрамляли ее лицо.

- Я против черепно-мозговых травм в процессе молитвы. Иди переоденься, ты вся мокрая.

Она сняла плащ и небрежно бросила его на спинку стула.

- Одна моя знакомая рассказала мне как-то случай из своей жизни, - продолжал Артур, пока она, пройдя в спальню, переодевалась в домашнюю пижаму. - Она начала заниматься в бассейне с тренером. Ей очень хотелось произвести на него неизгладимое впечатление, продемонстрировать всю свою молодецкую удаль и прилежание. Она выкладывалась на дорожке по полной, стараясь грести профессиональнее мастера спорта. И вот она доплыла до бортика и уткнулась носом в ноги в резиновых шлепках. Она сняла очки и подняла глаза. Над ней возвышался тренер. "Лена, - сказал он. - Не надо делать из заплыва событие. Просто плыви". Я не считаю, что можно загаживать планету и ни о чем не думать. Я говорю, что сортировка мусора - это просто сортировка мусора. А не смысл жизни.

- Ты это серьезно? Это и вправду происходит? Мы говорим о смысле жизни? - она вернулась на кухню, вытирая волосы полотенцем.

- А ты хотела бы поговорить о сортировке крышечек?

- В жизни вообще нет смысла, если на то пошло.

- Смысла-то, может, и нет. Но так уж повелось, что, как правило, люди живут зачем-то. Раньше жили ради детей. Не бог весть что, но ответственность за тех, кто нуждается в тебе - вполне себе смысл, почему бы и нет. Сибариты и гурманы живут, например, потому что они любят жить, умеют ценить каждое мгновение и наслаждаться всеми радостями жизни. Круче всего, конечно, если ты одарен какими-то талантами и можешь жить ради высшей цели, для того, чтобы сделать мир лучше. Создать прекрасное произведение искусства, совершить научное открытие или изобрести изобретение, которое выведет цивилизацию на новый уровень. У тебя есть кофе? Голова раскалывается.

- Нету у меня кофе.

- Мог бы не спрашивать.

- Может, я тоже живу для того, чтобы сделать мир лучше. Нужно же кому-то это делать.

Артур какое-то время молчал.

- Знаешь, я как-то задумался, почему людям так нравятся фильмы и книги про войну. И у меня появилась одна мысль. На войне нет места творчеству. На войне нет места спорту. На войне нет места самообразованию и саморазвитию. На войне не до этого. Не до жиру, быть бы живу. Выживание - самоцель, самоценность и самосмысл жизни. Ты никогда не замечала, что ваши приютские объявления напоминают сводки с полей боевых действий? "Срочно требуются бинты!", "Срочно требуется кровь для переливания!", "Срочно нужна ампутация хвоста!". Вы имитируете для себя атмосферу военного фронта и смертельной опасности, чтобы заглушить свою неудовлетворенность собой. Так у вас появляется очень лестное самооправдание, что вы не работаете над собой, потому что заняты чем-то несоизмеримо более важным - спасением мира. Но мир может сам прекрасно позаботиться о себе. А даже если бы не мог, КПД вашей симуляции спасательных операций не определяется по причине отсутствия в данной тестовой системе отрицательных значений. Это профанация.

- Если я такая никчемная серая мышь, то зачем ты таскаешься ко мне? - сквозь зубы процедила она срывающимся от злых слез голосом.

- Ты знаешь, зачем я таскаюсь к тебе. И я не говорил, что ты никчемная серая мышь. Я сказал, что ты не растешь, не развиваешься. Ты ограждаешь себя от общества людей, на фоне которых это становится особенно хорошо заметно, объявляя этих людей "неверными" и культивируя в себе ксенофобию по отношению к ним.

- Если тебе не нравится мое ущербное убогое общество, я не навязываю тебе его!

- Проблема в том, что навязываешь. Вы навязываете такое общество. Безапелляционно и безальтернативно.

- Только ты один у нас в сияющих доспехах и развевающемся белом плаще!

- Я не идеален, и мне многое в себе не нравится. Люди далеки от совершенства. Не очень хороших людей всегда было больше, чем условно хороших. А даже у самых лучших недостатков больше, чем достоинств. И всегда существовало лицемерие и двойные стандарты. Но, пусть неискренне, в качестве образцов для подражания всегда задавались все-таки какие-то более достойные примеры, быть совсем откровенным ничтожеством раньше было все-таки не совсем прилично. И только сегодня общественной нормой стала считаться абсолютная посредственность с манией богоизбранности. Я не морализаторствую. А хотя да, я морализаторствую. Но неужели вправду можно спокойно жить - и ничего нигде не екнет - с пониманием, что все, что останется после тебя, это крошечное пятнышко копоти на небе?

- Артур, это уже какой-то фашизм! Ты отказываешь в праве на существование всем, кто не соответствует твоим завышенным ожиданиям и задранным планкам!

- В семнадцатом веке старообрядцы, следуя призывам своих проповедников, в знак протеста против реформы церкви закапывали сами себя живьем в землю и собственноручно сжигали себя на кострах. Во время одной из самых многочисленных массовых акций самосожжения погибло порядка четырех тысяч человек. Из-за парочки каких-то изменений в обрядности. Просто из тупой ослиной упертости. Из чувства дьявольского противоречия. Из желания во что бы то ни стало не дать противнику победить в споре, предмет которого не стоит выеденного яйца. Люди так жаждут спасения, что готовы называть серийных маньяков, толкающих их на кошмарную смерть, спасителями. В то время как призывы быть чуть осторожнее с неограниченным кредитом доверия всяким сомнительным самопровозглашенным мессиям объявляются фашизмом. Я смотрю на вас и постоянно хочу очнуться.

Артур замолчал и в наступившей тишине стало слышно, как капают на пол капли с ее мокрого плаща на спинке стула.

- Люди из плоти и крови с собственными детьми на руках собственными ногами по своей воле шли на непредставимо мучительную смерть. У тебя укладывается такое в голове, моя девочка?

Он впервые назвал ее так.

Употребив уменьшительно-ласкательную форму в качестве ругательства.

Взошла бы та молодая мамочка с сынишкой, нечаянно порвавшим копеечные учительские четки, на костер?

Взошла бы. Ведь взошла бы. И вот почему, мой мальчик. Сейчас я тебе все-все объясню.

Вот ты сидишь передо мной, красивый - господи, какой же ты красивый! - знал бы ты, как у меня захватывает дух, подкашиваются ноги и замирает сердце, когда я смотрю на тебя! Мне нравится, как ты держишь сигарету, нравится, как ты, сердясь, но сдерживаясь, поджимаешь губы, нравится этот твой, такой твой рисунок морщинок на твоем лице и первые, пока еще единичные седые волоски в твоей длинной густой челке. Мне нравятся все твои недостатки, более того, я люблю их, и даже более того - я люблю тебя именно за них, потому что не считаю их недостатками. Но меня всю мою жизнь методично натаскивали не просто замечать все ничтожнейшие несовершенства - меня долго и упорно дрессировали только их и видеть: в себе и во всех без исключения окружающих меня людях. Хуже того, меня всю жизнь учили не любить любые достоинства. И теперь я умею только бояться и осуждать. Бояться быть лучше - бояться панически, до полной потери рассудка, и так же, не помня себя, со всей дури, до полопавшихся сосудов в глазах, пены на губах и хрипов в легких осуждать любого, кто посмеет быть лучше и хотеть чуть большего.

Знаешь, какое одно-единственное чувство я испытываю от общения с себе подобными, мой мальчик? Чувство неловкости. Неловкости за себя, неловкости за другого, неловкости от своей неловкости за другого и неловкости от чужой неловкости за меня, - и ничего другого я чувствовать больше не научена.

Страх, что ты неправильно живешь, сильнее страха смерти, он даже сильнее материнского инстинкта: а такое укладывается в твоей смышленой голове, мой мальчик? И знаешь, почему?

"Правильно" и "неправильно" это лишь набор лакмусовых бумажек, при помощи которых в каждой конкретной группе определяют "свой" ты или не "свой". Твои тесты я с треском проваливаю. Ты такой красивый, красивый и умный, с таким потрясающим чувством юмора, самостоятельный в своих оценках и суждениях, независимый от общественного мнения - я не дотягиваю до тебя. Я тянусь за тобой, я рвусь изо всех жил, я пытаюсь схватить тебя своими ручонками, но мне не угнаться за тобой. Ты думаешь, это легко - жить с пониманием, что мне не быть такой, как ты? Что мне не быть с тобой?

Ты не принимаешь меня. И твой коллега, интеллигентный аристократичный Алексей Васильевич - или как его там? - Андрей Валерьевич не принимает меня. И умопомрачительно сексуальная стильная чиновница из мэрии, с которой сегодня судится наш директор, не принимает. Я для вас "не своя", а одиночество, мой мальчик, это очень, очень тяжкое бремя, оно мало кому по плечу. Тебе - может быть. Мне - однозначно нет. С кем угодно, только не одному.

И тут появляются они, те, кто предлагает другую систему координат, другие "правильно-неправильно". Кто готов взять тебя к себе, как мокрого голодного затравленного котенка с улицы, не требуя взамен ничего, кроме одного - быть, как они. То есть, не быть, как вы. Для этого не нужно что-то делать. Для этого нужно ничего не делать. Стать им "своей" гораздо, гораздо проще, чем пытаться стать "своей" тебе, мой мальчик, а ты уже знаешь - с кем угодно, только бы не одному.

Твои представления о том, что хорошо, что плохо, меняются в зависимости от ситуации. То что ты одобришь при одних обстоятельствах, в других условиях ты сочтешь неприемлемым. Мои же пастыри-поводыри предлагают мне определенность и однозначность. Делай, что говорят, не задавай вопросов. Я могу позволить себе ничего не осмысливать, не искать ответов, не принимать решений и не нести за них ответственности, потому что ответственность это для вас, сильных и умных, мой мальчик, а я слабая, ничего не понимающая, запутавшаяся, неуверенная в себе и трусливая, и ответственность для меня такая же непосильная ноша, как одиночество. Мне нужно кого-нибудь слушаться, мне нужно, чтобы кто-то запрещал мне или разрешал, а еще лучше без всяких "или", потому что слово "нельзя" для меня привычнее, понятнее, покойнее и, в конечном счете, предпочтительнее, чем предлагаемые тобой "решай сама" и "поступай, как считаешь нужным".

Тебе все еще непонятно, зачем я это делаю? Тебе еще недостаточно причин? Так вот есть еще одна. Это мой беспроигрышный козырь в рукаве против тебя. Жирная свинья, которую я могу подложить тебе, чтобы испортить тебе праздник. Отомстить тебе за то, что ты не из нас. Ну и что с того, что ты так хорош, если с тобой никто не дружит? Хорош ты, но воспринимающая - не-воспринимающая - сторона - я. С улыбкой я буду наблюдать за тем, как ты в лепешку расшибаешься, пытаясь доказывать мне прописные истины - бремя доказательства лежит на утверждающем, а не на отрицающем. Мне же достаточно всего одного жеста, чтобы опрокинуть все твои многоумные доводы и многосложные логические построения, - мне достаточно просто отрицательно покачать головой. Не потому, что я в самом деле не согласна с тобой. А чтобы позлить тебя. Если я не могу вызвать твое восхищение и уважение, то я доведу тебя до аффекта, и еще неизвестно, что привяжет тебя ко мне крепче.

Я тоже раньше думала, мой мальчик, что красивых и умных людей, интересных собеседников и ярких личностей, по которым ты так тоскуешь, все должны любить и мечтать оказаться в их обществе. Но как выяснилось, это не так. Вас не любят, мой мальчик. Вас ненавидят. Вы не боитесь смотреть правде в глаза и называть вещи своими именами, видите окружающих насквозь и знаете истинную грош цену всем человеческим поступкам, отказываетесь поддакивать и нещадно ломаете все шаблоны, превращая чужой мозг, под завязку забитый стереотипами и предрассудками, в кисель - и вот как вас любить после этого, скажи на милость?

Я ведь тоже ненавижу тебя. Ненавижу сильно, сильно-сильно, настолько сильно, насколько сильно я люблю тебя и нуждаюсь в тебе. Осуждай меня, злись на меня, презирай меня, скучай со мной, терпи меня только из жалости, из своего сверхчеловеческого великодушия и благородства, только не оставляй меня!

Только будь со мной!..

 

 

 

Глава седьмая

 

 

Vive ut vivas!

Живи, чтобы жить!

 

 

Новый порыв ветра с такой силой ударил в окно, что хрустнула деревянная рама и звякнуло стекло. Это помогло ей в очередной раз проснуться, выдрать себя из коматоза, который одолевал ее все сильней и сильней.

- Ты знаешь, что самые лучшие вина самых известных производителей поставляют сегодня только в Реабилитационные центры? Где ими пытаются, безуспешно, само собой, заинтересовать вас. Я могу достать бутылку такого вина, - вчера они долго сидели на крыльце старого, давно не действующего высокого каменного маяка у входа в фарватер, к которому от набережной вел длинный живописный насыпной мол из внушительных валунов-булыжников.

Артур достал из своего рюкзака и расстелил несколько одноразовых халатов - мощеное крыльцо было сплошь белым от засохших следов жизнедеятельности чаек.

Она сидела, откинувшись назад, опираясь на расставленные за спиной руки - живот болел, и она стремилась уменьшить давление на него ремня джинсов. Она почти физически ощущала, как все глубже становятся с каждым днем провалы у нее под глазами, как все больше наливаются чернотой тени в них. Новый приступ полосующей боли вынудил ее и вовсе опуститься на спину - она сделала вид, что прилегла на землю, жаждя слиться с планетой в приливе экстатической любви к миру. Ничего не заподозрив, Артур охотно прилег рядом с ней, заложив руки под голову.

Стараясь сделать это максимально незаметно, она выдавила в кармане куртки из упаковки сразу несколько таблеток и как бы между делом поднесла руку ко рту, но Артур не обратил внимания и на эти ее шпионские махинации.

Таблетки подействовали неожиданно быстро, и ее захлестнула эйфория. От чувства избавления от боли, от тепла нагретого солнцем каменного крыльца, от их с Артуром близости и отсутствия традиционной конфронтации, от потоков свежего, невероятно вкусного влажного весеннего воздуха с моря и выглянувшего сквозь тучи солнца, лучи которого заиграли в стеклах башни маяка так, словно бы давно погасшие мутные линзы вдруг ожили и вновь приступили к выполнению своего прямого назначения - освещать путь тем, кому он предстоял.

- Маяки, - вдруг сказала она.

- Что? - не поняв, нахмурился Артур.

- Ты спрашивал, что мне нравится. Что я люблю в жизни. Мне очень нравятся маяки. Я хотела бы, наверное, поработать смотрителем маяка. Достаточно высокохудожественно для тебя? Потянет на смысл жизни?

- Эйнштейн говорил, что для человека, занимающегося мыслительной деятельностью, смотритель маяка это лучшая работа в мире, - с готовностью согласился Артур.

Приподнявшись на локте, она поцеловала его. Застигнутый врасплох, молодой человек смотрел на нее с легким недоумением.

- Что-то опять не так? - насторожилась она. - Тебе не нравится?

- Еще как нравится. Просто это было неожиданно.

Их лица были настолько близко, что она видела свое отражение и тень от его собственных ресниц на его радужках.

- Утром я написал заявление об увольнении.

- А как ты теперь сможешь достать вина, если больше не будешь работать в клинике?

- О, насчет этого не беспокойся.

- А ты можешь принести игристого вина?

Чуть отстранившись, словно стремясь получше рассмотреть ее, чтобы удостовериться, что он не ослышался, Артур смотрел на нее с изумленной улыбкой.

- Ты хочешь игристого вина?

- Брют.

- Брют, - повторял за ней ошарашенный Артур.

На нем был свитер с высоким воротником-"стойкой", и в тот момент когда он, лежа на спине, прижимал подбородок к груди, отстраняясь, воротник еще больше подпирал кожу, отчего на шее у мочки уха образовались глубокие морщины, что придавало его лицу какое-то очень взрослое, мужественное и - почему-то - невероятно добродушное выражение. Ее переполнило пронзительное чувство безграничной благодарности к нему за это его умение так легко прощать, и острое чувство вины за все то, что ему приходилось прощать ей.

- То есть, теперь ты можешь не уходить после процедур? Ты можешь... оставаться у меня на всю ночь?

Артур утвердительно кивнул.

- И... ты останешься сегодня?

- Сегодня мне нужно проведать родителей в деревне и отвезти к ним детей на каникулы. А завтра я останусь.

- Ты делаешь мне одолжение? За то, что я согласилась прибухнуть с тобой?

Артур рассмеялся.

- Нет, я сам хотел предложить… попросить... поговорить с тобой об этом.

Она прикусила нижнюю губу, чтобы справиться с подступившими слезами.

- Я читал очень интересную статью о жителях одного японского острова, жители которого бьют все рекорды долголетия. Причем совершенно не понятно, в чем их секрет. Они едят все подряд. Они курят табак и не дураки прибухнуть, как ты это называешь. То есть, они опрокидывают все представления о здоровом образе жизни как о панацее от всех недуг. Местный уклад жизни имеет всего одну отличительную особенность. На острове существует старинный обычай скидываться всем селом на покупку дорогостоящих вещей друг для друга. Они постоянно покупают вскладчину друг другу велосипеды, пианино, лодки, саженцы сортовых растений, акварельные краски, фотоаппараты и все такое прочее. Чувствуешь? Ты это чувствуешь? Они от всей души радуются тому, что благодаря им кто-то радуется жизни. Радуются чужой радости. Становятся счастливыми, делая счастливым ближнего, помогая ему осуществить его мечты.

Если секрет долголетия в этом, ты будешь жить долго-долго, мой удивительный мальчик!

Телефон на тумбочке звякнул, сообщая о заканчивающемся заряде. Она взглянула на экран. Без пяти минут четыре. Надо же, сколько всего можно успеть перевспоминать и передумать всего за один час ночной бессонницы!

За окном начало светать. От ее метаний в течение всей ночи простынь сбилась в мокрый мятый жеваный ком.

- Помню, в детстве мама даже на каникулах, когда можно позволить себе чуть расслабиться, заставляла меня ложиться пораньше, чтобы не нарушать привычный режим и распорядок дня. Мол, скоро снова в школу, нужно будет рано вставать. Придется снова привыкать к ранним подъемам, так уж лучше не отвыкать от них. Складывается ощущение, что многие люди живут именно по этому принципу - предпочитая не привыкать жить, чтобы потом отвыкать не пришлось. Как вы думаете, профессор, чего в этом все-таки больше - социальной инженерии, или это все же некий скорее биологический процесс и естественный ход вещей?

- Геологи утверждают, что тектоническое оружие, способное вызывать землетрясения, невозможно изобрести. Но вот установки, позволяющие усилить уже начавшиеся подземные толчки, вполне себе могут быть в наличии у различных силовых ведомств, - профессора словно подменили.

Как будто устав осторожничать и изображать из себя эдакого простоватого и доступного для понимания широкой аудиторией увальня, он вдруг заговорил своим обычным голосом с нормальными, без паясничания, интонациями.

- Наверное, нельзя кардинально переформатировать общество с нуля. Но усугубить тектонические сдвиги и наметившиеся тенденции совершенно точно можно. Началом конца стал тот поворотный момент, когда отменили понятие нормы. Продвижение в массы искусства авангардизма было почти целиком и полностью делом шаловливых паучьих лапок американских спецслужб. Во время холодной войны позарез понадобился противовес социалистическому проекту, набиравшему все большую популярность во всем мире. Как бы кто ни относился к советскому государству сегодня, нельзя не признавать, что это была первая и единственная в истории попытка построения общества без элит - чего западные старые, как мир, элиты допустить, само собой, никак не могли. Можно долго спорить, была ли социалистическая идея изначально завиральной и нежизнеспособной, и разбилась ли бы она, рано или поздно, о человеческую природу, в глубинной сути своей отвергающей неиерархическое некастовое устройство общества. Или же преодоление животных начал и эволюция человека с выходом его на новый, более высокий уровень, были вполне достижимы, если бы советскому эксперименту по взращиванию такого человека не вставляли бы палки в колеса извне. Сейчас речь не об этом. Речь о том, что противникам социалистической модели нужно было предложить своему обществу взамен нечто более привлекательное, и этим нечто стала концепция свободы. Свободы от всех идеологий прежде всего - от социалистической в первую очередь. Флагманом-носителем новых идей стала - сделали - авангардистскую живопись и музыку. Авангардизм возник как реакция на все те зверства и бесчинства, что были в астрономических масштабах продемонстрированы за время двух мировых войн. Человечество, веками воспитываемое великим искусством Ренессанса и Эпохи Просвещения, оказалось, как показала ужасающая практика, ни в малейшей степени не подверженным цивилизаторскому воздействию культуры, а осталось таким же примитивным и до ужаса кровожадным пещерным зверьем. Терзаясь от осознания собственной бесполезности и беспомощности, искусство начало отрицать и наказывать самое себя. Художники и музыканты отказывались от всех старых форм и канонов в надежде изобрести новые, более действенные способы воздействия на человеческое сознание, способные ну хоть как-то сподвигнуть человека стать ну хотя бы чуть менее скотиной, чуть более человеком. Дух безграничной свободы авангардистского творчества как нельзя лучше подходил для решения задач конструкторов антагонистического социалистическому строя. Возвышенные устремления прекраснодушных мечтателей, как всегда, обратили против - как же я ненавижу это сволочное устойчивое выражение! - простых смертных. Авангардное искусство начали искусственно форсированно популяризировать, создавая вокруг него атмосферу элитарности, престижности, прогрессивности и модности. Но свобода от эталона означает свободу от всех критериев оценки, потому что объект становится не с чем соотнести. А раз критериев нет, любую бездарность можно объявить гением, а любую мазню шедевром, что, собственно, и было сделано - с откровенной насмешкой над ни ухом, ни рылом не разбирающейся в искусстве, но запредельно тщеславной и самоуверенной публикой. Всякую претенциозную псевдоинтеллектуальную чушь, всякий горячечный бред, всякую дичь и патологию стали называть самовыражением автора и новым видением. Понятие свободы подменили понятием вседозволенности. Когда я был студентом - а мое первое образование филологическое - в начале каждого семестра преподаватель литературы выдавал нам список книг, которые следовало прочесть, и список критиков, разбиравших данные литературные опусы. То есть, нам предлагалось ознакомится с самим текстом, и - в обязательном порядке - с трактовками этих текстов. Разумеется, сами тексты в итоге никто не читал. Все равно значение имело только то, насколько хорошо ты усвоил, как именно - с точки зрения каких-то кем-то назначенных пальцем деланных авторитетов - следует этот текст понимать. Постмодерн отказывает человеку в его способности самому анализировать и оценивать окружающую действительность, навязывая неоспоримый авторитет некоего более сведущего консультанта-куратора, который только один и может объяснить, как тебе надлежит относиться к тому или иному явлению и как должно на все реагировать. Не верь своим глазам, верь большому дяде. Сначала нам внушали, что сигара это вовсе не сигара, а кое-что иное. Потом нас начали уверять, что сигара это просто сигара, пытаясь подсунуть вместо сигары нечто опреденно ею не являющееся. Стоит ли теперь удивляться, что сегодня человек категорически не в состоянии отличить сигару от пальца. Без внешнего управления он абсолютно недееспособен и не может сам ступить ни шага.

- Смотрю в книгу, вижу фигу, что называется, - снова вставил свои пять острот приподзатихший было ведущий, видимо, на некоторое время опешивший из-за резкой смены тона профессором.

- В точку. В чем-то это даже пострашнее средневекового мракобесия. Этому еще даже названий в справочниках по психиатрии нет. Жителей Средневековья хотя бы оправдывает отсутствие доступа к книгам вкупе с хронической интоксикацией спорами спорыньи, которой повсеместно была заражена рожь, из которой делали муку и пекли хлеб. Современные люди обладают всей полнотой знаний о том, как выглядит садовый инвентарь для уборки листьев, и к какому эффекту приводит спортивная ходьба по этому инвентарю, но человечество продолжает отплясывать свистопляски Святого Витта на одних и тех же граблях. Да, мы имеем дело с искусственной деградацией, и тайные черные хореографы намеренно гонят плохих танцоров, которым, к сожалению, ничего не мешает танцевать их дансмакабры, на минное поле граблей. Но люди ведь не сопротивляются. Люди охотно выкидывают коленца. Как шутил небезызвестный сатирик, кругозор сузился настолько, что стал точкой зрения. Ни о какой целостной картине и речи не идет. Современные Свидетели божьей росы не просто начисто лишены критического мышления - у них вообще никакого мышления нет. Такому стерильному сознанию можно выдать за картину мира самую фантасмагорическую ахинею. Постмодерн упразднил объективную реальность, объявив, что мы живем в мире интерпретаций. Сколько людей - столько мнений. Но только объективная реальность не перестала от этого существовать. Никакого разнообразия взглядов на законы природы нет и быть не может. Есть белое и черное, есть добро и зло, как бы это кому-то не ненравилось. Альтернативная правда - это не другая правда, это неправда. Альтернативная красота - это уродство. Мультинормальность - это ненормальность. Разнообразие мнений - это отсутствие мнения. Множество альтернатив - это отсутствие альтернативы абсурду. Свобода от всего - самая великая несвобода, несвобода пустоты, проклятие бессодержательности.

- Называть не-норму не-нормой называлось, помнится, "стигматизацией".

- Да, а подобное поведение считалось девиантным. Людей не просто низвели до уровня роя насекомых - самое мерзкое во всем этом то, что это было сделано даже не с целью эксплуатации в качестве рабочей силы, как это было во всех докапиталистических и капиталистическом обществах, и не в целях воспитания тупого потребителя эпохи посткапитализма, а исключительно для того, чтобы просто... поглумиться. Вся эта ублюдочная колоссальная системная проектная работа проводилась с одной-единственной целью - чтобы небольшая кучка сверхбогатых, сходящих с ума от пресыщенности и безнаказанности нелюдей могла сохранить свое привилегированное положение и возможность упиваться безграничной властью над лоботомированной нейролингвистическим программированием и прочими деструктивными политтехнологиями массой, даже не способной осознать, насколько она одурачена, унижена и бесправна.

- Мне кажется, что это началось не с Постмодерна, а много-много раньше. Еще со времен египетских фараонов. Или как минимум с того момента, когда культы родителей заменили на культ ребенка-жертвы. И с тех пор человечество так и просится на ручки. И именно с тех пор оно и очаровано, заколдовано даже как будто мортальной образностью. Посулы лучшей жизни в загробном мире, принятие в пищу плоти и крови бога, образ замученного пытками человека, целование мощей, монастырские кладбища, склепы и массовые захоронения в подземельях самих храмов. Я читал, что при строительстве некоторых церквей использовали каменные плиты с древних погостов, из них же делали ступени построек - чтобы люди, входя и выходя, топтали ногами плиты с могил своих предков. Эти же надгробия использовались при сооружении парковых оград в городах. Поневоле поверишь в теорию о резонаторах некротических эманаций. Профессор, к сожалению, время нашей передачи подходит к концу. В завершении я хотел бы задать вам пару вопросов из зала. Сегодня все больше и больше просмотров набирают в сети ролики, в которых люди подчеркнуто эстетично курят сигареты или декантируют, разливают по бокалам и пьют вино. Эти записи выкладывают, как некогда контент "восемнадцать плюс", на специальных полузапрещенных сайтах. Как по вашему, рост интереса к таким зрелищам может о чем-то говорить и вселять некоторую надежду?

- Это вселяет надежду, но меня несколько тревожит рост уличной активности с требованиями блокировки таких видеоканалов. Раньше нонконформисты всех мастей бунтовали против запретов. Против удушающей безвоздушной атмосферы пуританства, ханжества, обскурантизма и косности мышления. Сегодня на улицы выходят протестовать против протестующих против запретов. Марш несогласных с несогласными. Протест против протеста, борьба с борьбой. Я не знаю, или это апокалиптическим религиям удалось-таки начисто вытравить в людях любовь к жизни, поселив в них неоперабельный ужас перед неизбежной расплатой в аду за все земные удовольствия, заклейменные как смертные грехи. Или же это по природе своей тяготеющее к похоронной хандре унылое человечество напридумывало всех этих безрадостных религий и культов, окончательно закошмарило само себя и погрузилось в неизбывный сплин. Но на смену пирам во время чумы сегодня пришла устойчивая мода на чуму во время пира.

- И последний вопрос. Что вы скажете об эпидемии ожирения и сексуальной распущенности, которые парадоксальным образом параллельно тоже имели место в недавнем прошлом? Это ли не следствие гедонистических излишеств?

- То, о чем вы говорите, это же не гедонизм. Где здесь радость жизни? В этом нет ни радости, ни жизни. Это чистой воды психоз, гиперкомпенсация. Неврастеническая попытка бегства от воинства света, со звериной неусомнимостью несущего беспросветную тьму. Только это бегство из одной лунной мертвенности в другую.

- Это тема для отдельной передачи, мне кажется.

Лежа на животе и вполуха слушая телепрофессора, она с апатией наблюдала, как сквозь щель под дверью спальни в комнату затекает вода - каналы все же вышли из берегов. Почему не сработала сирена, предупреждающая о наводнении? Впрочем, а что вообще еще работало в этом городе?

С легким толчком - она даже не сразу поняла, что произошло - желудок вдруг выплеснул наружу свое содержимое. По подушке растеклось алое пятно.

Господи, нет!

Нет, нет, нет!

Пожалуйста, нет!

Она попыталась дотянуться до телефона на тумбочке у кровати, чтобы вызвать спасателей. Мертвящее душу пунцовое пятно на наволочке продолжало разрастаться по мере того, как ее сдавшийся желудок выталкивал из себя заполнившую его кровь. Наконец, она смогла найти наощупь телефон, но едва она начала набирать номер, как экран погас - аккумулятор сел.

Сил позвать на помощь не было, да она и не смогла бы перекричать звук работающего на полную громкость телевизора и докричаться до глуховатого соседа за стеной.

Лужа воды на полу приближалась к ее кровати по мере того, как все дальше расплывалось по простыни пятно крови, словно бы две жидкости стремились слиться друг с другом.

- Надо дойти до двери, - в полубессознательном состоянии, как заклинание, шептала она себе, изо всех последних остатков сил пытаясь оторвать голову от окровавленной подушки. - Надо как-то добраться до двери. Мне нужно дойти до двери.