Маленькая мамочка в панике металась вокруг потревоженного гнезда. Новорожденные детеныши-«семечки», еще без шерсти, с тонюсенькой прозрачной красной кожицей, слепые, крошечные, лишенные укрытия, беспомощно шевелили микроскопическими лапками. Такая же беспомощная, мама-хомячка бросалась то к одному из них, то к другому, принималась тащить куда-то, оставляла на полпути, возвращалась за следующим, так же бросала и лихорадочно возобновляла поиски чего-нибудь, чем можно было бы закрыть своих микроб одновременно всех сразу.

Я чистила их клетку и нечаянно сдернула салфетку, которой хомячьи младенцы были заботливо укутаны их трогательной родительницей. Я смотрела на разрушенное гнездо и на семейство, которое все поместилось бы на ладони, и понимала, что существование целого микрокосма целиком и полностью зависит от меня. Я могу лишить их еды, дома, друг друга, и даже жизни: маленькая жизнь была полностью во власти исполинской, во много раз превосходящей силы. Окажись которая недоброй – не миновать беды. Спасти свое потомство мама-малышка не смогла бы никак, несмотря на все ее огромное желание этого, не вмещающееся в ее крохотное, обезумевшее от ужаса материнское сердечко.  

С огромным трудом она едва втиснулась в салон такси и грузно развалилась на заднем сиденье.

Ох, черт. Совсем худо. Совсем-совсем дело дрянь.

Стекла мгновенно запотели - она бросила быстрый испуганный взгляд в зеркало заднего вида: водитель заподозрил что-нибудь?

Малейшее движение, малейшее сдавливание грозило извержением, поэтому нужно было постараться расположиться так, чтобы поменьше тревожить свои переполненные внутренние резервуары.

Она казалась себе совершенно неподъемной и не на шутку опасалась, что машина просто сядет на брюхо и не сможет сдвинуться с места. Как пышущее из кадушки тесто, заполняла она собой пространство, собственное тело грозило расплющить позвоночный столб и внутренние органы.

Машина резко затормозила на светофоре, дернулась, и она не удержала, упустила, извергла из себя немного концентрата: булькнув и всколыхнувшись всей своей густой киселеобразной массой, ее плотная, перенакопленная субстанция выбросила вовне небольшой протуберанец энергии. В зеркало заднего вида она увидела, как остекленели, осоловели глаза таксиста и как грузно отяжелели его руки на руле. Того и гляди, уснет на пару суток – чееерт!

- Цель визита в нашу страну?

С жутким акцентом немолодой мужчина напротив меня начал прилежно перечислять – шопинг… туризм… каникулы у внуков…

Он с такой натугой вспоминал английские слова, что, казалось, от усердия вспотел под своими густыми усами.

Наблюдать его лингвистические мучения было невыносимо: ох уж этот хорошо известный всем работникам пропускных пунктов психологический барьер русских туристов! – и я перешел на русский, благо, неплохо им владею.

Невооруженным взглядом было видно, как напряжен этот пожилой человек. Его голос дрожал от волнения, чуть подрагивали пальцы, когда он с подчеркнутой готовностью протягивал мне свои документы.

Сколько же я их видел таких. Они нервничают так, словно везут в багажнике по меньшей мере расчлененный труп или чемодан кокаина, хотя на самом деле накануне поездки скрупулезно несколько раз пересчитали все до одной сигареты в пачке, лишь бы только их количество не превысило допустимое для провоза с собой.

Я шлепнул штамп в паспорт.

- Иван Петрович! Ну нельзя есть русалок!

- Это почему же? И это где такое сказано? Не знаю про такое ничего!

Русалка была небольшая, размером со средней величины щуку. Она лежала в раковине вниз головой, Иван Петрович, удерживая ее за высказывающий из пальцев хвост, соскабливал чешую.

- Она же наполовину человек!

- Скажешь тоже! Какой же она человек? Человек – он с ногами. Он по земле ими ходит! А у бабы мужик есть или, хотя бы, она на работу должна ходить. А так – какая же она баба-человек? Рыбина – она и есть рыбина! А рыб даже твои вегетарианцы едят!

- Иван Петрович, русалок точно есть нельзя!

Всякий раз, чувствуя приближение боли, она начинала паниковать. Беспомощная растерянность сменялась слепой беспорядочной суетой и бессильными попытками отмахнуться, отогнать, разогнать сгущающиеся ядовитые облака подступающего безумия. 

Это была паника начавшего падать с крутого холма тела, когда израненные пальцы исследуют царапающее пространство вокруг, пытаясь ухватиться хоть за что-нибудь, хоть за какой-нибудь выступ, чтобы прекратить движение вниз со все нарастающей скоростью в потоке камнепада и поднятых скольжением клубов густой пыли, забивающей бронхи, - паника тела, всеми силами пытающегося не дать себе оказаться там, где мука и страдание.

Страх черным химическим дымом затягивает все вокруг, погружает тебя в кромешную тьму и удушье, судорожные попытки разума всплыть, оказаться над поверхностью непроглядного ужаса, изнуряют и истощают, и приходит равнодушие и апатия.

Сопротивление бесполезно, мольбы до разрывов внутренних русел не были услышаны, ни помощи, ни новых надежд.